Т.Карлейль.
Томасъ Карлейль одинъ изъ наиболѣе читаемыхъ и почитаемыхъ авторовъ въ Англiи. Тэнъ говоритъ: спросите любого англичанина, кого у нихъ больше всего читаютъ, и всякiй отвѣтитъ вамъ - Карлейля. Хотя это было написано Тэномъ лѣтъ двадцать тому назадъ, однако, въ виду выходящихъ постоянно новыхъ и притомъ крайне дешевыхъ изданiй сочиненiй Карлейля, нужно думать, что они интересуютъ и молодое поколѣнiе англичанъ не менѣе, чѣмъ ихъ отцовъ. Но русская литература, чуткая вообще къ выдающимся явленiямъ умственной жизни Запада, какъ-то проглядѣла въ высшей степени своеобразную, колоссальную фигуру этого мыслителя-поэта. У насъ существуютъ лишь какiя-то отрывки изъ его сочиненiй: одинъ томъ "Французской революцiи", нѣсколько бiографическихъ очерковъ, собранныхъ въ книгѣ: "Историческiе и критическiе опыты", двѣ бесѣды изъ "Героевъ" (въ "Современникѣ") да нѣсколько компилятивныхъ журнальныхъ статей - вотъ и все. Будемъ думать, что на это были свои особыя причины, въ разсмотрѣнiе которыхъ входить здѣсь не мѣсто. Но вотъ что печально: благодаря невозможности познакомиться съ подлинными произведенiями Карлейля, большинство должно на вѣру принимать утвержденiя гг. Зотовыхъ, заявляющихъ, что Карлейль "по своимъ взглядамъ былъ консерваторъ", что "для большинства онъ былъ недосягаемъ", что онъ предпочиталъ китайщину, молча дѣлающую свое дѣло, болтливому парламентаризму и т.д. Профессоръ Карѣевъ, посвятивъ въ своей книгѣ "Сущность историческаго процесса и роль личности в исторiи" нѣсколько страницъ разбору взглядовъ Карлейля на героевъ и ихъ значенiе въ исторiи, также находитъ, что теорiя Карлейля - "по всей вѣроятности, уже послѣднее появленiе въ исторической философiи того "культа героевъ", образцы котораго мы находимъ въ миθѣ, эпосѣ и раннемъ бытописанiи", что его книга о "герояхъ" несомнѣнно представляетъ "переживанiе" древнихъ вѣрованiй, что она всего лишь сборникъ "небольшихъ диссертацiй", что въ ней нѣтъ "общей идеи" (?!), "основного принципа" (?!), что, наконецъ, ему, достопочтенному проф. Карѣеву, нечему поучиться въ смыслѣ пониманiя исторiи у великаго историка-художника Карлейля и т.д. За что такой суровый приговоръ? Дѣло въ томъ, говоритъ нашъ профессоръ, что основной взглядъ англiйскаго историка не выдержитъ простого прикосновенiя научной аргументацiи, что его "заявленiе" (даже не идея и не принцип, а просто - заявленiе) противорѣчитъ "современнымъ взглядамъ", что онъ не даетъ намъ "никакой общей формулы", тогда какъ, по мнѣнiю проф. Карѣева, необходимо на первый планъ поставить "отвлеченный вопросъ о героѣ" и "рѣшать его одними чисто логическими прiемами мысли". Проф. Карѣеву нужны "общiя формулы", "отвлеченный вопросъ", "логическiе прiемы", а генiальный англичанинъ ставитъ ни во что все это и ищетъ повсюду конкретной, реальной жизни и о ней только говоритъ. Превратить жизнь въ формулу... Да противъ этого именно онъ неутомимо, какъ истинный герой, и боролся впродолженiе пятидесяти лѣтъ, противъ этого и написаны всѣ его 36 томовъ! А проф. Карѣевъ вынимаетъ у нихъ душу и затѣмъ начинаетъ якобы "научный", по-просту сказать, педантически-безжизненный разборъ. Въ Англiи о Карлейлѣ, какъ историкѣ, думаютъ иначе. Джонъ Морлей находитъ, что онъ, отличаясь необычайной добросовѣстностью въ изученiи самыхъ ничтожныхъ фактовъ, относящихся къ интересующей его исторической личности, въ то-же время умѣетъ отличать существенное отъ несущественнаго, умѣетъ сосредоточить вниманiе читателя на первомъ,- что дается, надо правду сказать, очень немногимъ историкамъ. Джонъ Стюартъ Милль привѣтствовалъ въ "Лондонскомъ Обозрѣнiи" Карлейлеву "Исторiю французской революцiи", "какъ генiальное произведенiе, стоящее выше всѣхъ общепринятыхъ, рутинныхъ мнѣнiй" (проф. Карѣеву не мѣшало-бы на это обратить вниманiе). Гарнеттъ говоритъ, что эта книга составляетъ цѣлую эпоху въ исторической литературѣ, отъ которой литературные лѣтописцы будутъ вести свои лѣтоисчисленiя.
Предлагая вниманiю читателя "Героевъ" Карлейля, мы представляемъ ему самому судить, насколько высказанныя проф. Карѣевымъ сужденiя и вообще всякiя подобныя шаблонныя мѣрки примѣнимы къ одному изъ великихъ представителей нашего вѣка. Если-бы Карлейль примыкалъ къ какой-нибудь общеизвѣстной школѣ въ сферѣ мысли или партiи въ сферѣ общественныхъ дѣлъ, то мы считали-бы совершенно излишнимъ всякiя съ нашей стороны поясненiя: въ такомъ случаѣ книга говорила-бы сама за себя, а то, что въ ней осталось недосказаннымъ, уяснилось-бы, благодаря общему знакомству съ мiровоззрѣнiемъ, къ которому примыкаетъ авторъ ея. Но все это совершенно непримѣнимо къ Карлейлю; онъ единственный въ своемъ родѣ мыслитель; у него нѣтъ да и быть собственно не можетъ ни подражателей, ни продолжателей. Онъ излагаетъ свои мысли вовсе не путемъ логическихъ выкладокъ. Попробуйте отыскать у него большую посылку, малую посылку и заключенiе. Онъ мыслитъ образами. Онъ вовсе не заботится обставить свою мысль правильно построенными индукцiями и дедукцiями. Это смущаетъ многихъ, и академическiе логики находятъ, что Карлейль бѣденъ по части мысли. Впрочемъ, они готовы снисходительно допустить, что Карлейль возбуждаетъ много мыслей. Но не противорѣчатъ-ли они такимъ образомъ сами себѣ? Развѣ маломыслiе, съ какой-бы горячностью оно ни заявляло о себѣ, можетъ вообще возбуждать мысль? Затѣмъ, самыя эти мысли. Онѣ также поражаютъ въ первый моментъ читателя. Пятьдесятъ летъ тому назадъ онѣ казались дикими и странными также и англичанамъ. Съ большимъ трудомъ и послѣ долгихъ поисковъ Карлейль нашелъ издателя для перваго своего капитальнаго произведенiя "Sartor Resartus". Но истинная мысль, по вѣрному замѣчанiю самого Карлейля, рано или поздно всегда найдетъ себѣ доступъ къ искреннему сердцу человѣка. И "Sartor Resartus", а затѣмъ длинный рядъ другихъ его произведенiй проложили ему дорогу и его сочиненiя стали обычнымъ чтенiемъ англичанъ. Пусть русскiй читатель не теряетъ изъ виду этого факта. Почему мысли Карлейля кажутся странными, почему онѣ поражаютъ, и мы готовы признать ихъ анахронизмами? Потому, во-первыхъ, что онѣ принадлежатъ къ иному складу мiровоззрѣнiя, нежели господствующiй нынѣ; и потому, во-вторыхъ и главнѣйшимъ образомъ, что мы прикидываемъ къ нему свои излюбленные шаблоны. Но такъ какъ эти шаблоны обыкновенно слишкомъ малы и далеко не могутъ покрыть собою всего поля мысли Карлейля, то мы прилаживаемъ ихъ къ отдѣльнымъ отрывочнымъ положенiямъ и утвержденiямъ, и конечно получается нѣчто, на нашъ взглядъ, несообразное. Карлейль высмѣиваетъ "свободу и равенство"; онъ презрительно относится къ "баллотировочнымъ ящикамъ", "всеобщему голосованiю"; онъ высокомѣрно смотритъ на "толпу" и т.д. Но оставьте шаблоны и идите вмѣстѣ съ Карлейлемъ отъ его высмѣиванiя "свободъ и равенствъ", какъ эти послѣднiя обнаруживаются при данныхъ условiяхъ и въ данномъ случаѣ, отъ его презрѣнiя къ "баллотировочному ящику", какъ онъ дѣйствуетъ опять таки при данныхъ условiяхъ, отъ его высокомѣрiя къ "толпѣ", не какъ къ синониму человѣчества, а какъ выраженiю серединной пошлости, да, постарайтесь подняться вмѣстѣ съ нимъ по восходящей линiи его положительнаго вѣрованiя, тогда передъ вами раскроются безпредѣльные горизонты истинной "свободы и равенства", и вы убѣдитесь, что Карлейль отважно и по-истинѣ геройски ведетъ васъ въ обѣтованную страну "Царствiя Божiя" на землѣ. Вы убѣдитесь, что Карлейль питалъ глубокое недовольство существовавшимъ порядкомъ вещей, что по силѣ и глубинѣ своего протеста онъ примыкаетъ къ самымъ передовымъ людямъ и что при этомъ онъ представляетъ собою протестанта, отвергающаго всякiя сдѣлки и временныя преходящiя рѣшенiя больныхъ вопросовъ.
Въ Карлейлѣ невозможно отдѣлить человѣка отъ писателя и мыслителя. Онъ весь, со всей его "дикой" страстью отдался своему призванiю. Такiя цѣльныя натуры встрѣчаются крайне рѣдко, и обыкновенно это бываютъ люди глубоко религiозные. Цѣльность и есть прямое послѣдствiе религiозности. Мы говоримъ конечно не о догматикѣ. Замѣчателенъ внутреннiй переломъ, пережитый Карлейлемъ въ этомъ отношенiи. Онъ имѣлъ большое значенiе для всей его послѣдующей литературной дѣятельности, и потому мы скажемъ здѣсь о немъ нѣсколько словъ.
Честная и серьезная религiозность, не имѣющая ничего общаго съ обычнымъ пошлымъ святошествомъ, окружала Карлейля съ первыхъ дней его жизни.
Отецъ Карлейля, простой каменьщикъ, и мать его принадлежали къ одной изъ многочисленныхъ въ Англiи диссидентскихъ сектъ и желали, чтобы сынъ ихъ былъ священникомъ. Но онъ утерялъ вѣру "отцовъ своихъ" и отказался отъ мысли быть священникомъ. Съ какимъ трогательнымъ безпокойствомъ слѣдила бѣдная мать за внутреннимъ переломомъ, совершавшимся въ душѣ ея сына! Самъ Карлейль описалъ свои муки, свою борьбу и свою побѣду въ "Sartor Resartus", который во многихъ отношенiяхъ имѣетъ бiографическое значенiе. "Онъ переживалъ лихорадочныя пароксизмы сомнѣнiя. Его окружала громадная мрачная пустыня, населенная дикими чудовищами". Бываютъ-ли чудеса? - допрашивалъ онъ себя. На какой такой несомнѣнной очевидности держится религiозная вѣра и т.п.? И часто, въ молчаливыя безсонныя ночи, когда сердце погружалось еще въ большiй мракъ, чѣмъ небо и земля, онъ распростирался передъ Всевидящимъ и громко, страстно молилъ о ниспосланiи свѣта. Но послѣ долгихъ годовъ, послѣ длинной несказанной агонiи, вѣрующее сердце сдалось въ концѣ концовъ; оно погрузилось въ какой то заколдованный сонъ, въ страшный кошмаръ, оно впало въ невѣрiе. И подъ влiянiемъ этого дьявольскаго наважденiя онъ сталъ смотрѣть на прекрасный, живой Божiй мiръ, какъ на потускнѣлую, пустопорожнюю обитель смерти... Но таковъ удѣлъ человѣка. Искупительное страданiе необходимо. Мертвенная вѣра въ букву должна окончательно замереть, разсыпаться въ прахъ и развѣяться на всѣ четыре стороны, и тогда, высвобожденное изъ своего гроба, воспрянетъ живое чувство вѣры... Чистая и въ высшей степени глубокая нравственная природа Карлейля нуждалась именно въ религiозной вѣрѣ, такъ какъ онъ не раздѣлялъ философскихъ теорiй "прибылей и потерь" ни въ отвлеченномъ, ни въ практическомъ отношенiи. А между тѣмъ душевный мракъ сгущался все больше и больше, сомнѣнiе становилось все мучительнѣе и мучительнѣе. И онъ допрашивалъ себя: итакъ, никакого Бога не существуетъ? Или, въ лучшемъ случаѣ, это - Богъ отсутствующiй, Богъ, опочившiй въ первый субботнiй день, отстранившiйся отъ дѣлъ вселенной и лишь взирающiй на нее со стороны? А долгъ - это слово также не имѣетъ никакого значенiя? Это не небесный вѣстникъ, не руководящiй принципъ, а лживый земной фантомъ, созданiе желанiя и страха? А геройское вдохновенiе, называемое нами добродѣтелью, отвагой, всего лишь какая-то страсть, волненiе крови, выгодное для другихъ людей? Какъ ни были мучительны всѣ эти сомнѣнiя и терзанiя, Карлейль не шелъ ни на какiя сдѣлки и не примирился съ тѣмъ, что онъ призналъ ложью. Въ сущности онъ страстно искалъ истины, и долгъ, подъ который подкапывалось сомнѣнiе, руководилъ имъ. Самое мучительное чувство, говоритъ онъ дальше, есть сознанiе собственной немощности. Чувствовать себя всегда безсильнымъ - истинное несчастiе. И однако мы не можемъ имѣть яснаго представленiя о своей силѣ, пока не станемъ дѣйствовать, дѣлать. Какая громадная разница между смутной, колеблющейся способностью и опредѣленнымъ, рѣшительнымъ дѣйствiемъ! Наши поступки служатъ зеркаломъ, въ которомъ впервые отражаются дѣйствительныя очертанiя нашего духа. Извѣстное предписанiе: "познай самого себя", невозможное само по себѣ, получаетъ смыслъ и значенiе, если высказать его нѣсколько частнѣе: "познай, что ты можешь дѣлать". Такимъ образомъ безплодное созерцанiе, порождающее сомнѣнiе и муки, должно замѣниться живымъ дѣломъ, на какое способенъ человѣкъ. Эта мысль послужила поворотнымъ пунктомъ во внутренней жизни Карлейля; она-же наложила печать на всю его философiю и на все его общественное мiровоззрѣнiе. Дѣйствительно, во всѣхъ своихъ произведенiяхъ онъ выступаетъ непримиримымъ врагомъ бездѣятельнаго созерцанiя и пассивнаго подчиненiя существующему порядку вещей. Я не говорю - подчиненiя дѣйствительности, такъ какъ, замѣтимъ здѣсь кстати, дѣйствительность, реальность въ устахъ Карлейля означаетъ вовсе не внѣшнiй обликъ и ходъ вещей, бросающiйся въ глаза каждому, а истину, глубоко сокрытую обыкновенно подъ внѣшней оболочкой.
Существуетъ сомнѣнiе и сомнѣнiе. Одно - болѣзненное, худосочное, самодовлѣющее; другое - здоровое, хотя и мучительное, полное жизни, такъ какъ оно расчищаетъ путь къ истинѣ. Такое сомнѣнiе всегда заканчивается вѣрой. Когда унаслѣдованныя Карлейлемъ представленiя о Богѣ, долгѣ и т.д. были очищены критической работой мысли, сомнѣнiе обратилось на самого человѣка: онъ сталъ мучиться своею немощностью. Онъ - ничтожный атомъ среди грозной безконечности; у него есть глаза, но для того только, чтобы видѣть собственное свое злополучiе; какая-то непроницаемая волнистая стѣна отдѣляетъ его отъ всего живого; онъ наложилъ печать молчанiя на свои уста: къ чему онъ станетъ говорить съ такъ называемыми друзьями, когда они считаютъ дружбу отжившею традицiею, когда разговоры съ ними неизбѣжно вращаются около однѣхъ только горестныхъ новостей. Мужчины и женщины, съ которыми онъ встрѣчается и даже говоритъ, кажутся ему безжизненными, автоматическими фигурами. Вся вселенная представляется лишенной жизни и смысла; ни цѣли, ни хотѣнiй, ни даже вражды не ищите въ ней; она - чудовищная, неизмѣримо громадная мертвая паровая машина, безучастно вращающая свои колеса, перемалывающая въ порошокъ все, что попадается ей. "О безпредѣльная, мрачная, пустынная Голгофа! О безчувственная мельница смерти!" восклицаетъ онъ. Но дальше сомнѣнiю некуда уже было идти и оно завершается такою мыслью: "Чего ты страшишься? Почему ты, подобно трусу, долженъ вѣчно ползкомъ подвигаться впередъ, трепетать, охать и говорить шепотомъ? Презрѣнное двуногое! Въ чемъ-же заключается собственно твое злополучiе? Въ страхѣ смерти? Хорошо, смерть; скажи еще и все то, что могутъ причинить тебѣ дьяволъ и люди. Но развѣ у тебя нѣтъ сердца; развѣ ты не можешь перенести все это и, какъ дитя свободы, хотя и покинутое, попирать ногами даже самую пучину смерти, когда она поглотитъ тебя? Пусть-же она идетъ; я встрѣчу ее, какъ подобаетъ; я не устрашусь ея". И эти мысли, эта рѣшимость воспламенили душу яркимъ пламенемъ. Страхъ исчезъ навсегда. Карлейль почувствовалъ въ себѣ силу, невѣдомую ему до тѣхъ поръ, и на слова вѣчнаго отрицанiя: "посмотри, ты безъ роду и племени, покинутъ всѣми, а вселенная принадлежитъ мнѣ", онъ со всей силой своей пылкой души могъ теперь отвѣтить: "я не принадлежу тебѣ, я свободенъ и навѣки ненавижу тебя". Таково было, какъ выражается Карлейль, его крещенiе огнемъ.
Я остановился такъ долго на этомъ моментѣ изъ внутренней жизни Карлейля, такъ какъ онъ имѣлъ рѣшительное, опредѣляющее значенiе для всей его литературной дѣятельности. Карлейль вступилъ на литературное поприще, когда критическая работа мысли завершилась положительнымъ вѣрованiемъ. Онъ вступилъ не съ тѣмъ, чтобы развивать въ людяхъ скептицизмъ, а наоборотъ съ тѣмъ, чтобы противодѣйствовать ему и насадить новую вѣру или по крайней мѣрѣ указать на возможность таковой. Поэтому онъ постоянно говоритъ о Богѣ и религiи; въ какомъ смыслѣ мы должны понимать то и другое, можно судить по сказанному мною выше. Конечно, тутъ и рѣчи не можетъ быть объ англиканскомъ и т.п. исповѣданiяхъ. Лесли Стивенъ опредѣляетъ такъ религiозныя воззрѣнiя Карлейля: это - шотландскiй Кальвинизмъ минусъ догма. Кальвинизмъ очистилъ католичество отъ всякихъ наслоенiй и безсмысленныхъ традицiй и въ этомъ отношенiи былъ поворотомъ къ здравому смыслу. Шотландскiй Кальвинизмъ, въ лицѣ пуританъ, пошелъ еще дальше, а Карлейль идетъ еще дальше въ дѣлѣ освобожденiя мысли изъ-подъ ига отжившихъ традицiонныхъ формъ. И чѣмъ онъ дальше уходитъ въ своемъ отрицательномъ отношенiи къ католическимъ традицiямъ, тѣмъ напряженнѣе и глубже становится его религiозное чувство. Такъ это собственно и должно быть: сила, не растрачиваемая на внѣшнюю обрядовую сторону, всецѣло концентрируется на дѣлѣ. Поэтому-то дѣло, трудъ, работа составляютъ, такъ сказать, матерiальное выраженiе его религiозной мысли. Но взятая сама по себѣ, эта мысль уноситъ человѣка въ недосягаемыя сферы идеала. "О, серьезный читатель, передовой либералъ и всякiй иной, говоритъ Карлейль, поразмысли, что единственная цѣль, сущность и значенiе всякой религiи, настоящей, прошедшей и будущей, состоитъ исключительно въ томъ, чтобы питать и оживлять наше нравственное сознанiе и внутреннiй свѣтъ нашей жизни!" Такимъ образомъ, по справедливому замѣчанию Тэна, "Богъ Карлейля есть тайна, которую можно назвать только однимъ именемъ идеала".
Глубокая религiозность Карлейля, находившаяся постоянно въ общенiи съ тайной жизни и мiра, не могла конечно мириться съ пустопорожними измышленiями и хитросплетенiями метафизики, и онъ безпощадно относится къ ней. Онъ говоритъ, что всѣ метафизическiя системы, какiя только существовали до сихъ поръ, не дали ничего, что онѣ отличаются "несказаннымъ безплодiемъ". Какой смыслъ имѣютъ всѣ эти аксiомы, категорiи, системы и афоризмы, спрашиваетъ онъ? Одни слова и слова; воздушныя замки, построенные изъ словъ, замки, въ которыхъ однако знанiе вовсе не желаетъ расположиться.
Даже глава позитивистовъ, Контъ, не нападаетъ такъ жестоко на метафизику, какъ Карлейль. Вопросъ о смерти и безсмертiи, говоритъ онъ, о происхожденiи зла, о свободѣ и необходимости - вопросы вѣчные; но всякая попытка метафизика разрѣшить ихъ оканчивается всегда неудачно; ибо теорему о безконечномъ невозможно исчерпать конечнымъ разумомъ. Метафизическое умозрѣнiе ведетъ свои спекулятивные выкладки изъ пустоты, изъ ничего, и оно неизбѣжно должно заканчиваться также пустотой; оно обречено вѣчно вращаться среди безконечныхъ вихрей... творить, чтобы затѣмъ поглотить свое собственное дѣтище... Но вмѣстѣ съ тѣмъ Карлейль не щадитъ также и узкихъ позитивистовъ... Никто, говоритъ Джонъ Морлей, не указывалъ такъ образно на безусловную относительность человѣческихъ знанiй, какъ Карлейль. Между фантастическими бреднями мистиковъ и не менѣе фантастическими измышленiями узкихъ позитивистовъ лежитъ маленькая полоска разумной достовѣрности, полоска относительнаго, условнаго экспериментальнаго знанiя, стоя на которомъ мы можемъ созерцать безпредѣльную область невидимаго; быть можетъ, эта область и на-вѣки останется для насъ невидимой, но она наполняетъ людей воодушевленiемъ и придаетъ интересамъ и обязанностямъ ихъ крошечной жизни какую-то особенную возвышенность. Карлейль не отрываетъ насъ отъ дѣйствительнаго мiра и жизни и не заставляетъ всецѣло погружаться въ созерцанiе безконечнаго и невѣдомаго, что обыкновенно превращается въ пустое толченiе воды. Но, съ другой стороны, онъ ни на одно мгновенiе не принижаетъ нашихъ мыслей и чувствъ, не заставляетъ ихъ ползать, подобно пресмыкающимся, по землѣ... Философiя Карлейля, по словамъ Джона Морлея, наполняетъ насъ тѣмъ возвышеннымъ чувствомъ безконечныхъ, незримыхъ возможностей и сокрытыхъ, неопредѣленныхъ движенiй свѣта и тѣни, безъ которыхъ человѣческая душа - высохшiй, безплодный пустырь. Карлейль приводитъ въ движенiе самыя глубокiя чувства и вмѣстѣ съ тѣмъ неизмѣнно, постоянно указываетъ на обязанность каждаго дѣлать ближайшее дѣло. Онъ совмѣщаетъ въ себѣ пылкаго идеалиста съ здравомыслящимъ реалистомъ. Такое настроенiе, объединяющее горячiй идеализмъ съ практическимъ реализмомъ, Карлейль называетъ вѣрой; отсутствiе-же подобнаго настроенiя, неспособность проникнуться имъ, приводятъ къ безвѣрiю, на которое онъ нападаетъ самымъ жестокимъ образомъ.
Чтобы понять и надлежащимъ образомъ оцѣнить эти безпощадные нападки Карлейля на скептицизмъ, безвѣрiе и въ частности XVIII в., слѣдуетъ принять во вниманiе историческiй моментъ его появленiя. Онъ родился (1795 г.), когда великая французская революцiя, совершивъ свое разрушительное дѣло и какъ-бы истощивъ всѣ свои силы въ попыткахъ создать положительныя учрежденiя, потерпѣла въ свою очередь крушенiе. Для новаго порядка, съ его девизомъ: "свобода, равенство и братство", нужны были и новые общественные элементы, но ихъ не оказалось. Правда, старый порядокъ со всѣмъ его мишурнымъ блескомъ не могъ уже возвратиться, но не могъ наступить и дѣйствительно новый, тотъ новый, который среди ужасовъ и крови возвѣстила собственно французская революцiя. Наступилъ такой порядокъ, какой могъ наступить по совокупности всѣхъ условiй общественной жизни, наступило господство буржуазiи. Конечно, буржуазiя не могла симпатизировать принципамъ великой французской революцiи, и потому первая четверть XIX вѣка носитъ печать всеобщей реакцiи. Въ эту-то именно эпоху и складывалось мiровоззрѣнiе Карлейля. Реакцiя задѣла и его. Но какимъ образомъ? Всякiй, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ Карлейлемъ, согласится, что трудно указать болѣе пылкаго, болѣе непримиримаго, болѣе неподкупнаго врага всего плоскаго, пошлаго, шаблоннаго, всего мѣщанскаго, буржуазнаго въ любой сферѣ мысли и жизни. Реакцiя задѣла его, но это былъ генiй, а генiй не можетъ работать на пользу пошлаго и шаблоннаго. Реакцiя заставила его глубже заглянуть въ причины краха и превратила его въ горячаго обличителя, въ своего рода ветхозавѣтнаго пророка на аренѣ современной жизни. Разрушительная работа совершена; ложные боги повержены и разбиты; но для того, чтобы создавать, надо располагать извѣстнымъ положительнымъ содержанiемъ. Вмѣсто-же него Карлейль нашелъ неограниченное господство скептицизма въ области мысли и пессимизма въ области общественной нравственности. Скептицизмъ и пессимизмъ для людей буржуазнаго склада не мѣшалъ конечно, да и никогда не мѣшаетъ, предаваться радостямъ жизни, но для людей искреннихъ,- это по-истинѣ проклятiе, убивающее здоровье, жизненное чувство и извращающее мысль. И Карлейль возсталъ противъ скептицизма и пессимизма и т.д., противъ всего, что можно назвать однимъ словомъ безвѣрiе во всякихъ формахъ и во всякихъ сферахъ мысли и жизни. Затѣмъ онъ уже одинаково безпощадно преслѣдуетъ это безвѣрiе, все равно, встрѣчается-ли онъ съ нимъ въ лагерѣ, скажемъ вообще, прогрессистовъ или ретроградовъ и, наоборотъ, привѣтствуетъ вѣру, лишь-бы она была искренней, повсюду, отодвигая на второй планъ формы.
Обратите при этомъ вниманiе на громадное значенiе, какое Карлейль придаетъ молчанiю. Людямъ, которымъ по разнымъ обстоятельствамъ по-неволѣ приходится больше молчать, какъ-то даже странно читать это прославленiе великаго царства молчанiя. Но въ устахъ Карлейля оно получаетъ глубокiй смыслъ. Да, молчанiе - великое дѣло, но не молчанiе вынужденное, когда душа человѣка пылаетъ гнѣвомъ и негодованiе просится наружу, а молчанiе передъ тѣмъ, чего никакое слово не можетъ передать надлежащимъ образомъ. Такое молчанiе избавляетъ человѣка отъ безплодныхъ попытокъ выразить невыразимое, отъ построенiя разныхъ догматическихъ утвержденiй, отъ пустой игры словами и т.д.; оно приподымаетъ настроенiе, расширяетъ поле умственной свободы и дѣлаетъ человѣка болѣе независимымъ. Молчанiе составляетъ также одинъ изъ основныхъ элементовъ Карлейлевой религiи.
Еще два слова о мистицизмѣ Карлейля. Всякая вообще религiозность близко соприкасается съ мистическимъ, съ тѣмъ, что лежитъ за предѣлами точнаго знанiя. И до извѣстной степени въ немъ повиненъ всякiй, кто рѣшается переступить черезъ грань, отдѣляющую познаваемое отъ непознаваемаго. Суть въ томъ, чтобы мистицизмъ не становился чѣмъ-то самодовлѣющимъ, или быть можетъ вѣрнѣе сказать, самозабавляющимся. По мѣткому выраженiю Тэна, мистицизмъ Карлейля, это - дымъ отъ пылающаго огня. Поэтому подойдите къ нему съ подвѣтренной стороны, и онъ не причинитъ вамъ никакого безпокойства.
Политическiя и общественныя воззрѣнiя Карлейля могутъ вызвать у недостаточно внимательнаго читателя массу недоразумѣнiй. Конечно, и при внимательномъ чтенiи съ ними можно не соглашаться, но только невѣжество и явное нежеланiе понять станетъ доказывать, что Карлейль - приверженецъ старыхъ формъ жизни, ретроградъ и т.д. Чтобы бросить нѣкоторый свѣтъ на общественные взгляды великаго мыслителя-поэта, иногда дѣйствительно радикальнымъ образомъ расходящiеся съ установившимся шаблономъ прогрессивнаго и регрессивнаго, мы приведемъ нижеслѣдующее весьма характерное его описанiе современнаго положенiя человѣчества.
Все человѣчество, говоритъ онъ, распалось въ настоящее время на двѣ секты: щеголей (dandies) и каторжниковъ труда, называемыхъ также бѣлыми неграми, лохмотниками и т.д. Какого вѣрованiя придерживаются первые, опредѣлить довольно трудно; но, несомнѣнно, они причастны къ монотеизму и раздѣляютъ суевѣрiе аθонскихъ монаховъ, которые, благодаря продолжительнымъ постамъ и упорному созерцанiю своего пути, начинаютъ смотрѣть на него, какъ на истинный апокалипсисъ природы и отверзтыя небеса. Въ сущности секта щеголей придерживается первоначальнаго культа самообожанiя, измѣненнаго и приспособленнаго сообразно требованiямъ новѣйшихъ временъ. Они тщательно охраняютъ свои обособленность и чистоту; носятъ особый костюмъ, говорятъ на особомъ языкѣ и вообще всѣми мѣрами стараются поддержать свое положенiе и свою непорочность. У нихъ есть свои храмы, поклоненiе въ которыхъ совершается главнымъ образомъ по ночамъ; но всѣ ритуалы держатся при этомъ въ величайшемъ секретѣ; по всѣмъ видимостямъ они имѣютъ много общаго съ элевзiйскими. Священныя книги, которыхъ имѣется вообще достаточно, называются у нихъ "Модными новостями". Главные пункты ихъ вѣрованiя: панталоны на бедрахъ должны сидѣть, насколько возможно, въ обтяжку; при нѣкоторыхъ исключительныхъ обстоятельствахъ разрѣшается носить бѣлые жилеты; человѣкъ хорошаго тона ни подъ какимъ видомъ не долженъ отличаться излишней плодовитостью, приличествующей лишь готтентоту, и т.д. Удивительную противоположность щеголямъ представляетъ другая секта, главный центръ которой находится въ Ирландiи. Секта несчастныхъ рабовъ, или каторжниковъ труда до сихъ поръ еще не издала своихъ каноническихъ книгъ, и потому довольно затруднительно говорить объ ея вѣрованiяхъ. Она придерживается до нѣкоторой степени монашескаго устава; такъ, всѣ рабы связаны двумя обѣтами: обѣтомъ бѣдности и повиновенiя, которые они блюдутъ съ великой строгостью; мало того, они даютъ свои обѣты даже до появленiя еще своего на свѣтъ Божiй. Ихъ можно считать поклонниками Герты, богини земли, такъ какъ они вѣчно роются въ ней и съ любовью обрабатываютъ ее; или-же, запираясь въ частныхъ молельняхъ, размышляютъ и производятъ разныя манипуляцiи надъ продуктами, извлеченными изъ нѣдра ея; иногда они поднимаютъ свои взоры и смотрятъ на небесныя свѣтила, но повидимому довольно безучастно. Подобно друидамъ, они живутъ въ мрачныхъ помѣщенiяхъ, причемъ нерѣдко нарочно разбиваютъ стекла въ окнахъ (тамъ, гдѣ таковыя водятся) и затыкаютъ дырья тряпьемъ и всякой всячиной, не пропускающей свѣта. Всѣ они - ризофаги, т.е. питаются кореньями; нѣкоторые же ихтифаги, употребляющiе впрочемъ только селедку; отъ всякой-же другой животной пищи они воздерживаются, кромѣ падали, что, быть можетъ, представляетъ странный остатокъ браминскаго ученiя. Всеобщимъ и главнымъ предметомъ ихъ потребленiя служитъ корень, называемый картофелемъ, который они варятъ на огнѣ. Напитокъ виски, содержащiй въ себѣ концентрированный алкоголь вмѣстѣ съ разными ѣдкими маслами, составляетъ, какъ говорятъ, необходимую принадлежность всѣхъ ихъ религiозныхъ церемонiй и потребляется въ большомъ количествѣ. Одежда ихъ представляетъ цѣлый ворохъ разныхъ лоскутовъ всевозможныхъ формъ и цвѣтовъ; все это соединяется посредствомъ пуговицъ, узловъ и спицъ, а вмѣсто пояса служитъ кусокъ кожи или даже просто соломенная веревка.
Таковы два лагеря, на которые разбилось современное человѣчество, по мнѣнiю Карлейля. Въ какихъ-же отношенiяхъ находятся они между собою? Они преисполнены, говоритъ онъ, взаимной ненависти и несогласiя. До сихъ поръ намъ приходилось быть свидѣтелями лишь отдаленныхъ и во всякомъ случаѣ незначительныхъ послѣдствiй ихъ вражды. Но основные принципы этихъ сектъ, съ одной стороны - принципъ щегольскаго самообожанiя, а съ другой трудового поклоненiя землѣ, коренятся въ жизни человѣчества и рано или поздно приведутъ къ жестокому столкновенiю. Я назвалъ-бы, говоритъ Карлейль, обѣ эти секты двумя громадными, не имѣющими себѣ ничего подобнаго электрическими батареями, изъ которыхъ одна заряжена отрицательнымъ электричествомъ,- это секта каторжнаго труда,- а другая положительнымъ, это - щеголи; первая притягиваетъ къ себѣ всѣ отрицательные элементы, обрѣтающiеся въ народѣ (голодъ); вторая - положительные (деньги). До сихъ поръ мы видѣли только слабыя искорки и слышали глухое потрескиванiе. Но подождемъ, пока не наэлектризуется все человѣчество, пока вся существующая электрическая сила, выйдя изъ нейтральнаго состоянiя, не распредѣлится между двумя крайними полюсами: отрицательнымъ и положительнымъ. Когда двѣ чудовищныя батареи, двѣ половины мiра будутъ такимъ образомъ заряжены, то достаточно будетъ малюткѣ прикоснуться пальцемъ, чтобы... Что произойдетъ тогда?
Карлейль, проникавшiй въ самую глубину соцiальной дисгармонiи, не могъ конечно успокоиться на внѣшнихъ паллiативахъ и полурѣшенiяхъ. Съ той точки зрѣнiя, на которой онъ стоитъ, политическiе вопросы получаютъ второстепенное значенiе. Онъ и отодвигаетъ ихъ, и затѣмъ критикуетъ парламентаризмъ съ своей абсолютной точки зрѣнiя. Этого не слѣдуетъ забывать. Парламентаризмъ безсиленъ разрѣшить основную общественную проблему, проблему объ установленiи, какъ онъ выражается, царствiя Божiя на землѣ; ее можетъ разрѣшить по его мнѣнiю только герой, самый способный человѣкъ (ableman) и только при одномъ условiи: если масса людей, такъ сказать, геройски настроена. Затѣмъ Карлейль сопоставляетъ своего всесильнаго героя - воображаемаго или дѣйствительнаго - съ безсильнымъ парламентомъ; но нигдѣ вы не встрѣтите, чтобы онъ отдавалъ преимущество обыденному, не-геройскому правителю передъ зауряднымъ-же парламентомъ. Можно, конечно, не соглашаться съ Карлейлевой критикой парламентаризма и его выводами, но слѣдуетъ, первымъ дѣломъ, понять, о чемъ собственно онъ говоритъ, во имя чего критикуетъ и отрицаетъ. "Свобода", по мнѣнiю Карлейля, воплощенная въ надлежащiя общественныя формы, не можетъ имѣть ничего общаго съ свободой умирать отъ голодной смерти; "свобода" же, которая примиряется съ этимъ фактомъ, немного стоитъ. Читатель, слѣдящiй за современными европейскими событiями, я думаю, хорошо знакомъ съ подобными теорiями, хотя-бы онѣ и были обоснованы на совершенно иныхъ принципахъ.
Аристократiя и демократiя у Карлейля также имѣютъ свое особенное значенiе. Аристократiя, это - все лучшее, благороднѣйшее, все отважное; то же, что мы обыкновенно считаемъ за аристократiю, онъ представляетъ намъ въ видѣ секты щеголей; это - люди, которые берутъ отъ мiра заработную плату, но не дѣлаютъ дѣла, возлагаемаго на нихъ. Демократiя воплощаетъ въ себѣ, такъ сказать, всѣ отрицательные элементы, ниспровергающiе рутину и отжившiе порядки; но на этомъ она не можетъ остановиться; въ дальнѣйшемъ своемъ развитiи она должна выдвинуть положительные, созидающiе принципы, должна найти своего героя или своихъ героевъ, которые и образуютъ настоящую аристократiю.
Мы выше уже замѣтили, что труду Карлейль придаетъ религiозное значенiе: трудъ человѣка и есть его религiя, его образъ поклоненiя - "laborare est orare" [трудиться значитъ молиться.- Ф.З.]. Поэтому вопросъ объ "организацiи труда" онъ считаетъ величайшимъ вопросомъ, и вся задача будущаго сводится собственно къ правильному разрѣшенiю этого вопроса. Онъ возстаетъ противъ теорiи "laissez faire" и говоритъ, что если она имѣла значенiе въ свое время, то теперь, напротивъ, повсюду чувствуется необходимость упорядочить и урегулировать экономическiя отношенiя, зрѣетъ мысль о необходимости настоящаго(т. е. прежде всего, справедливаго) правительства. Онъ высказывается также противъ мальтузiанства съ его "нравственнымъ" воздержанiемъ и съ своей стороны, какъ на временномъ разрѣшенiи вопроса, останавливается на широкомъ распространенiи народнаго образованiя и эмиграцiи. Несмотря на всѣ нападки на парламентаризмъ, онъ привѣтствовалъ агитацiю въ пользу Билля объ избирательной реформѣ какъ первый шагъ къ ниспроверженiю стараго порядка вещей. Незадолго до смерти онъ (по свидѣтельству нашей соотечественницы изъ лагеря аксаковской "Руси") сильно издевался надъ королевой Викторiей за ея "турко-биконсфильдство". Значитъ, не надъ одной парламентской говорильней онъ издевался... Да и какъ онъ, человѣкъ, съ религiозной серьезностью относившiйся къ жизни, могъ бы симпатизировать парламентамъ, въ которыхъ первую роль разыгрываютъ гг. Биконсфильды!..
"Нашъ миръ,- говоритъ Карлейль,- есть лепетъ горькаго труда и безконечной борьбы съ житейской неправдой; одни дураки и корыстные слуги своего чрева пытаются представить его въ видѣ какой-то арены тихаго предстоянiя и земныхъ радостей, хотя бы для предстоящихъ и будущихъ поколѣнiй... Человѣкъ силится увѣрить себя и другихъ, что разумъ его необыкновенно ясенъ, что дѣятельность его плодотворна, подобно солнцу, что родники чего-то великаго ключомъ бьютъ въ груди человѣческой, что его цѣль въ жизни - работать весьма немного, болтать чрезвычайно много и пожинать всякаго рода радости. Такое самообольщенiе - чистый вздоръ. Разумъ человѣка не ясенъ и шатокъ; на одного плодотворнаго дѣятеля въ средѣ людей приходятся тысячи, миллiоны служителей мрака... Родники великихъ помысловъ въ груди человѣка - одно самообольщенiе; радости, къ которымъ предназначенъ смертный,- яблоки съ береговъ Мертваго моря"... Однако есть въ человѣкѣ и лучшѣе начало, есть для него идея, которой онъ неукоснительно служитъ даже въ самыя тяжкiя эпохи своего неразумiя. Идея эта - безсознательное поклоненiе силѣ правды... Какъ утопающiй простираетъ свои измученныя руки ко всякому подобiю опоры, такъ человѣческое общество судорожно тянется ко всему, что обѣщаетъ ему спасенiе!" Истинный герой и является такимъ спасителемъ.
Не слѣдуетъ думать, однако, говоритъ Карлейль, что "жизнь всякаго истиннаго вождя человѣчества должна заключаться въ полной свободѣ ломать мiръ по произволу и совершать свой благотворный путь посреди раболѣпныхъ изъявленiй восторга со стороны покорнаго человѣчества"... "Горе ему (герою), если онъ обратитъ повиновенiе людей въ оружiе своихъ корыстныхъ цѣлей; горе ему, если онъ отступитъ отъ необходимости принять мученическiй вѣнецъ за свои убѣжденiя; горе ему, если онъ посмотритъ на жизнь, какъ на источникъ радостей или на полѣ для своего возвышенiя! Настоящiй герой - всегда труженикъ... Его высшее званiе - слуга людей. Онъ - первый рабочiй на поденномъ трудѣ своихъ согражданъ, первый мститель за неправду, первый восторженный цѣнитель всего благого. Если герой - царь, то ему нѣтъ покоя, пока хоть одинъ изъ его подданныхъ голодаетъ; если онъ мыслитель - ему нѣтъ отдыха, пока хоть одна ложь считается неложью. Изъ этого ясно, что дѣятельность его не терпитъ остановокъ, что онъ вѣчно стремится къ недостижимому идеалу. Если онъ хотя бы разъ уклонился отъ избраннаго пути, онъ уже согрѣшилъ, если онъ хотя бы разъ поставилъ свое личное я выше интересовъ общихъ, онъ уже не герой, а служитель мрака".
Но о взглядахъ Карлейля на "героевъ" мы не станемъ здѣсь распространяться. Обратимся къ его книгѣ "Герои и героическое въ исторiи", она - одно изъ лучшихъ его произведенiй и въ свое время надѣлала въ Англiи немалаго шуму. Дѣло въ томъ, что Карлейль, какъ истый англичанинъ, является не только сторонникомъ индивидуализма, но и доводитъ его до крайнихъ логическихъ выводовъ. Онъ выступилъ со своимъ протестомъ во имя личности въ то время, когда массѣ, въ смыслѣ общественнаго фактора, стали придавать первенствующее значенiе, когда роль великихъ людей въ исторiи была доведена до нуля, когда, однимъ словомъ, культъ "героевъ" сталъ, повидимому, вытѣсняться культомъ "массы". Такое или иное отношенiе къ "героямъ" и "массѣ" имѣетъ существенное значенiе не только при истолкованiи историческихъ явленiй, но и для внутренней жизни всякаго отдѣльнаго человѣка. Бываютъ времена, когда "всѣ" становятся до извѣстной степени героями, когда вся масса нравственно приподнята, тогда она подхватываетъ даже людей совсѣмъ отсталыхъ и трусливыхъ и увлекаетъ ихъ за собой; такой "массой" можно мотивировать свои поступки, не рискуя впасть въ противорѣчiе съ вѣчными идеалами правды и истины и дойти до мечтанiя о пошломъ мѣщанскомъ благополучiи. Но гораздо чаще бываютъ иныя времена, когда сѣренькая будничная масса, всецѣло погруженная въ житейскiя заботы, не только не можетъ воодушевлять человѣка своимъ примѣромъ, своими желанiями и стремленiями, а напротивъ, отымаетъ у него "пылъ души", расхолаживаетъ стремленiе къ идеалу и принижаетъ до себя. Такую "массу" человѣкъ не можетъ поставить во главѣ дѣла и своего нравственнаго идеала и онъ ищетъ иной опоры. Карлейль указываетъ ее; это - личность, это - герой. Оставляя въ сторонѣ спорный вопросъ "о герояхъ и массѣ", какъ двухъ противоположныхъ историческихъ теорiяхъ, всякiй согласится, что Карлейль влiяетъ самымъ благотворнымъ образомъ въ смыслѣ подъема нравственнаго самочувствiя, что, проникая въ самое сердце человѣка, онъ заставляетъ его стряхнуть съ себя апатiю, отрѣшиться отъ жалкаго прозябанiя и, вопреки всему, устраивать свою жизнь сообразно своимъ убѣжденiямъ. Если онъ не сумѣетъ убѣдить васъ въ правильности своихъ воззрѣнiй, то во всякомъ случаѣ онъ заронитъ въ ваше сердце искру божественнаго огня, искру нелицемѣрнаго стремленiя къ правдѣ въ своей жизни.
Мы думаемъ, что для насъ, русскихъ, особенно въ настоящую пору, Карлейль можетъ имѣть такое-же значенiе, какое онъ имѣлъ для англичанъ въ свое время. Впрочемъ нельзя сказать - "имѣлъ"; влiянiе его въ Англiи не уменьшается и нынѣ; по крайней мѣрѣ остается еще открытымъ вопросомъ: слѣдуетъ-ли его считать пророкомъ новѣйшихъ временъ, или-же безжалостная волна забвенiя унесетъ и его? Что-же Карлейль сдѣлалъ для Англiи? Послушайте, какъ относится къ нему Джонъ Стюартъ Милль, человѣкъ совершенно противоположнаго склада ума и совершенно иного характера и преслѣдовавшiй иныя общественныя задачи. Миллю, какъ извѣстно, также пришлось переживать мучительный процессъ внутренняго разлада, когда опора всей жизни колеблется и человѣкъ чувствуетъ себя потеряннымъ среди мiра. Въ это время онъ усвоилъ себѣ теорiю жизни, которая далеко не походила на его прежнюю и имѣла много общаго съ неизвѣстной ему еще въ то время антисознательной теорiею Карлейля. "Первоначальныя произведенiя Карлейля, говоритъ онъ, были одними изъ проводниковъ тѣхъ влiянiй, которыя расширили мои прежнiя узкiя мнѣнiя". "Но, продолжаетъ онъ, я не только сразу не научился ничему у Карлейля, но сталъ понимать его сочиненiя только по мѣрѣ того, какъ нѣкоторыя изъ проповѣдуемыхъ имъ истинъ начали уясняться мнѣ черезъ другiе источники, болѣе соотвѣтствовавшiе внутреннему строю моего ума. Тогда дѣйствительно необыкновенная сила, съ которой онъ высказывалъ эти истины, произвела на меня глубокое впечатлѣнiе, и я впродолженiе долгаго времени былъ однимъ изъ самыхъ пламенныхъ его поклонниковъ"... "Однако я не чувствовалъ себя компетентнымъ судьею Карлейля. Я сознавалъ, что онъ поэтъ и созерцательный мыслитель, а я нѣтъ, и что, въ качествѣ того и другого, онъ видѣлъ не только ранѣе меня предметы, которые я только по чужому указанiю могъ опредѣлить опытнымъ путемъ, но вѣроятно и еще многое другое, что для меня было невидимо даже при указанiи. Я чувствовалъ, что не могъ вполнѣ обнять его, а тѣмъ менѣе быть увѣреннымъ, что вижу далѣе его, а потому я никогда не осмѣливался судить его вполнѣ". Карлейлеву "Исторiю французской революцiи" Милль привѣтствовалъ въ своемъ журналѣ, "какъ генiальное произведенiе, стоявшее выше всѣхъ общепринятыхъ, рутинныхъ мнѣнiй". "Sartor Resartus" онъ считаетъ лучшимъ и величайшимъ произведенiемъ Карлейля и читаетъ его "съ восторженнымъ энтузiазмомъ и пламеннымъ наслажденiемъ". А между тѣмъ Милль безусловно расходился съ Карлейлемъ по капитальнѣйшимъ вопросамъ: по вопросамъ о религiозномъ скептицизмѣ, утилитаризмѣ, демократiи, теорiи образованiя характера обстоятельствами, важномъ значенiи логики, политической экономiи и т.д.
Карлейль воспиталъ въ Англiи цѣлое поколѣнiе энергичныхъ общественныхъ дѣятелей, бодро дѣлающихъ свое дѣло и по сейчасъ на различныхъ поприщахъ общественной жизни. Онъ совершилъ для Англiи, можно сказать, гигантскую работу: онъ вызвалъ на бой пессимизмъ, байронизмъ и тому подобныя разслабляющiя человѣческую энергiю ученiя и ниспровергъ ихъ. Одинъ изъ выдающихся современныхъ англiйскихъ дѣятелей въ области литературы и общественной жизни, Джонъ Морлей, говоритъ, что онъ положилъ конецъ увлеченiю байронизмомъ и призвалъ англичанъ къ дѣятельной жизни. Заслуга не малая.
Однимъ словомъ, Карлейль - англiйскiй Руссо по силѣ своихъ чувствъ и страстей, а по глубинѣ своей мысли онъ выше Руссо. Но своеобразная манера писать и его языкъ долго служили камнемъ преткновенiя для широкаго распространенiя его сочиненiй. Всякому, кто въ первый разъ читаетъ его, приходится дѣлать надъ собой нѣкоторое насилiе, пока онъ не освоится съ этимъ языкомъ и не научится цѣнить его особенностей.
Отмѣтимъ наиболѣе капитальныя изъ произведенiй Карлейля: "Sartor Resartus" (написанъ въ 1831 году), "Французская революцiя" (1837 г.), "О герояхъ, почитанiи героевъ и героическомъ въ исторiи" (1840), "Чартизмъ" (1846 г.), "Прошедшее и настоящее" (1843 г.), "Письма и рѣчи Оливера Кромвеля" (1845 г.), "Памфлеты" (1850 г.), "Исторiя Фридриха Великаго" (1854-1864 г.) и цѣлый рядъ неподражаемыхъ бiографiй: Шиллера, Стерлинга, Бöрнса и т. д.
В. Я.
We have undertaken to discourse here for a little on Great Men, their manner of appearance in our world's business, how they have shaped themselves in the world's history, what ideas men formed of them, what work they did; - on Heroes, namely, and on their reception and performance; what I call Hero-worship and the Heroic in human affairs. Too evidently this is a large topic; deserving quite other treatment than we can expect to give it at present. A large topic; indeed, an illimitable one; wide as Universal History itself. For, as I take it, Universal History, the history of what man has accomplished in this world, is at bottom the History of the Great Men who have worked here. They were the leaders of men, these great ones; the modellers, patterns, and in a wide sense creators, of whatsoever the general mass of men contrived to do or to attain; all things that we see standing accomplished in the world are properly the outer material result, the practical realization and embodiment, of Thoughts that dwelt in the Great Men sent into the world: the soul of the whole world's history, it may justly be considered, were the history of these. Too clearly it is a topic we shall do no justice to in this place!
Въ настоящихъ бесѣдахъ я имѣю въ виду развить нѣсколько мыслей относительно великихъ людей: какимъ образомъ они проявляли себя въ дѣлахъ нашего мiра, какiя внѣшнiя формы принимали въ процессѣ историческаго развитiя, какое представленiе о нихъ составляли себѣ люди, какое дѣло они дѣлали. Я намѣренъ говорить о герояхъ, о томъ, какъ относились къ нимъ люди и какую они играли роль; о томъ, что я называю почитанiемъ героевъ и героическимъ въ человѣческихъ дѣлахъ. Безспорно, это - слишкомъ пространная тема; она заслуживаетъ несравненно болѣе обстоятельнаго разсмотрѣнiя, чѣмъ какое возможно для насъ въ данномъ случаѣ. Пространная тема, безпредѣльная, на самомъ дѣлѣ, тема, столь же обширная, какъ и сама всемiрная исторiя. Ибо всемiрная исторiя, исторiя того, что человѣкъ совершилъ въ этомъ мiрѣ, есть, по моему разумѣнiю, въ сущности исторiя великихъ людей, потрудившихся здѣсь, на землѣ. Они, эти великiе люди, были вождями человѣчества, образователями, образцами, и, въ широкомъ смыслѣ, творцами всего того, что вся масса людей вообще стремилась осуществить, чего она хотѣла достигнуть; все, содѣянное въ этомъ мiрѣ, представляетъ въ сущности внѣшнiй матерiальный результатъ, практическую реализацiю и воплощенiе мыслей, принадлежавшихъ великимъ людямъ, посланнымъ въ этотъ мiръ. Исторiя этихъ послѣднихъ составляетъ по истинѣ душу всей мiровой исторiи. Поэтому, совершенно ясно, что избранная нами тема по своей обширности никоимъ образомъ не можетъ быть исчерпана въ нашихъ бесѣдахъ!
One comfort is, that Great Men, taken up in any way, are profitable company. We cannot look, however imperfectly, upon a great man, without gaining something by him. He is the living light-fountain, which it is good and pleasant to be near. The light which enlightens, which has enlightened the darkness of the world; and this not as a kindled lamp only, but rather as a natural luminary shining by the gift of Heaven; a flowing light-fountain, as I say, of native original insight, of manhood and heroic nobleness; - in whose radiance all souls feel that it is well with them. On any terms whatsoever, you will not grudge to wander in such neighborhood for a while. These Six classes of Heroes, chosen out of widely distant countries and epochs, and in mere external figure differing altogether, ought, if we look faithfully at them, to illustrate several things for us. Could we see them well, we should get some glimpses into the very marrow of the world's history. How happy, could I but, in any measure, in such times as these, make manifest to you the meanings of Heroism; the divine relation (for I may well call it such) which in all times unites a Great Man to other men; and thus, as it were, not exhaust my subject, but so much as break ground on it! At all events, I must make the attempt.
Одно впрочемъ утѣшительно: великiе люди, какимъ-бы образомъ мы о нихъ ни толковали, всегда составляютъ крайне полезное общество. Даже при самомъ поверхностномъ отношенiи къ великому человѣку мы все-таки выигрываемъ кое-что отъ соприкосновенiя съ нимъ. Онъ - источникъ жизненнаго свѣта, близость котораго всегда дѣйствуетъ на человѣка благодѣтельно и прiятно. Это - свѣтъ, озаряющiй мiръ, свѣтъ, освѣщавшiй тьму мiра; это - не просто возженный свѣтильникъ, а, скорѣе,- природное свѣтило, сiяющее, какъ даръ неба; источникъ природной, оригинальной прозорливости, мужества и героическаго благородства, распространяющiй всюду свои лучи, въ сiянiи которыхъ всякая душа чувствуетъ себя хорошо. Какъ бы тамъ ни было, вы не станете роптать на то, что рѣшились поблуждать нѣкоторое время вблизи этого источника. Герои, взятые изъ шести различныхъ сферъ и притомъ изъ весьма отдаленныхъ одна отъ другой эпохъ и странъ, крайне не похожiе другъ на друга лишь по своей внѣшней физiономiи, несомнѣнно, освѣтятъ для насъ многiя вещи, разъ мы отнесемся къ нимъ довѣрчиво. Если бы намъ удалось хорошо разглядѣть ихъ, то мы проникли бы до извѣстной степени въ самую суть мiровой исторiи. Какъ счастливъ буду я, если успѣю въ такое время, какъ нынѣ, выяснить вамъ, хотя бы въ незначительной мѣрѣ, все значенiе героизма, выяснить божественное отношенiе (такъ долженъ я назвать его), существующее во всѣ времена между великимъ человѣкомъ и прочими людьми; и такимъ образомъ, не то, чтобы исчерпать предметъ, а лишь, такъ сказать, подготовить почву! Во всякомъ случаѣ, я долженъ попытаться.
It is well said, in every sense, that a man's religion is the chief fact with regard to him. A man's, or a nation of men's. By religion I do not mean here the church-creed which he professes, the articles of faith which he will sign and, in words or otherwise, assert; not this wholly, in many cases not this at all. We see men of all kinds of professed creeds attain to almost all degrees of worth or worthlessness under each or any of them. This is not what I call religion, this profession and assertion; which is often only a profession and assertion from the outworks of the man, from the mere argumentative region of him, if even so deep as that. But the thing a man does practically believe (and this is often enough without asserting it even to himself, much less to others); the thing a man does practically lay to heart, and know for certain, concerning his vital relations to this mysterious Universe, and his duty and destiny there, that is in all cases the primary thing for him, and creatively determines all the rest. That is his religion; or, it may be, his mere scepticism and no-religion: the manner it is in which he feels himself to be spiritually related to the Unseen World or No-World; and I say, if you tell me what that is, you tell me to a very great extent what the man is, what the kind of things he will do is. Of a man or of a nation we inquire, therefore, first of all, What religion they had? Was it Heathenism, - plurality of gods, mere sensuous representation of this Mystery of Life, and for chief recognized element therein Physical Force? Was it Christianism; faith in an Invisible, not as real only, but as the only reality; Time, through every meanest moment of it, resting on Eternity; Pagan empire of Force displaced by a nobler supremacy, that of Holiness? Was it Scepticism, uncertainty and inquiry whether there was an Unseen World, any Mystery of Life except a mad one; - doubt as to all this, or perhaps unbelief and flat denial? Answering of this question is giving us the soul of the history of the man or nation. The thoughts they had were the parents of the actions they did; their feelings were parents of their thoughts: it was the unseen and spiritual in them that determined the outward and actual; - their religion, as I say, was the great fact about them. In these Discourses, limited as we are, it will be good to direct our survey chiefly to that religious phasis of the matter. That once known well, all is known. We have chosen as the first Hero in our series Odin the central figure of Scandinavian Paganism; an emblem to us of a most extensive province of things. Let us look for a little at the Hero as Divinity, the oldest primary form of Heroism.
Во всѣхъ смыслахъ хорошо сказано, что религiя человѣка составляетъ для него самый существенный фактъ,- религiя человѣка или цѣлаго народа. Подъ религiею я разумѣю здѣсь не церковное вѣроисповѣданiе человѣка, не тѣ догматы вѣры, признанiе которыхъ онъ свидѣтельствуетъ крестнымъ знаменiемъ, словомъ или другимъ какимъ либо образомъ; не совсѣмъ это, а во многихъ случаяхъ совсѣмъ не это. Мы видимъ людей всякаго рода исповѣданiй одинаково почтенныхъ или непочтенныхъ, независимо отъ того, какого именно вѣрованiя придерживаются они. Такого рода исповѣданiе, такого рода свидѣтельство, по моему разумѣнiю, еще не религiя; оно составляетъ часто одно лишь внѣшнее исповѣданiе человѣка, свидѣтельствуетъ объ одной лишь аргументативной сторонѣ его, если еще имѣетъ даже такую глубину. Но то, во что человѣкъ вѣритъ на дѣлѣ (хотя въ этомъ онъ довольно часто не даетъ отчета даже самому себѣ и тѣмъ менѣе другимъ); то, что человѣкъ на дѣлѣ принимаетъ близко къ сердцу, считаетъ за достовѣрное во всемъ, касающемся его жизненныхъ отношенiй къ таинственной вселенной, его долга, его судьбы; то, что при всякихъ обстоятельствахъ составляетъ главное для него, обусловливаетъ и опредѣляетъ собой все прочее,- вотъ это его религiя, или, быть можетъ, его чистый скептицизмъ, его безвѣрiе (noreligion): религiя это - тотъ образъ, какимъ человѣкъ чувствуетъ себя духовно связаннымъ съ невидимымъ мiромъ или съ не-мiромъ (No-world). И я утверждаю: если вы скажете мнѣ, каково это отношенiе человѣка, то вы тѣмъ самымъ съ большой степенью достовѣрности опредѣлите мнѣ, каковъ этотъ человѣкъ и какого рода дѣла онъ совершитъ. Поэтому-то, какъ относительно отдѣльнаго человѣка, такъ и относительно цѣлаго народа мы, первымъ дѣломъ, спрашиваемъ, какова его религiя? Язычество ли это съ его многочисленнымъ сонмомъ боговъ - одно лишь чувственное представленiе этой тайны жизни, причемъ за главный элементъ признается физическая сила? Христiанство ли,- вѣра въ невидимое, не только какъ въ нѣчто реальное, но какъ въ единственную реальность; время, покоющееся въ каждомъ самомъ ничтожномъ своемъ мгновенiи на вѣчности; господство языческой силы, замѣненное болѣе благороднымъ верховенствомъ, верховенствомъ святости? Скептицизмъ ли, сомнѣвающiйся и изслѣдующiй, существуетъ ли невидимый мiръ, существуетъ ли какая-либо тайна жизни, или все это одно лишь безумiе; - т.е. сомнѣнiе, а, быть можетъ, невѣрiе и полное отрицанiе всего этого? Отвѣтить на поставленный вопросъ, это значитъ уловить самую суть исторiи человѣка или народа. Мысли людей породили дѣла, которыя они дѣлали, а самыя ихъ мысли были порождены ихъ чувствами: нѣчто невидимое и спиритуальное , присущее имъ, опредѣлило то, что выразилось въ дѣйствiи; - ихъ религiя, говорю я, представляла для нихъ фактъ громадной важности. Какъ бы намъ ни приходилось ограничивать себя въ настоящихъ бесѣдахъ, мы думаемъ, что полезно будетъ сосредоточить наше вниманiе на обозрѣнiи, главнымъ образомъ, этой религiозной фазы. Ознакомившись хорошо съ ней, намъ не трудно будетъ уяснить и все остальное. Изъ нашей серiи героевъ мы займемся, первымъ дѣломъ, одной центральной фигурой скандинавскаго язычества, представляющей эмблему обширнѣйшей области фактовъ. Прежде всего, да позволено намъ будетъ сказать нѣсколько словъ вообще о героѣ, понимаемомъ какъ божество, - старѣйшей, изначальной формѣ героизма.
Surely it seems a very strange-looking thing this Paganism; almost inconceivable to us in these days. A bewildering, inextricable jungle of delusions, confusions, falsehoods, and absurdities, covering the whole field of Life! A thing that fills us with astonishment, almost, if it were possible, with incredulity, - for truly it is not easy to understand that sane men could ever calmly, with their eyes open, believe and live by such a set of doctrines. That men should have worshipped their poor fellow-man as a God, and not him only, but stocks and stones, and all manner of animate and inanimate objects; and fashioned for themselves such a distracted chaos of hallucinations by way of Theory of the Universe: all this looks like an incredible fable. Nevertheless it is a clear fact that they did it. Such hideous inextricable jungle of misworships, misbeliefs, men, made as we are, did actually hold by, and live at home in. This is strange. Yes, we may pause in sorrow and silence over the depths of darkness that are in man; if we rejoice in the heights of purer vision he has attained to. Such things were and are in man; in all men; in us too.
Конечно, это язычество представляется для насъ явленiемъ крайне страннымъ, почти непонятнымъ въ настоящее время: какая-то безвыходная чаща всевозможныхъ призраковъ, путаницы, лжи и нелѣпости, чаща, которой поросло все поле жизни и въ которой безнадежно блуждали люди; явленiе, способное вызвать въ насъ крайнее удивленiе, почти недовѣрiе, если бы только возможно было не вѣрить въ данномъ случаѣ. Ибо, дѣйствительно, не легко понять, какимъ образомъ здравомыслящiе люди, глядящiе открытыми глазами на мiръ Божiй, могли, когда бы то ни было, невозмутимо вѣрить въ такого рода доктрины и жить по нимъ. Чтобы люди поклонялись подобному же имъ ничтожному существу, человѣку, какъ своему богу, и не только ему, но также - пнямъ, камнямъ и вообще всякаго рода одушевленнымъ и неодушевленнымъ предметамъ; чтобы они считали этотъ безсвязный хаосъ галлюцинацiй за свои теорiи вселенной,- все это кажется намъ невѣроятною баснею. Тѣмъ не менѣе, не подлежитъ никакому сомнѣнiю, что они поступали именно такъ. Такiе же люди, какъ и мы, они дѣйствительно придерживались подобной отвратительной и безвыходной путаницы въ своихъ лже-почитанiяхъ и лже-вѣрованiяхъ и жили по нимъ. Это странно. Да, намъ остается лишь остановиться въ молчанiи и скорби надъ глубинами тьмы, таящейся въ человѣкѣ, какъ мы съ другой стороны радуемся, достигая вмѣстѣ съ нимъ высотъ болѣе яснаго созерцанiя. Все это было и есть въ человѣкѣ, во всѣхъ людяхъ и въ насъ самихъ.
Some speculators have a short way of accounting for the Pagan religion: mere quackery, priestcraft, and dupery, say they; no sane man ever did believe it, - merely contrived to persuade other men, not worthy of the name of sane, to believe it! It will be often our duty to protest against this sort of hypothesis about men's doings and history; and I here, on the very threshold, protest against it in reference to Paganism, and to all other isms by which man has ever for a length of time striven to walk in this world. They have all had a truth in them, or men would not have taken them up. Quackery and dupery do abound; in religions, above all in the more advanced decaying stages of religions, they have fearfully abounded: but quackery was never the originating influence in such things; it was not the health and life of such things, but their disease, the sure precursor of their being about to die! Let us never forget this. It seems to me a most mournful hypothesis, that of quackery giving birth to any faith even in savage men. Quackery gives birth to nothing; gives death to all things. We shall not see into the true heart of anything, if we look merely at the quackeries of it; if we do not reject the quackeries altogether; as mere diseases, corruptions, with which our and all men's sole duty is to have done with them, to sweep them out of our thoughts as out of our practice. Man everywhere is the born enemy of lies. I find Grand Lamaism itself to have a kind of truth in it. Read the candid, clear-sighted, rather sceptical Mr. Turner's Account of his Embassy to that country, and see. They have their belief, these poor Thibet people, that Providence sends down always an Incarnation of Himself into every generation. At bottom some belief in a kind of Pope! At bottom still better, belief that there is a Greatest Man; that he is discoverable; that, once discovered, we ought to treat him with an obedience which knows no bounds! This is the truth of Grand Lamaism; the "discoverability" is the only error here. The Thibet priests have methods of their own of discovering what Man is Greatest, fit to be supreme over them. Bad methods: but are they so much worse than our methods, - of understanding him to be always the eldest-born of a certain genealogy? Alas, it is a difficult thing to find good methods for! - We shall begin to have a chance of understanding Paganism, when we first admit that to its followers it was, at one time, earnestly true. Let us consider it very certain that men did believe in Paganism; men with open eyes, sound senses, men made altogether like ourselves; that we, had we been there, should have believed in it. Ask now, What Paganism could have been?
Нѣкоторые теоретики недолго задумываются надъ объясненiемъ языческой религiи: все это, говорятъ они,- одно сплошное шарлатанство, плутни жрецовъ, обманъ; ни одинъ здравомыслящiй человѣкъ никогда не вѣрилъ въ этихъ боговъ, онъ лишь притворялся вѣрующимъ, чтобы убѣдить другихъ, всѣхъ тѣхъ, кто не достоинъ даже называться здравомыслящимъ человѣкомъ! Но мы считаемъ своею обязанностью протестовать противъ такого рода объясненiй человѣческихъ дѣянiй и человѣческой исторiи, и намъ нерѣдко придется повторять это. Здѣсь, въ самомъ преддверiи нашихъ бесѣдъ, я протестую противъ приложенiя такой гипотезы къ паганизму (язычеству) и, вообще ко всякаго рода другимъ "измамъ", которыми люди, совершая свой земной путь, руководились въ извѣстныя эпохи. Они признавали въ нихъ извѣстную истину, или иначе они не приняли бы ихъ. Конечно, шарлатанства и обмана существуетъ вдоволь; въ особенности они страшно наводняютъ собою религiи на склонѣ ихъ развитiя, въ эпохи упадка; но никогда шарлатанство не являлось въ подобныхъ случаяхъ творческой силой; оно означало не здоровье и жизнь, а разложенiе, и служило вѣрнымъ признакомъ наступающаго конца! Не будемъ же никогда упускать этого изъ виду. Гипотеза, утверждающая, что шарлатанство можетъ породить вѣрованiе,- о какомъ бы вѣрованiи ни шло дѣло, распространенномъ хотя-бы даже среди дикихъ людей,- представляется мнѣ самымъ плачевнымъ заблужденiемъ. Шарлатанство не создаетъ ничего; оно несетъ смерть повсюду, гдѣ только появляется. Мы никогда не заглянемъ въ дѣйствительное сердце какого бы то ни было предмета, пока будемъ заниматься одними только обманами, наслоившимися на немъ, пока не отбросимъ совершенно эти послѣднiе, какъ болѣзненныя проявленiя, извращенiя, по отношенiю къ которымъ единственный нашъ долгъ, долгъ всякаго человѣка, состоитъ въ томъ, чтобы покончить съ ними, смести ихъ прочь, очистить отъ нихъ какъ наши мысли, такъ и наши дѣла. Человѣкъ является повсюду прирожденнымъ врагомъ лжи. Я нахожу, что даже великiй ламаизмъ и тотъ заключаетъ въ себѣ извѣстнаго рода истину. Прочтите "Отчетъ о посольствѣ" Тэрнера въ страну ламаизма [Turner S. An account of an embassy to the court of the Teshoo Lama, in Tibet.- London, 1800.- 473 p.- Ф.З.], человѣка искренняго, проницательнаго и даже нѣсколько скептическаго, и судите тогда. Этотъ бѣдный тибетскiй народъ вѣритъ въ то, что въ каждомъ поколѣнiи неизмѣнно существуетъ воплощенiе провидѣнiя, ниспосылаемое этимъ послѣднимъ. Вѣдь, это, въ сущности, вѣрованiе въ своего рода папу, но болѣе возвышенное, именно, вѣрованiе въ то, что въ мiрѣ существуетъ величайшiй человѣкъ, что его можно отыскать и что, разъ онъ дѣйствительно отысканъ, къ нему должно относиться съ безграничною покорностью! Такова истина, заключающаяся въ великомъ ламаизмѣ; единственное заблужденiе представляетъ здѣсь самое "отыскиванiе". Тибетскiе жрецы практикуютъ свои собственные методы для открытiя величайшаго человѣка, пригоднаго стать верховнымъ властителемъ надъ ними. Низкiе методы; но много-ли они хуже нашихъ, при которыхъ такая пригодность признается за первенцемъ въ извѣстной генеалогiи? Увы, трудно найти надлежащiе методы въ данномъ случаѣ!.. Язычество только тогда станетъ доступно нашему пониманiю, когда мы, первымъ дѣломъ, допустимъ, что для своихъ послѣдователей оно нѣкогда составляло дѣйствительную истину. Будемъ считать за вполнѣ достовѣрное, что люди вѣрили въ язычество,- люди, смотрящiе на мiръ Божiй открытыми глазами, люди съ здоровыми чувствами, созданные совершенно такъ же, какъ и мы,- и что живи мы въ то время, мы сами также вѣрили бы въ него. Теперь спросимъ, чѣмъ могло быть язычество?
Another theory, somewhat more respectable, attributes such things to Allegory. It was a play of poetic minds, say these theorists; a shadowing forth, in allegorical fable, in personification and visual form, of what such poetic minds had known and felt of this Universe. Which agrees, add they, with a primary law of human nature, still everywhere observably at work, though in less important things, That what a man feels intensely, he struggles to speak out of him, to see represented before him in visual shape, and as if with a kind of life and historical reality in it. Now doubtless there is such a law, and it is one of the deepest in human nature; neither need we doubt that it did operate fundamentally in this business. The hypothesis which ascribes Paganism wholly or mostly to this agency, I call a little more respectable; but I cannot yet call it the true hypothesis. Think, would we believe, and take with us as our life-guidance, an allegory, a poetic sport? Not sport but earnest is what we should require. It is a most earnest thing to be alive in this world; to die is not sport for a man. Man's life never was a sport to him; it was a stern reality, altogether a serious matter to be alive!
Другая теорiя, нѣсколько болѣе почтенная, объясняетъ все аллегорiями. Язычество,- говорятъ теоретики этого рода,- представляетъ игру поэтическаго воображенiя, главное отраженiе (въ видѣ аллегорической небылицы, олицетворенiя или осязаемой формы), отбрасываемое отъ того, что поэтическiе умы того времени знали о вселенной и что они воспринимали изъ нея. Такое объясненiе,- прибавляютъ они при этомъ,- находится въ соотвѣтствiи съ основнымъ закономъ человѣческой природы, который повсюду дѣятельно проявляетъ себя и нынѣ, хотя по отношенiю къ менѣе важнымъ вещамъ, а именно: все, что человѣкъ чувствуетъ сильно, онъ старается, такъ или иначе, высказать, воспроизвести въ видимой формѣ, надѣляя извѣстный предметъ какъ бы своего рода жизнью и историческою реальностью. Несомнѣнно, такой законъ существуетъ и притомъ это одинъ изъ наиболѣе глубоко коренящихся въ человѣческой природѣ законовъ; мы не станемъ также подвергать сомнѣнiю, что и въ данномъ случаѣ онъ оказалъ свое глубокое дѣйствiе. Гипотеза, объясняющая язычество дѣятельностью этого фактора, представляется мнѣ нѣсколько болѣе почтенной; но я не могу признать ее правильной гипотезой. Подумайте, стали ли бы мы вѣрить въ какую-нибудь аллегорiю, въ игру поэтическаго воображенiя и признавать ее за руководящее начало въ своей жизни? Конечно, мы потребовали бы отъ нея не забавы, а серьезности. Жить дѣйствительною жизнью - самое серьезное дѣло въ этомъ мiрѣ; смерть - также не забава для человѣка. Жизнь человѣка никогда не представлялась ему игрой; она всегда была для него суровой дѣйствительностью, совершенно серьезнымъ дѣломъ!
I find, therefore, that though these Allegory theorists are on the way towards truth in this matter, they have not reached it either. Pagan Religion is indeed an Allegory, a Symbol of what men felt and knew about the Universe; and all Religions are symbols of that, altering always as that alters: but it seems to me a radical perversion, and even inversion, of the business, to put that forward as the origin and moving cause, when it was rather the result and termination. To get beautiful allegories, a perfect poetic symbol, was not the want of men; but to know what they were to believe about this Universe, what course they were to steer in it; what, in this mysterious Life of theirs, they had to hope and to fear, to do and to forbear doing. The Pilgrim's Progress is an Allegory, and a beautiful, just and serious one: but consider whether Bunyan's Allegory could have preceded the Faith it symbolizes! The Faith had to be already there, standing believed by everybody; - of which the Allegory could then become a shadow; and, with all its seriousness, we may say a sportful shadow, a mere play of the Fancy, in comparison with that awful Fact and scientific certainty which it poetically strives to emblem. The Allegory is the product of the certainty, not the producer of it; not in Bunyan's nor in any other case. For Paganism, therefore, we have still to inquire, Whence came that scientific certainty, the parent of such a bewildered heap of allegories, errors and confusions? How was it, what was it?
Такимъ образомъ, по моему мнѣнiю, хотя эти теоретики-аллегористы находились въ данномъ случаѣ на пути къ истинѣ, но тѣмъ не менѣе они не достигли ея. Языческая религiя представляетъ дѣйствительно аллегорiю, символъ того, что люди знали и чувствовали относительно вселенной, да и всѣ религiи вообще суть такiе же символы, измѣняющiеся всегда по мѣрѣ того, какъ измѣняется наше отношенiе къ вселенной; но выставлять аллегорiю, какъ первоначальную, производящую причину, тогда какъ она является скорѣе слѣдствiемъ и завершенiемъ, это значитъ совершенно извращать все дѣло, даже просто выворачивать его на изнанку. Не въ прекрасныхъ аллегорiяхъ, не въ совершенныхъ поэтическихъ символахъ люди нуждаются; имъ необходимо знать, во что они должны вѣрить относительно этой вселенной; по какому пути они должны итти въ ней; на что они могутъ разсчитывать и чего должны бояться въ этой таинственной жизни; что они должны дѣлать и чего не дѣлать. "Путешествiе пилигрима" - также аллегорiя, прекрасная, вѣрная и серьезная аллегорiя; но, подумайте, развѣ Бенiанова аллегорiя могла предшествовать вѣрѣ, которую она символизировала! Сначала должна существовать вѣра, признаваемая и утверждаемая всѣми; тогда уже можетъ явиться, какъ тѣнь ея, аллегорiя; и, при всей ея серьезности, это будетъ, можно сказать, забавная тѣнь, простая игра воображенiя по сравненiю съ тѣмъ грознымъ фактомъ и съ той научной достовѣрностью, которыя она пытается воплотить въ извѣстные поэтическiе образы. Аллегорiя не порождаетъ увѣренности, а сама является продуктомъ послѣдней; такова Бенiанова аллегорiя, таковы и всѣ другiя. Поэтому, относительно язычества мы должны еще предварительно изслѣдовать, откуда явилась эта научная увѣренность, породившая такую безпорядочную кучу аллегорiй, ошибокъ, такую путаницу? Что такое она и какимъ образомъ она сложилась?
Surely it were a foolish attempt to pretend "explaining," in this place, or in any place, such a phenomenon as that far-distant distracted cloudy imbroglio of Paganism, - more like a cloud-field than a distant continent of firm land and facts! It is no longer a reality, yet it was one. We ought to understand that this seeming cloud-field was once a reality; that not poetic allegory, least of all that dupery and deception was the origin of it. Men, I say, never did believe idle songs, never risked their soul's life on allegories: men in all times, especially in early earnest times, have had an instinct for detecting quacks, for detesting quacks. Let us try if, leaving out both the quack theory and the allegory one, and listening with affectionate attention to that far-off confused rumor of the Pagan ages, we cannot ascertain so much as this at least, That there was a kind of fact at the heart of them; that they too were not mendacious and distracted, but in their own poor way true and sane!
Конечно, безразсудной попыткой оказалось бы всякое притязанiе "объяснить" здѣсь, или въ какомъ угодно другомъ мѣстѣ, такое отдаленное, лишенное связности, запутанное явленiе, какъ это окутанное густыми облаками язычество, представляющее собою скорѣе облачное царство, чѣмъ отдаленный континентъ твердой земли и фактовъ! Оно уже болѣе не представляетъ реальности, хотя оно было нѣкогда реальностью. Мы должны понять, что это кажущееся царство облаковъ дѣйствительно было нѣкогда реальностью, не одна только поэтическая аллегорiя, и во всякомъ случаѣ не шарлатанство и обманъ породили его. Люди, говорю я, никогда не вѣрили въ праздныя пѣсни, никогда не рисковали жизнью своей души за простую аллегорiю; люди во всѣ времена и особенно въ серьезную первоначальную эпоху обладали какимъ то инстинктомъ угадывать шарлатановъ и питали къ нимъ отвращенiе. Оставляя въ сторонѣ какъ теорiю шарлатанства, такъ и теорiю аллегорiи, постараемся прислушаться съ вниманiемъ и симпатiею къ отдаленному, неясному гулу, доходящему къ намъ отъ вѣковъ язычества; не удастся ли намъ убѣдиться, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что въ основѣ ихъ лежитъ извѣстнаго рода фактъ, что и языческiе вѣка не были вѣками лжи и безумiя, но что они на свой собственный, хотя и жалкiй ладъ, отличались также правдивостью и здравомыслiемъ!
You remember that fancy of Plato's, of a man who had grown to maturity in some dark distance, and was brought on a sudden into the upper air to see the sun rise. What would his wonder be, his rapt astonishment at the sight we daily witness with indifference! With the free open sense of a child, yet with the ripe faculty of a man, his whole heart would be kindled by that sight, he would discern it well to be Godlike, his soul would fall down in worship before it. Now, just such a childlike greatness was in the primitive nations. The first Pagan Thinker among rude men, the first man that began to think, was precisely this child-man of Plato's. Simple, open as a child, yet with the depth and strength of a man. Nature had as yet no name to him; he had not yet united under a name the infinite variety of sights, sounds, shapes and motions, which we now collectively name Universe, Nature, or the like, - and so with a name dismiss it from us. To the wild deep-hearted man all was yet new, not veiled under names or formulas; it stood naked, flashing in on him there, beautiful, awful, unspeakable. Nature was to this man, what to the Thinker and Prophet it forever is, preternatural. This green flowery rock-built earth, the trees, the mountains, rivers, many-sounding seas; - that great deep sea of azure that swims overhead; the winds sweeping through it; the black cloud fashioning itself together, now pouring out fire, now hail and rain; what is it? Ay, what? At bottom we do not yet know; we can never know at all. It is not by our superior insight that we escape the difficulty; it is by our superior levity, our inattention, our want of insight. It is by not thinking that we cease to wonder at it. Hardened round us, encasing wholly every notion we form, is a wrappage of traditions, hearsays, mere words. We call that fire of the black thunder-cloud "electricity," and lecture learnedly about it, and grind the like of it out of glass and silk: but what is it? What made it? Whence comes it? Whither goes it? Science has done much for us; but it is a poor science that would hide from us the great deep sacred infinitude of Nescience, whither we can never penetrate, on which all science swims as a mere superficial film. This world, after all our science and sciences, is still a miracle; wonderful, inscrutable, magical and more, to whosoever will think of it.
Вы помните одну изъ фантазiй Платона о человѣкѣ, который дожилъ до зрѣлаго возраста въ темной пещерѣ и котораго затѣмъ внезапно вывели на открытый воздухъ, посмотрѣть восходъ солнца. Каково, надо полагать, было его удивленiе, его восторженное изумленiе при видѣ зрѣлища, ежедневно созерцаемаго нами съ полнымъ равнодушiемъ! Съ открытымъ, свободнымъ чувствомъ ребенка и вмѣстѣ съ тѣмъ съ зрѣлымъ умомъ возмужалаго человѣка, глядѣлъ онъ на это зрѣлище, и оно воспламенило его сердце; онъ распозналъ въ немъ божественную природу, и душа его поверглась передъ нимъ въ глубокомъ почитанiи. Да, такимъ именно дѣтскимъ величiемъ отличались первобытные народы. Первый мыслитель-язычникъ среди дикихъ людей, первый человѣкъ, начавшiй мыслить, представлялъ собою именно такого возмужалаго ребенка Платона: простосердечный и открытый, какъ дитя; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ чувствуется уже сила и глубина зрѣлаго человѣка. Онъ не далъ еще природѣ названiя, онъ не объединилъ еще въ одномъ словѣ все это безконечное разнообразiе зрительныхъ впечатлѣнiй, звуковъ, формъ, движенiй, что мы теперь называемъ общимъ именемъ - вселенная, природа, или какъ-либо иначе, и такимъ образомъ отдѣлываемся отъ нихъ однимъ словомъ. Для дикаго, глубоко-чувствовавшаго человѣка все было еще ново, не прикрыто словами и формулами; все стояло передъ нимъ въ оголенномъ видѣ, ослѣпляло его своимъ свѣтомъ, прекрасное, грозное, невыразимое. Природа была для него тѣмъ, чѣмъ она остается всегда для мыслителя и пророка,- сверхъ-естественной. Эта скалистая земля, зеленая и цвѣтущая, эти деревья, горы, рѣки, моря съ своимъ вѣчнымъ говоромъ; это необозримое, глубокое море лазури, рѣющее надъ головой человѣка; вѣтеръ, проносящiйся вверху; черныя тучи, громоздящiяся одна на другую, постоянно измѣняющiя свои формы и разражающiяся то огнемъ, то градомъ и дождемъ,- что такое все это? Да, что? Въ сущности, мы не знаемъ этого до сихъ поръ и никогда не въ состоянiи будемъ узнать. Мы избѣгаемъ затруднительнаго положенiя, благодаря вовсе не тому, что обладаемъ большею прозорливостью, а благодаря своему легкому отношенiю, своему невниманiю, недостатку глубины въ нашемъ взглядѣ на природу. Мы перестаемъ удивляться всему этому только потому, что перестаемъ думать объ этомъ. Вокругъ нашего существа образовалась толстая, затвердѣлая оболочка традицiй, ходячихъ фразъ, однихъ только словъ, плотно и со всѣхъ сторонъ обволакивающая всякое понятiе, какое бы мы не составили себѣ. Мы называемъ этотъ огонь, прорѣзывающiй черное, грозное облако, "электричествомъ", изучаемъ его научнымъ образомъ и путемъ тренiя шелка и стекла вызываемъ нѣчто подобное ему; но что такое оно? Что производитъ его? Откуда появляется оно? Куда исчезаетъ? Наука много сдѣлала для насъ; но жалка та наука, которая захотѣла бы скрыть отъ насъ всю громаду, глубину, святость нескончаемаго незнанiя, куда мы никогда не можемъ проникнуть и на поверхности котораго все наше знанiе плаваетъ подобно легкому налету. Этотъ мiръ, несмотря на все наше знанiе и всѣ наши науки, остается до сихъ поръ чудомъ, удивительнымъ, неисповѣдимымъ, волшебнымъ для всякаго, кто задумается надъ нимъ.
That great mystery of TIME, were there no other; the illimitable, silent, never-resting thing called Time, rolling, rushing on, swift, silent, like an all-embracing ocean-tide, on which we and all the Universe swim like exhalations, like apparitions which are, and then are not: this is forever very literally a miracle; a thing to strike us dumb, - for we have no word to speak about it. This Universe, ah me - what could the wild man know of it; what can we yet know? That it is a Force, and thousand-fold Complexity of Forces; a Force which is not we. That is all; it is not we, it is altogether different from us. Force, Force, everywhere Force; we ourselves a mysterious Force in the centre of that. "There is not a leaf rotting on the highway but has Force in it; how else could it rot?" Nay surely, to the Atheistic Thinker, if such a one were possible, it must be a miracle too, this huge illimitable whirlwind of Force, which envelops us here; never-resting whirlwind, high as Immensity, old as Eternity. What is it? God's Creation, the religious people answer; it is the Almighty God's! Atheistic science babbles poorly of it, with scientific nomenclatures, experiments and what not, as if it were a poor dead thing, to be bottled up in Leyden jars and sold over counters: but the natural sense of man, in all times, if he will honestly apply his sense, proclaims it to be a living thing, - ah, an unspeakable, godlike thing; towards which the best attitude for us, after never so much science, is awe, devout prostration and humility of soul; worship if not in words, then in silence.
А великая тайна времени, не представляетъ ли она другого чуда; безграничное, молчаливое, никогда не знающее покоя, это, такъ называемое, время, катящееся, устремляющееся, быстрое, молчаливое, какъ все уносящiй приливъ океана, въ которомъ мы и вся вселенная мелькаемъ, подобно испаренiямъ, подобно тѣни, появляясь и затѣмъ исчезая, - оно навсегда останется въ буквальномъ смыслѣ чудомъ; оно поражаетъ насъ и мы умолкаемъ, такъ какъ намъ недостаетъ словъ, чтобы говорить о немъ. Эта вселенная, увы, - что могъ знать о ней дикiй человѣкъ? Что можемъ знать даже мы? Что она - сила, совокупность силъ, сложенныхъ на тысячу ладовъ; сила, которая не есть мы, - вотъ и все; она не мы, она - нѣчто совершенно отличное отъ насъ. Сила, сила, повсюду сила; мы сами - таинственная сила въ центрѣ всего этого. "Нѣтъ на проѣзжей дорогѣ такого гнiющаго листа, который не заключалъ бы въ себѣ силы: иначе, какъ бы онъ могъ гнить?" Да, несомнѣнно, даже для мыслителя-атеиста, если таковой вообще возможенъ, это должно составлять также чудо, этотъ громадный, безпредѣльный вихрь силы, объемлющiй насъ здѣсь; вихрь, никогда не стихающiй, столь же высоко вздымающiйся, какъ сама необъятность, столь же вѣковѣчный, какъ сама вѣчность. Что такое онъ? - Творенiе Бога, отвѣчаютъ люди религiозные, творенiе всемогущаго Бога! Атеистическое знанiе, со своей научной номенклатурой, со своими отвѣтами и всякой всячиной, лепечетъ о немъ свои жалкiя рѣчи, какъ если бы дѣло шло о ничтожномъ, мертвомъ веществѣ, которое можно разлить въ лейденскiя банки и продавать съ прилавка. Но природный здравый смыслъ человѣка во всѣ времена, если только человѣкъ честно обращается къ нему, провозглашаетъ, что это - нѣчто живое, о, да, нѣчто невыразимое, божественное, по отношенiю къ чему, какъ бы ни было велико наше знанiе, намъ болѣе всего приличествуетъ благоговѣнiе, преклоненiе и смиренiе, молчаливое поклоненiе, если нѣтъ словъ.
But now I remark farther: What in such a time as ours it requires a Prophet or Poet to teach us, namely, the stripping-off of those poor undevout wrappages, nomenclatures and scientific hearsays, - this, the ancient earnest soul, as yet unencumbered with these things, did for itself. The world, which is now divine only to the gifted, was then divine to whosoever would turn his eye upon it. He stood bare before it face to face. "All was Godlike or God:" - Jean Paul still finds it so; the giant Jean Paul, who has power to escape out of hearsays: but there then were no hearsays. Canopus shining down over the desert, with its blue diamond brightness (that wild blue spirit-like brightness, far brighter than we ever witness here), would pierce into the heart of the wild Ishmaelitish man, whom it was guiding through the solitary waste there. To his wild heart, with all feelings in it, with no speech for any feeling, it might seem a little eye, that Canopus, glancing out on him from the great deep Eternity; revealing the inner Splendor to him. Cannot we understand how these men worshipped Canopus; became what we call Sabeans, worshipping the stars? Such is to me the secret of all forms of Paganism. Worship is transcendent wonder; wonder for which there is now no limit or measure; that is worship. To these primeval men, all things and everything they saw exist beside them were an emblem of the Godlike, of some God.
Затѣмъ я замѣчу еще: то дѣло, для котораго въ такое время, какъ наше, необходимъ пророкъ или поэтъ, поучающiй и освобождающiй людей отъ этой нечестивой прикрышки, отъ этой номенклатуры и ходячихъ научныхъ фразъ, въ прежнiя времена совершалъ самъ для себя всякiй серьезный умъ, не загроможденный еще подобными представленiями. Мiръ, являющiйся теперь божественнымъ только въ глазахъ избранниковъ, былъ тогда таковымъ для всякаго, кто обращалъ къ нему свой открытый взоръ. Человѣкъ стоялъ тогда нагой передъ нимъ, лицомъ къ лицу. "Все было божественно или Богъ". Жанъ Поль находитъ еще, что мiръ таковъ; гигантъ Жанъ Поль, имѣвшiй достаточно силъ, чтобы не поддаться ходячимъ фразамъ; но тогда не было ходячихъ фразъ. Канопа [Звѣзда 1-й величины в созвѣздiи Аргонавтовъ], сiяющая въ высотѣ надъ пустыней, своимъ синимъ алмазнымъ блескомъ, этимъ дикимъ синимъ, какъ бы одухотвореннымъ, блескомъ, гораздо болѣе яркимъ, чѣмъ какой мы знаемъ въ нашихъ странахъ, проникала въ самое сердце дикаго измаильтянина, для котораго она служила путеводной звѣздой въ безбрежной пустынѣ. Его дикому сердцу, вмѣщавшему въ себя всѣ чувства, но не знавшему еще ни одного слова для выраженiя ихъ, эта Канопа должна была казаться маленькимъ глазомъ, глядящимъ на него изъ глубины самой вѣчности и открывающимъ ему внутреннiй блескъ. Развѣ мы не можемъ понять, какимъ образомъ эти люди почитали Канопу, какъ они стали, такъ называемыми, сабеитами, почитателями звѣздъ? Такова, по моему мнѣнiю, тайна всякаго рода языческихъ религiй. Поклоненiе есть высшая степень удивленiя; удивленiе, не знающее никакихъ границъ и никакой мѣры, и есть поклоненiе. Для первобытныхъ людей всѣ предметы и каждый предметъ, какой только они видѣли существующiмъ рядомъ съ собою, представлялся эмблемой божественнаго, эмблемой какого-то Бога.
And look what perennial fibre of truth was in that. To us also, through every star, through every blade of grass, is not a God made visible, if we will open our minds and eyes? We do not worship in that way now: but is it not reckoned still a merit, proof of what we call a "poetic nature," that we recognize how every object has a divine beauty in it; how every object still verily is "a window through which we may look into Infinitude itself"? He that can discern the loveliness of things, we call him Poet! Painter, Man of Genius, gifted, lovable. These poor Sabeans did even what he does, - in their own fashion. That they did it, in what fashion soever, was a merit: better than what the entirely stupid man did, what the horse and camel did, - namely, nothing!
И обратите вниманiе, какая непрерывающаяся никогда нить истины проходитъ здѣсь. Развѣ божество не говоритъ также и нашему уму въ каждой звѣздѣ, въ каждой былинкѣ, если только мы откроемъ свои глаза и свою душу? Наше почитанiе не имѣетъ теперь такого характера, но не считается развѣ до сихъ поръ особымъ даромъ, признакомъ того, что мы называемъ "поэтической натурой"; способность видѣть въ каждомъ предметѣ его божественную красоту, видѣть, насколько каждый предметъ представляетъ до сихъ поръ дѣйствительно "окно, черезъ которое мы можемъ заглянуть въ самую безконечность"? Человѣка, способнаго въ каждомъ предметѣ подмѣчать то, что заслуживаетъ любви, мы называемъ поэтомъ, художникомъ, генiемъ, человѣкомъ одареннымъ, любвеобильнымъ. Эти бѣдные сабеиты дѣлали на свой ладъ то же, что дѣлаетъ и такой великiй человѣкъ. Какимъ бы образомъ они ни дѣлали это, во всякомъ случаѣ уже одно то, что они дѣлали, говоритъ въ ихъ пользу: они стояли выше, чѣмъ совершенно глупый человѣкъ, чѣмъ лошадь или верблюдъ, именно ни о чемъ подобномъ не помышляющiе!
But now if all things whatsoever that we look upon are emblems to us of the Highest God, I add that more so than any of them is man such an emblem. You have heard of St. Chrysostom's celebrated saying in reference to the Shekinah, or Ark of Testimony, visible Revelation of God, among the Hebrews: "The true Shekinah is Man!" Yes, it is even so: this is no vain phrase; it is veritably so. The essence of our being, the mystery in us that calls itself "I," - ah, what words have we for such things? - is a breath of Heaven; the Highest Being reveals himself in man. This body, these faculties, this life of ours, is it not all as a vesture for that Unnamed? "There is but one Temple in the Universe," says the devout Novalis, "and that is the Body of Man. Nothing is holier shall that high form. Bending before men is a reverence done to this Revelation in the Flesh. We touch Heaven when we lay our hand on a human body!" This sounds much like a mere flourish of rhetoric; but it is not so. If well meditated, it will turn out to be a scientific fact; the expression, in such words as can be had, of the actual truth of the thing. We are the miracle of miracles, - the great inscrutable mystery of God. We cannot understand it, we know not how to speak of it; but we may feel and know, if we like, that it is verily so.
Но теперь, если все, на что бы мы не обратили свой взоръ, является для насъ эмблемой Всевышняго Бога, то, прибавлю я, еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ всякая внѣшняя вещь, представляетъ подобную эмблему самъ человѣкъ. Вы слышали извѣстныя слова Св. Златоуста, сказанныя имъ относительно шекинаха или скинiи завѣта, видимаго откровенiя Бога, даннаго евреямъ: "Истинный шекинахъ есть человѣкъ!" Да, именно такъ; это вовсе не пустая фраза, это дѣйствительно такъ. Суть нашего существа, то таинственное, что называетъ само себя "я" - увы, какiя слова имѣемъ мы для обозначенiя всего этого - есть дыханiе неба. Высочайшее существо открываетъ самого себя въ человѣкѣ. Это тѣло, эти способности, эта жизнь наша - развѣ не составляетъ все это, какъ бы, внѣшняго покрова сущности, неимѣющей имени? "Существуетъ одинъ только храмъ во вселенной, говоритъ благочестивый Новалисъ, и этотъ храмъ есть тѣло человѣка. Нѣтъ святыни больше этой возвышенной формы. Наклонять голову передъ людьми - значитъ воздавать должное почтенiе этому откровенiю во плоти. Мы касаемся неба, когда возлагаемъ руку свою на тѣло человѣка!" Отъ всего этого сильно отдаетъ, какъ бы, пустой риторикой, но въ дѣйствительности это далеко не риторика. Если хорошо поразмыслить, то окажется, что мы имѣемъ дѣло съ научнымъ фактомъ, что это - дѣйствительная истина, высказанная тѣми словами, какими мы можемъ располагать. Мы чудо изъ чудесъ, великая, неисповѣдимая тайна Бога. Мы не можемъ понять ее, мы не знаемъ, какъ говорить о ней, но мы можемъ чувствовать и знать, если хотите, что это именно такъ.
Well; these truths were once more readily felt than now. The young generations of the world, who had in them the freshness of young children, and yet the depth of earnest men, who did not think that they had finished off all things in Heaven and Earth by merely giving them scientific names, but had to gaze direct at them there, with awe and wonder: they felt better what of divinity is in man and Nature; they, without being mad, could worship Nature, and man more than anything else in Nature. Worship, that is, as I said above, admire without limit: this, in the full use of their faculties, with all sincerity of heart, they could do. I consider Hero-worship to be the grand modifying element in that ancient system of thought. What I called the perplexed jungle of Paganism sprang, we may say, out of many roots: every admiration, adoration of a star or natural object, was a root or fibre of a root; but Hero-worship is the deepest root of all; the tap-root, from which in a great degree all the rest were nourished and grown.
Несомнѣнно, что эту истину чувствовали нѣкогда болѣе живо, чѣмъ теперь. Раннiя поколѣнiя человѣчества, сохранявшiя въ себѣ свѣжесть юноши и отличавшiяся вмѣстѣ съ тѣмъ глубиной серьезнаго человѣка, не думавшiя, что они покончили уже со всѣмъ небеснымъ и земнымъ, давши всему научныя названiя, но глядѣвшiя прямо на мiръ Божiй съ благоговѣнiемъ и удивленiемъ, - они чувствовали сильнѣе, что есть божественнаго въ человѣкѣ и природѣ, они могли, не будучи сумасшедшими, почитать природу, человѣка и послѣдняго болѣе, чѣмъ что-либо другое въ этой природѣ. Почитать,- это, какъ я сказалъ выше, значитъ безгранично удивляться, и они могли дѣлать это со всею полнотою своихъ способностей, со всею искренностью своего сердца. Я считаю почитанiе героевъ великимъ отличительнымъ признакомъ въ системахъ древней мысли. То, что я называю густой переплетшейся чащей язычества, выросло изъ многихъ корней; всякое удивленiе, всякое поклоненiе какой-либо звѣздѣ или какому-либо предмету составляло корень или одну изъ нитей корня, но почитанiе героевъ - самый глубокiй корень изъ всѣхъ, главный, стержневой корень, который въ значительнѣйшей мѣрѣ питаетъ и роститъ все остальное.
And now if worship even of a star had some meaning in it, how much more might that of a Hero! Worship of a Hero is transcendent admiration of a Great Man. I say great men are still admirable; I say there is, at bottom, nothing else admirable! No nobler feeling than this of admiration for one higher than himself dwells in the breast of man. It is to this hour, and at all hours, the vivifying influence in man's life. Religion I find stand upon it; not Paganism only, but far higher and truer religions, - all religion hitherto known. Hero-worship, heartfelt prostrate admiration, submission, burning, boundless, for a noblest godlike Form of Man, - is not that the germ of Christianity itself? The greatest of all Heroes is One - whom we do not name here! Let sacred silence meditate that sacred matter; you will find it the ultimate perfection of a principle extant throughout man's whole history on earth.
И теперь, если даже почитанiе звѣзды имѣло свое извѣстное значенiе, то насколько же большее значенiе могло имѣть почитанiе героя! Почитанiе героя, это есть трансцендентное удивленiе передъ великимъ человѣкомъ. Я говорю, что великiе люди - удивительные люди до сихъ поръ; я говорю, что, въ сущности нѣтъ ничего другого удивительнаго! Въ груди человѣка нѣтъ чувства болѣе благороднаго, чѣмъ это удивленiе передъ тѣмъ, кто выше его. И въ настоящiй моментъ, какъ и вообще во всѣ моменты, оно производитъ оживотворяющее влiянiе на жизнь человѣка. Религiя, утверждаю я, держится на немъ; не только языческая, но и гораздо болѣе высокiя и болѣе истинныя религiи, всѣ религiи, извѣстныя до сихъ поръ. Почитанiе героя, удивленiе, исходящее изъ самаго сердца и повергающее человѣка ницъ, горячая, безпредѣльная покорность передъ идеально-благороднымъ, богоподобнымъ человѣкомъ, - не таково ли именно зерно самаго христiанства? Величайшiй изъ всѣхъ героевъ есть Тотъ, Котораго мы не станемъ называть здѣсь! Размышляйте объ этой святынѣ въ святомъ безмолвiи; вы найдете, что она есть послѣднее воплощенiе принципа, проходящаго красною нитью черезъ всю земную исторiю человѣка.
Or coming into lower, less unspeakable provinces, is not all Loyalty akin to religious Faith also? Faith is loyalty to some inspired Teacher, some spiritual Hero. And what therefore is loyalty proper, the life-breath of all society, but an effluence of Hero-worship, submissive admiration for the truly great? Society is founded on Hero-worship. All dignities of rank, on which human association rests, are what we may call a Heroarchy (Government of Heroes), - or a Hierarchy, for it is "sacred" enough withal! The Duke means Dux, Leader; King is Kon-ning, Kan-ning, Man that knows or cans. Society everywhere is some representation, not insupportably inaccurate, of a graduated Worship of Heroes - reverence and obedience done to men really great and wise. Not insupportably inaccurate, I say! They are all as bank-notes, these social dignitaries, all representing gold; - and several of them, alas, always are forged notes. We can do with some forged false notes; with a good many even; but not with all, or the most of them forged! No: there have to come revolutions then; cries of Democracy, Liberty and Equality, and I know not what: - the notes being all false, and no gold to be had for them, people take to crying in their despair that there is no gold, that there never was any! "Gold," Hero-worship, is nevertheless, as it was always and everywhere, and cannot cease till man himself ceases.
Или, обращаясь къ низшимъ, менѣе невыразимымъ явленiямъ, не видимъ ли мы, что всякая лойальность (вѣрность, преданность) также родственна религiозной вѣрѣ? Вѣра есть лойальность по отношенiю къ какому-либо вдохновленному учителю, возвышенному герою. И что такое, слѣдовательно, самая лойальность, это дыханiе жизни всякаго общества, какъ не слѣдствiе почитанiя героевъ, какъ не покорное удивленiе передъ истиннымъ величiемъ? Общество основано на почитанiи героевъ. Всякаго рода званiя и ранги, на которыхъ покоится человѣческое единенiе, представляютъ собою то, что мы могли бы назвать героархiею (правленiемъ героевъ) или iерархiею, такъ какъ эта героархiя заключаетъ въ себѣ достаточно также и "святого"! Duke (герцогъ) означаетъ - Dux, предводитель; Kon-ning, Kan-ning - человѣкъ, который знаетъ или можетъ. Всякое общество есть выраженiе почитанiя героевъ въ ихъ постепенной градацiи, и нельзя сказать, чтобы эта постепенность была совершенно несоотвѣтствующей дѣйствительности; - есть почтенiе и повиновенiе, оказываемыя людямъ дѣйствительно великимъ и мудрымъ. Постепенность, повторяю я, нельзя сказать, чтобы совершенно несоотвѣтствующая дѣйствительности! Всѣ они, эти общественные сановники, точно банковые билеты, всѣ они представляютъ золото, но, увы, среди нихъ всегда находится немало поддѣльныхъ билетовъ. Мы можемъ производить свои операцiи при нѣкоторомъ количествѣ поддѣльныхъ, фальшивыхъ денежныхъ знаковъ, даже при значительномъ количествѣ ихъ; но это становится рѣшительно невозможнымъ, когда они всѣ поддѣльные или когда большая часть ихъ такова! Нѣтъ, тогда должна наступить революцiя, тогда подымаются крики демократiи, провозглашается свобода и равенство и я не знаю еще что; тогда всѣ билеты считаются фальшивыми; ихъ нельзя обмѣнять на золото, и народъ въ отчаянiи начинаетъ кричать, что золота вовсе нѣтъ и никогда не было! "Золото", почитанiе героевъ, тѣмъ не менѣе существуетъ, какъ оно существовало всегда и повсюду, и оно не можетъ исчезнуть, пока существуетъ человѣкъ.
I am well aware that in these days Hero-worship, the thing I call Hero-worship, professes to have gone out, and finally ceased. This, for reasons which it will be worth while some time to inquire into, is an age that as it were denies the existence of great men; denies the desirableness of great men. Show our critics a great man, a Luther for example, they begin to what they call "account" for him; not to worship him, but take the dimensions of him, - and bring him out to be a little kind of man! He was the "creature of the Time," they say; the Time called him forth, the Time did everything, he nothing - but what we the little critic could have done too! This seems to me but melancholy work. The Time call forth? Alas, we have known Times call loudly enough for their great man; but not find him when they called! He was not there; Providence had not sent him; the Time, calling its loudest, had to go down to confusion and wreck because he would not come when called.
Я хорошо знаю, что въ настоящее время почитанiе героевъ признается уже культомъ отжившимъ, окончательно прекратившимъ свое существованiе. Нашъ вѣкъ по причинамъ, которыя составятъ нѣкогда достойный предметъ изслѣдованiя, есть вѣкъ, отрицающiй, такъ сказать, самое существованiе великихъ людей, отрицающiй самую желательность ихъ. Покажите нашимъ критикамъ великаго человѣка, напримѣръ Лютера, и они начнутъ съ такъ называемаго ими "объясненiя"; они не преклонятся передъ нимъ, а примутся измѣрять его и найдутъ, что онъ принадлежитъ къ людямъ мелкой породы! Онъ былъ "продуктомъ своего времени", скажутъ они. Время вызвало его, время сдѣлало все, онъ же не сдѣлалъ ничего такого, чего бы мы, маленькiе критики, не могли также сдѣлать! Жалкiй трудъ, по моему мнѣнiю, представляетъ такая критика. Время вызвало? Увы, мы знали времена, довольно громко призывавшiя своего великаго человѣка, но не обрѣтавшiя его! Его не оказывалось на лицо. Провидѣнiе не посылало его. Время, призывавшее его изо всѣхъ силъ, должно было погрузиться въ забвенiе, такъ какъ онъ не пришелъ, когда его звали.
For if we will think of it, no Time need have gone to ruin, could it have found a man great enough, a man wise and good enough: wisdom to discern truly what the Time wanted, valor to lead it on the right road thither; these are the salvation of any Time. But I liken common languid Times, with their unbelief, distress, perplexity, with their languid doubting characters and embarrassed circumstances, impotently crumbling down into ever worse distress towards final ruin; - all this I liken to dry dead fuel, waiting for the lightning out of Heaven that shall kindle it. The great man, with his free force direct out of God's own hand, is the lightning. His word is the wise healing word which all can believe in. All blazes round him now, when he has once struck on it, into fire like his own. The dry mouldering sticks are thought to have called him forth. They did want him greatly; but as to calling him forth - ! Those are critics of small vision, I think, who cry: "See, is it not the sticks that made the fire?" No sadder proof can be given by a man of his own littleness than disbelief in great men. There is no sadder symptom of a generation than such general blindness to the spiritual lightning, with faith only in the heap of barren dead fuel. It is the last consummation of unbelief. In all epochs of the world's history, we shall find the Great Man to have been the indispensable savior of his epoch; - the lightning, without which the fuel never would have burnt. The History of the World, I said already, was the Biography of Great Men.
Ибо, если мы хорошенько подумаемъ, то убѣдимся, что никакому времени не угрожала бы гибель, если бы оно могло найти достаточно великаго человѣка: мудраго, чтобы вѣрно опредѣлить потребности времени, отважнаго, чтобы повести его прямой дорогой къ цѣли; въ этомъ - спасенiе всякаго времени. Но я сравниваю пошлыя и безжизненныя времена съ ихъ безвѣрiемъ, бѣдствiями, замѣшательствами, съ ихъ сомнѣвающимся и нерѣшительнымъ характеромъ, съ ихъ затруднительными обстоятельствами, времена, безпомощно размѣнивающiяся на все худшiя и худшiя бѣдствiя, приводящiя ихъ къ окончательной гибели, - все это сравниваю я съ сухимъ, мертвымъ лѣсомъ, ожидающимъ лишь молнiи съ неба, которая воспламенила бы его. Великiй человѣкъ, съ его свободной силой, исходящей прямо изъ рукъ Божьихъ, есть молнiя. Его слово - мудрое, спасительное слово; въ него могутъ всѣ повѣрить. Все воспламеняется тогда вокругъ этого человѣка, разъ онъ ударяетъ своимъ словомъ, и все пылаетъ огнемъ, подобнымъ его собственному. Думаютъ, что его вызвали къ существованiю эти сухiя, превращающiяся въ прахъ вѣтви. Конечно, онъ былъ для нихъ крайне необходимъ, но, что касается до того, чтобы они вызвали!.. Критики, кричащiе кричащiя: "Глядите, развѣ это не дерево производитъ огонь!" - обнаруживаютъ, думаю я, большую близорукость. Не можетъ человѣкъ болѣе печальнымъ образомъ засвидѣтельствовать свое собственное ничтожество, какъ выказывая невѣрiе въ великаго человѣка. Нѣтъ болѣе печальнаго симптома для людей извѣстнаго поколѣнiя, чѣмъ подобная всеобщая слѣпота къ духовной молнiи, съ одной вѣрой лишь въ кучу сухихъ безжизненныхъ вѣтвей. Это - послѣднее слово невѣрiя. Во всякую эпоху мiровой исторiи мы всегда найдемъ великаго человѣка, являющагося необходимымъ спасителемъ своего времени, молнiею, безъ которой вѣтви никогда не загорѣлись бы. Исторiя мiра, какъ уже я говорилъ, это - бiографiя великихъ людей.
Such small critics do what they can to promote unbelief and universal spiritual paralysis: but happily they cannot always completely succeed. In all times it is possible for a man to arise great enough to feel that they and their doctrines are chimeras and cobwebs. And what is notable, in no time whatever can they entirely eradicate out of living men's hearts a certain altogether peculiar reverence for Great Men; genuine admiration, loyalty, adoration, however dim and perverted it may be. Hero-worship endures forever while man endures. Boswell venerates his Johnson, right truly even in the Eighteenth century. The unbelieving French believe in their Voltaire; and burst out round him into very curious Hero-worship, in that last act of his life when they "stifle him under roses." It has always seemed to me extremely curious this of Voltaire. Truly, if Christianity be the highest instance of Hero-worship, then we may find here in Voltaireism one of the lowest! He whose life was that of a kind of Antichrist, does again on this side exhibit a curious contrast. No people ever were so little prone to admire at all as those French of Voltaire. Persiflage was the character of their whole mind; adoration had nowhere a place in it. Yet see! The old man of Ferney comes up to Paris; an old, tottering, infirm man of eighty-four years. They feel that he too is a kind of Hero; that he has spent his life in opposing error and injustice, delivering Calases, unmasking hypocrites in high places; - in short that he too, though in a strange way, has fought like a valiant man. They feel withal that, if persiflage be the great thing, there never was such a persifleur. He is the realized ideal of every one of them; the thing they are all wanting to be; of all Frenchmen the most French. He is properly their god, - such god as they are fit for. Accordingly all persons, from the Queen Antoinette to the Douanier at the Porte St. Denis, do they not worship him? People of quality disguise themselves as tavern-waiters. The Maitre de Poste, with a broad oath, orders his Postilion, "Va bon train; thou art driving M. de Voltaire." At Paris his carriage is "the nucleus of a comet, whose train fills whole streets." The ladies pluck a hair or two from his fur, to keep it as a sacred relic. There was nothing highest, beautifulest, noblest in all France, that did not feel this man to be higher, beautifuler, nobler.
Наши маленькiе критики дѣлаютъ все зависящее отъ нихъ для того, чтобы двигать впередъ безвѣрiе и парализовать всеобщую духовную дѣятельность; но, къ счастью, они не всегда могутъ вполнѣ успѣвать въ своемъ дѣлѣ. Во всякiя времена для человѣка бываетъ возможно подняться достаточно высоко, чтобы почувствовать, что они и ихъ доктрины - химеры и паутины. И что особенно замѣчательно, никогда, ни въ какiя времена, они не могли всецѣло искоренить изъ сердецъ живыхъ людей извѣстнаго, совершенно исключительнаго почитанiя великихъ людей: неподдѣльнаго удивленiя, обожанiя, - какимъ бы затемненнымъ и извращеннымъ оно ни представлялось. Почитанiе героевъ будетъ существовать вѣчно, пока будетъ существовать человѣкъ. Босвэлль даже въ восемнадцатомъ вѣкѣ почитаетъ искренно своего Джонсона. Невѣрующiе французы вѣрятъ въ своего Вольтера, и почитанiе героя проявляется у нихъ крайне любопытнымъ образомъ въ послѣднiй моментъ его жизни, когда они "закидали его розами". Этотъ эпизодъ въ жизни Вольтера всегда казался мнѣ чрезвычайно интереснымъ. Дѣйствительно, если христiанство являетъ собою высочайшiй образецъ почитанiя героевъ, то здѣсь, въ вольтерiанизмѣ, мы находимъ одинъ изъ наиболѣе низкихъ! Тотъ, чья жизнь была въ нѣкоторомъ родѣ жизнью антихриста, и въ этомъ отношенiи представляетъ любопытный контрастъ. Никакой народъ никогда не былъ такъ мало склоненъ удивляться передъ чѣмъ бы то ни было, какъ французы временъ Вольтера. Пересмѣиванiе составляло характерную особенность всего ихъ душевнаго склада; обожанiю не было здѣсь ни малѣйшаго мѣстечка. Однако, посмотрите! Фернейскiй старецъ прiѣзжаетъ въ Парижъ, пошатывающiйся, дряхлый человѣкъ восьмидесяти четырехъ лѣтъ. Онъ чувствуетъ, что онъ также герой въ своемъ родѣ, что онъ всю жизнь свою боролся съ заблужденiемъ и несправедливостью, освобождалъ Каласовъ, разоблачалъ высокопоставленныхъ лицемѣровъ, что онъ, короче, тоже боролся (хотя и страннымъ образомъ), какъ подобаетъ отважному человѣку. Они понимаютъ также, что если пересмѣиванiе - великое дѣло, то никогда не было такого пересмѣшника. Въ немъ они видятъ свой собственный воплощенный идеалъ; онъ то, къ чему всѣ они стремятся; типичнѣйшiй французъ изъ всѣхъ французовъ. Онъ, собственно, ихъ богъ, тотъ богъ, какого они могутъ исповѣдывать. Развѣ всѣ они, дѣйствительно, не почитаютъ его, начиная съ королевы Антуанетты до таможеннаго досмотрщика въ портѣ С.-Дени? Благородныя особы переодѣваются въ трактирныхъ слугъ. Почтосодержатель съ грубой бранью приказываетъ ямщику: "Погоняй хорошенько, ты везешь господина Вольтера". Въ Парижѣ его карета составляетъ "ядро кометы, хвостъ которой наполняетъ всѣ улицы". Дамы выдергиваютъ изъ его шубы по нѣсколько волосковъ, чтобы сохранить ихъ, какъ святыя реликвiи. Во всей Францiи все самое возвышенное, прекрасное, благородное сознавало, что этотъ человѣкъ былъ еще выше, еще прекраснѣе, еще благороднѣе.
Yes, from Norse Odin to English Samuel Johnson, from the divine Founder of Christianity to the withered Pontiff of Encyclopedism, in all times and places, the Hero has been worshipped. It will ever be so. We all love great men; love, venerate and bow down submissive before great men: nay can we honestly bow down to anything else? Ah, does not every true man feel that he is himself made higher by doing reverence to what is really above him? No nobler or more blessed feeling dwells in man's heart. And to me it is very cheering to consider that no sceptical logic, or general triviality, insincerity and aridity of any Time and its influences can destroy this noble inborn loyalty and worship that is in man. In times of unbelief, which soon have to become times of revolution, much down-rushing, sorrowful decay and ruin is visible to everybody. For myself in these days, I seem to see in this indestructibility of Hero-worship the everlasting adamant lower than which the confused wreck of revolutionary things cannot fall. The confused wreck of things crumbling and even crashing and tumbling all round us in these revolutionary ages, will get down so far; no farther. It is an eternal corner-stone, from which they can begin to build themselves up again. That man, in some sense or other, worships Heroes; that we all of us reverence and must ever reverence Great Men: this is, to me, the living rock amid all rushings-down whatsoever; - the one fixed point in modern revolutionary history, otherwise as if bottomless and shoreless.
Да, отъ скандинавскаго Одина до англiйскаго Самуила Джонсона, отъ божественнаго основателя христiанства до высохшаго первосвященника энциклопедизма, во всѣ времена и во всѣхъ мѣстахъ, героямъ всегда поклонялись. И такъ будетъ вѣчно. Мы всѣ любимъ великихъ людей: любимъ, почитаемъ ихъ и покорно преклоняемся передъ ними. И можемъ ли мы честно преклоняться передъ чѣмъ-либо другимъ? А! Развѣ не чувствуетъ всякiй правдивый человѣкъ, какъ онъ самъ становится выше, воздавая должное уваженiе тому, что дѣйствительно выше его? Въ сердцѣ человѣка нѣтъ чувства болѣе благороднаго, болѣе благословеннаго, чѣмъ это. Мысль, что никакая разъѣденная скептицизмомъ логика, никакая всеобщая пошлость, неискренность, черствость, какого бы то ни было времени съ его вѣянiями, не могутъ разрушить той благородной прирожденной преданности, того почитанiя, какое присуще человѣку, - мысль эта доставляетъ мнѣ громадное утѣшенiе. Въ эпохи невѣрiя, которыя скоро и неизбѣжно превращаются въ эпохи революцiй, многое, какъ это всякiй легко можетъ замѣтить, претерпѣваетъ крушенiе, стремится къ печальному упадку и разрушенiю. Что же касается моего мнѣнiя относительно переживаемаго нами времени, то въ этой несокрушимости культа героевъ я склоненъ видѣть тотъ вѣчный алмазъ, дальше котораго не можетъ пойти безпорядочное разрушенiе, обнаруживаемое революцiоннымъ ходомъ вещей... Безпорядочное разрушенiе вещей, распадающихся на мелкiя части, обрушивающихся съ трескомъ и опрокидывающихся вокругъ насъ въ наши революцiонные годы, будетъ продолжаться именно до этого момента, но не дольше. Это - вѣчный краеугольный камень, на которомъ снова будетъ воздвигнуто зданiе. Въ томъ, что человѣкъ такъ или иначе поклоняется героямъ; что мы, всѣ мы почитаемъ и обязательно будемъ всегда почитать великихъ людей,- я вижу живую скалу среди всевозможныхъ крушенiй, единственную устойчивую точку въ современной революцiонной исторiи, которая иначе представлялась бы бездонной и безбрежной.
So much of truth, only under an ancient obsolete vesture, but the spirit of it still true, do I find in the Paganism of old nations. Nature is still divine, the revelation of the workings of God; the Hero is still worshipable: this, under poor cramped incipient forms, is what all Pagan religions have struggled, as they could, to set forth. I think Scandinavian Paganism, to us here, is more interesting than any other. It is, for one thing, the latest; it continued in these regions of Europe till the eleventh century: eight hundred years ago the Norwegians were still worshippers of Odin. It is interesting also as the creed of our fathers; the men whose blood still runs in our veins, whom doubtless we still resemble in so many ways. Strange: they did believe that, while we believe so differently. Let us look a little at this poor Norse creed, for many reasons. We have tolerable means to do it; for there is another point of interest in these Scandinavian mythologies: that they have been preserved so well.
Такова истина, которую я нахожу въ язычествѣ древнихъ народовъ; она только прикрыта старымъ, поношеннымъ одѣянiемъ, но духъ ея все же истиненъ. Природа до сихъ поръ остается божественной, она до сихъ поръ - откровенiе трудовъ Божьихъ; герой до сихъ поръ почитается. Но именно это же самое, - правда, въ формахъ еще только зарождающихся, бѣдныхъ, связанныхъ,- и всѣ языческiя религiи стараются, какъ могутъ, выдвинуть впередъ. Я думаю, что скандинавское язычество представляетъ для насъ въ данномъ случаѣ большiй интересъ, чѣмъ всякая другая форма язычества. Прежде всего, оно принадлежитъ позднѣйшему времени; оно продержалось въ сѣверныхъ областяхъ Европы до конца одиннадцатаго столѣтiя; восемьсотъ лѣтъ тому назадъ норвежцы были еще поклонниками Одина. Затѣмъ, оно интересно, какъ вѣрованiе нашихъ отцовъ, людей, чья кровь течетъ еще въ нашихъ жилахъ и на кого мы, безъ сомнѣнiя, походимъ еще до сихъ поръ такъ сильно. Странно: они дѣйствительно вѣрили въ это, тогда какъ мы вѣримъ въ нѣчто совершенно иное. Остановимся же нѣсколько, въ виду многихъ причинъ, на бѣдномъ древне-скандинавскомъ вѣрованiи. Мы располагаемъ достаточными данными, чтобы сдѣлать это, такъ какъ скандинавская миθологiя сохранилась довольно хорошо, что еще болѣе увеличиваетъ ея интересъ.
In that strange island Iceland, - burst up, the geologists say, by fire from the bottom of the sea; a wild land of barrenness and lava; swallowed many months of every year in black tempests, yet with a wild gleaming beauty in summertime; towering up there, stern and grim, in the North Ocean with its snow jokuls, roaring geysers, sulphur-pools and horrid volcanic chasms, like the waste chaotic battle-field of Frost and Fire; - where of all places we least looked for Literature or written memorials, the record of these things was written down. On the seabord of this wild land is a rim of grassy country, where cattle can subsist, and men by means of them and of what the sea yields; and it seems they were poetic men these, men who had deep thoughts in them, and uttered musically their thoughts. Much would be lost, had Iceland not been burst up from the sea, not been discovered by the Northmen! The old Norse Poets were many of them natives of Iceland.
На этомъ удивительномъ островѣ Исландiи, приподнятомъ, какъ говорятъ геологи, со дна моря, благодаря дѣйствiю огня; въ дикой стране безплодiя и лавы, ежегодно поглощаемой въ теченiи многихъ мѣсяцевъ грозными бурями, а въ лѣтнюю пору блещущей своей дикой красотой; сурово и неприступно подымающейся здѣсь, въ Сѣверномъ океанѣ, съ своими снѣжными вершинами, шумящими гейзерами, сѣрными озерами и страшными вулканическими безднами, подобно хаотическому, опустошенному полю битвы между огнемъ и льдомъ, - здѣсь-то, говорю я, гдѣ менѣе, чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ, стали бы искать литературныхъ или вообще письменныхъ памятниковъ, было записано воспоминанiе о дѣлахъ давно минувшихъ. Вдоль морского берега этой дикой страны тянется луговая полоса земли, гдѣ можетъ пастись скотъ, а благодаря ему и добычѣ, извлекаемой изъ моря, существовать люди; люди эти отличались, по-видимому, поэтическимъ чувствомъ; имъ были доступны глубокiя мысли и они умѣли музыкально выражать ихъ. Многаго не существовало бы, если бы море не выдвинуло изъ своей глубины этой Исландiи, если бы она не была открыта древними скандинавами! Многiе изъ древнихъ скандинавскихъ поэтовъ были уроженцами Исландiи.
Saemund, one of the early Christian Priests there, who perhaps had a lingering fondness for Paganism, collected certain of their old Pagan songs, just about becoming obsolete then, - Poems or Chants of a mythic, prophetic, mostly all of a religious character: that is what Norse critics call the Elder or Poetic Edda. Edda, a word of uncertain etymology, is thought to signify Ancestress. Snorro Sturleson, an Iceland gentleman, an extremely notable personage, educated by this Saemund's grandson, took in hand next, near a century afterwards, to put together, among several other books he wrote, a kind of Prose Synopsis of the whole Mythology; elucidated by new fragments of traditionary verse. A work constructed really with great ingenuity, native talent, what one might call unconscious art; altogether a perspicuous clear work, pleasant reading still: this is the Younger or Prose Edda. By these and the numerous other Sagas, mostly Icelandic, with the commentaries, Icelandic or not, which go on zealously in the North to this day, it is possible to gain some direct insight even yet; and see that old Norse system of Belief, as it were, face to face. Let us forget that it is erroneous Religion; let us look at it as old Thought, and try if we cannot sympathize with it somewhat.
The primary characteristic of this old Northland Mythology I find to be Impersonation of the visible workings of Nature. Earnest simple recognition of the workings of Physical Nature, as a thing wholly miraculous, stupendous and divine. What we now lecture of as Science, they wondered at, and fell down in awe before, as Religion The dark hostile Powers of Nature they figure to themselves as "Jotuns," Giants, huge shaggy beings of a demonic character. Frost, Fire, Sea-tempest; these are Jotuns. The friendly Powers again, as Summer-heat, the Sun, are Gods. The empire of this Universe is divided between these two; they dwell apart, in perennial internecine feud. The Gods dwell above in Asgard, the Garden of the Asen, or Divinities; Jotunheim, a distant dark chaotic land, is the home of the Jotuns.
Семундъ, одинъ изъ первыхъ христiанскихъ священниковъ на этомъ островѣ, питавшiй, быть можетъ, нѣсколько запоздалыя симпатiи къ язычеству, собралъ нѣкоторыя изъ мѣстныхъ старинныхъ языческихъ пѣсенъ, уже начинавшихъ выходить изъ употребленiя въ то время, - именно поэмы или пѣсни миθическаго, пророческаго, главнымъ же образомъ религiознаго содержанiя, называемыя древне-скандинавскими критиками Древней или поэтической Эддой. Этимологическое происхоженiе слова Эдда неизвѣстно; думаютъ, что оно означаетъ предки. Затѣмъ Снорро Стурлесонъ, личность въ высшей степени замѣчательная, исландскiй дворянинъ, воспитанный внукомъ этого самаго Семунда, задумалъ, почти столѣтiе спустя, въ числѣ другихъ своихъ работъ, составить нѣчто вродѣ прозаической синоптики всей миθологiи и освѣтить ее новыми отрывками изъ сохранившихся по традицiи стиховъ. Работу эту онъ выполнилъ съ замѣчательнымъ умѣньемъ и прирожденнымъ талантомъ, съ тѣмъ, что называютъ иные безсознательнымъ искусствомъ; получился трудъ совершенно ясный и понятный, который прiятно читать даже въ настоящее время; это - Новая или прозаическая Эдда. Благодаря этимъ произведенiямъ, а также многочисленнымъ сагамъ, въ большинствѣ случаевъ исландскаго происхожденiя, и пользуясь исландскими и неисландскими комментарiями, каковыми до сихъ поръ ревностно занимаются на сѣверѣ, мы можемъ даже теперь познакомиться непосредственно съ дѣломъ, стать, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ системой древне-скандинавскаго вѣрованiя. Забудемъ, что это было ошибочное вѣрованiе; отнесемся къ нему, какъ къ старинной мысли, и посмотримъ, нѣтъ ли въ ней чего-либо такого, чему мы могли бы симпатизировать въ настоящее время. Главную, отличительную черту этой древне-скандинавской миθологiи я вижу въ олицетворенiи видимыхъ явленiй природы: серьезное, чистосердечное признанiе явленiй физической природы, какъ дѣла всецѣло чудеснаго, изумительнаго и божественнаго. То, что мы изучаемъ теперь, какъ предметъ нашего знанiя, вызывало у древнихъ скандинавовъ удивленiе, и они, пораженные благоговѣйнымъ ужасомъ, повергались передъ нимъ ницъ, какъ передъ предметомъ своей религiи. Темные, непрiязненныя силы природы они представляли себѣ въ образѣ "iотуновъ", гигантовъ, громадныхъ косматыхъ существъ съ демоническимъ характеромъ. Морозъ, огонь, морская буря - это iотуны. Добрыя же силы, какъ лѣтнее тепло, солнце, это - боги. Власть надъ вселенной раздѣляется между тѣми и другими; они живутъ отдѣльно и находятся въ вѣчной смертельной междоусобицѣ. Боги живутъ вверху, въ Асгардѣ, въ саду Асовъ или божествъ; жилищемъ же iотуновъ служитъ iотунхеймъ, - отдаленная, мрачная страна, гдѣ царитъ хаосъ.
Curious all this; and not idle or inane, if we will look at the foundation of it! The power of Fire, or Flame, for instance, which we designate by some trivial chemical name, thereby hiding from ourselves the essential character of wonder that dwells in it as in all things, is with these old Northmen, Loke, a most swift subtle Demon, of the brood of the Jotuns. The savages of the Ladrones Islands too (say some Spanish voyagers) thought Fire, which they never had seen before, was a devil or god, that bit you sharply when you touched it, and that lived upon dry wood. From us too no Chemistry, if it had not Stupidity to help it, would hide that Flame is a wonder. What is Flame? - Frost the old Norse Seer discerns to be a monstrous hoary Jotun, the Giant Thrym, Hrym; or Rime, the old word now nearly obsolete here, but still used in Scotland to signify hoar-frost. Rime was not then as now a dead chemical thing, but a living Jotun or Devil; the monstrous Jotun Rime drove home his Horses at night, sat "combing their manes," - which Horses were Hail-Clouds, or fleet Frost-Winds. His Cows - No, not his, but a kinsman's, the Giant Hymir's Cows are Icebergs: this Hymir "looks at the rocks" with his devil-eye, and they split in the glance of it.
Странно все это, но не безсодержательно, не безсмысленно, если только мы попристальнѣе всмотримся въ самую суть! Сила огня, напримѣръ, которую мы обозначаемъ какимъ-нибудь избитымъ химическимъ терминомъ, скрывающимъ отъ насъ самихъ лишь дѣйствительный характеръ чуда, сказывающагося въ этомъ явленiи, какъ и во всѣхъ другихъ, для этихъ древнихъ скандинавовъ представляетъ Лока, самаго быстраго, самаго вкрадчиваго демона изъ семьи iотуновъ. Дикари Марiанскихъ острововъ (разсказываютъ испанскiе путешественники) считали огонь, до тѣхъ поръ ими никогда невиданный, также дьяволомъ или богомъ, живущимъ въ сухомъ деревѣ и жестоко кусающимся, если прикоснуться къ нему. Но никакая химiя, если только ея не будетъ поддерживать тупоумiе, не можетъ скрыть и отъ насъ того, что пламя есть чудо. Дѣйствительно, что такое пламя?.. Морозъ - древнiй скандинавскiй ясновидецъ считаетъ чудовищнымъ, сѣдовласымъ iотуномъ, исполиномъ Римомъ (Thrym'омъ, Hrym'омъ или Rime'омъ); это старинное слово теперь почти совсѣмъ вышло изъ употребленiя въ Англiи, но его до сихъ поръ употребляютъ въ Шотландiи для обозначенiя инея. Римъ былъ тогда не мертвеннымъ химическимъ соединенiемъ, какъ теперь, а живымъ iотуномъ или демономъ; чудовищный iотунъ Римъ пригонялъ своихъ лошадей на ночь домой и принимался "расчесывать имъ гривы"; этими лошадьми были градовыя тучи или быстрые морозные ветры. Ледяныя глыбы, это - его коровы, нѣтъ, не его, а его родственника, коровы исполина Имира; этому Имиру стоило только "взглянуть на скалы" своимъ дьявольскимъ глазомъ и онѣ раскалывались отъ блеска его.
Thunder was not then mere Electricity, vitreous or resinous; it was the
God Donner (Thunder) or Thor, - God also of beneficent Summer-heat.
The thunder was his wrath: the gathering of the black clouds is the
drawing down of Thor's angry brows; the fire-bolt bursting out of Heaven
is the all-rending Hammer flung from the hand of Thor: he urges his loud
chariot over the mountain-tops, - that is the peal; wrathful he "blows
in his red beard," - that is the rustling storm-blast before the
thunder begins. Balder again, the White God, the beautiful, the just and
benignant (whom the early Christian Missionaries found to resemble
Christ), is the Sun, beautifullest of visible things; wondrous too, and
divine still, after all our Astronomies and Almanacs! But perhaps the
notablest god we hear tell of is one of whom Grimm the German Etymologist
finds trace: the God Wunsch, or Wish. The God Wish; who
could give us all that we wished! Is not this the sincerest and yet
rudest voice of the spirit of man? The rudest ideal that man ever
formed; which still shows itself in the latest forms of our spiritual
culture. Higher considerations have to teach us that the God Wish
is not the true God.
Громъ не считали тогда только электричествомъ, проистекающимъ изъ стекла или смолы; это былъ богъ Donner (громъ) или Торъ; онъ же богъ и благодѣтельнаго лѣтняго тепла. Громъ - это его гнѣвъ; нагромождающiяся черныя тучи, это - нахмуренныя грозныя брови Тора; огненная стрѣла, раздирающая небо, это - всесокрушающiй молотъ, опускаемый рукою Тора; онъ мчится на своей гулкой колесницѣ по вершинамъ горъ, это - раскаты грома; гнѣвно "дуетъ онъ въ свою красную бороду", это - шелестъ и порывы вѣтра передъ тѣмъ, какъ начинаетъ громъ гремѣть. Напротивъ, Бальдеръ, бѣлый богъ, прекрасный, справедливый и благодѣтельный (первые христiанскiе миссiонеры находили его похожимъ на Христа), - это солнце, прекраснѣйшее изъ всѣхъ видимыхъ предметовъ; оно остается и для насъ все также чудесно, все также божественно, несмотря на всѣ наши астрономiи и календари! Но, быть можетъ, самымъ замѣчательнымъ изъ всѣхъ боговъ, о какихъ только мы слышали разсказы, является тотъ богъ, слѣды котораго открыты были нѣмецкимъ этимологомъ Гриммомъ,- богъ Wunsch или Wish (желанiе). Богъ Уишъ; онъ можетъ дать намъ все, чего бы только мы ни пожелали (wished)! He слышится ли въ этомъ крайне искреннiй, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ и крайне грубый еще голосъ человѣческой души; самый грубый идеалъ, какой только человѣкъ когда-либо создавалъ себѣ; идеалъ, дающiй себя чувствовать еще и въ новѣйшихъ формахъ нашей духовной культуры? Болѣе возвышенныя размышленiя должны показать намъ, что богъ Уишъ не есть истинный богъ.
Of the other Gods or Jotuns I will mention only for etymology's sake, that
Sea-tempest is the Jotun Aegir, a very dangerous Jotun; - and
now to this day, on our river Trent, as I learn, the Nottingham bargemen,
when the River is in a certain flooded state (a kind of backwater, or
eddying swirl it has, very dangerous to them), call it Eager; they cry
out, "Have a care, there is the Eager coming!" Curious; that word
surviving, like the peak of a submerged world! The oldest
Nottingham bargemen had believed in the God Aegir. Indeed our English
blood too in good part is Danish, Norse; or rather, at bottom, Danish and
Norse and Saxon have no distinction, except a superficial one, - as of
Heathen and Christian, or the like. But all over our Island we are mingled
largely with Danes proper, - from the incessant invasions there were:
and this, of course, in a greater proportion along the east coast; and
greatest of all, as I find, in the North Country. From the Humber upwards,
all over Scotland, the Speech of the common people is still in a singular
degree Icelandic; its Germanism has still a peculiar Norse tinge. They too
are "Normans," Northmen, - if that be any great beauty - !
О другихъ богахъ или iотунахъ я упомяну лишь ради ихъ этимологическаго интереса; морская буря - это iотунъ Эгиръ, весьма опасный iотунъ; и въ наше время на рѣкѣ Трентѣ, какъ мнѣ пришлось слышать, ноттингэмскiе лодочники называютъ извѣстный подъемъ въ рѣкѣ (нѣчто вродѣ обратнаго теченiя, образующаго водовороты, весьма опасные для нихъ) Игеромъ (Eager); они кричатъ: "будьте осторожны, Игеръ идетъ!" Странно; это сохранившееся до сихъ поръ слово является какъ бы пикомъ, подымающимся изъ нѣкоего потопленнаго мiра! Ноттингэмскiе лодочники древнѣйшихъ временъ вѣрили въ бога Эгира. И, дѣйствительно, наша англiйская кровь въ значительной степени та же датская, скандинавская кровь; или, вѣрнѣе сказать, датчанинъ, скандинавъ (Norse), саксонецъ, имѣютъ въ сущности лишь внѣшнiя, поверхностныя различiя: одинъ язычникъ, другой христiанинъ и т.п. На пространствѣ всего острова мы перемѣшаны въ особенности сильно съ датчанами собственно, что объясняется ихъ безпрестанными набегами, и притомъ въ большой пропорцiи, естественно, вдоль восточнаго берега, и больше всего, какъ я нахожу, въ сѣверной окраинѣ. Начиная съ Гембера вверхъ, во всей Шотландiи, говоръ простого народа напоминаетъ поразительно до сихъ поръ исландскiй говоръ; его германизмъ имѣетъ до сихъ поръ особую скандинавскую окраску. Они также - "норманны", если въ этомъ кто-либо можетъ находить особую прелесть!
Of the chief god, Odin, we shall speak by and by. Mark at present so much;
what the essence of Scandinavian and indeed of all Paganism is: a
recognition of the forces of Nature as godlike, stupendous, personal
Agencies, - as Gods and Demons. Not inconceivable to us. It is the
infant Thought of man opening itself, with awe and wonder, on this
ever-stupendous Universe. To me there is in the Norse system something
very genuine, very great and manlike. A broad simplicity, rusticity, so
very different from the light gracefulness of the old Greek Paganism,
distinguishes this Scandinavian System. It is Thought; the genuine Thought
of deep, rude, earnest minds, fairly opened to the things about them; a
face-to-face and heart-to-heart inspection of the things, - the first
characteristic of all good Thought in all times. Not graceful lightness,
half-sport, as in the Greek Paganism; a certain homely truthfulness and
rustic strength, a great rude sincerity, discloses itself here. It is
strange, after our beautiful Apollo statues and clear smiling mythuses, to
come down upon the Norse Gods "brewing ale" to hold their feast with
Aegir, the Sea-Jotun; sending out Thor to get the caldron for them in the
Jotun country; Thor, after many adventures, clapping the Pot on his head,
like a huge hat, and walking off with it, - quite lost in it, the ears
of the Pot reaching down to his heels! A kind of vacant hugeness, large
awkward gianthood, characterizes that Norse system; enormous force, as yet
altogether untutored, stalking helpless with large uncertain strides.
Consider only their primary mythus of the Creation. The Gods, having got
the Giant Ymer slain, a Giant made by "warm wind," and much confused work,
out of the conflict of Frost and Fire, - determined on constructing a
world with him. His blood made the Sea; his flesh was the Land, the Rocks
his bones; of his eyebrows they formed Asgard their Gods'-dwelling; his
skull was the great blue vault of Immensity, and the brains of it became
the Clouds. What a Hyper-Brobdignagian business! Untamed Thought, great,
giantlike, enormous; - to be tamed in due time into the compact
greatness, not giantlike, but godlike and stronger than gianthood, of the
Shakspeares, the Goethes! - Spiritually as well as bodily these men
are our progenitors.
О главномъ божествѣ, Одинѣ, мы будемъ говорить тотчасъ; теперь же замѣтимъ слѣдующее: главную суть скандинавскаго и въ дѣйствительности всякаго другого язычества составляетъ признанiе силъ природы, какъ дѣятелей олицетворенныхъ, необычайныхъ, божественныхъ, какъ боговъ и демоновъ. Нельзя сказать, чтобы это было непостижимо для насъ. Это - дѣтская мысль человѣка, раскрывающаяся сама собой, съ удивленiемъ и ужасомъ, передъ вѣчно изумительной вселенной. Въ древне-скандинавской системѣ мысли я вижу нѣчто чрезвычайно искреннее, чрезвычайно большее и мужественное. Совершенная простота, грубость, столь непохожая на легкую грацiозность древне-греческаго язычества, составляютъ отличительную особенность этой скандинавской системы. Она - мысль; искренняя мысль глубокихъ, грубыхъ, серьезныхъ умовъ, глядящихъ открыто на окружающiе ихъ предметы. Подходить ко всѣмъ явленiямъ лицомъ къ лицу, сердцемъ къ сердцу составляетъ первую характерную черту всякой хорошей мысли во всѣ времена. Не грацiозная легкость, полу-забава, какъ въ греческомъ язычествѣ, а извѣстная простоватая правдивость, безъискусственная сила, громадная, грубая искренность открываются передъ нами здѣсь. Странное испытываешь чувство, переходя отъ нашихъ прекрасныхъ статуй Аполлона и веселыхъ, смѣющихся миѳовъ къ древне-скандинавскимъ богамъ, "варящимъ эль", чтобы пировать вмѣстѣ съ Эгиромъ, iотуномъ моря, посылающимъ Тора добыть котелокъ въ стране iотуновъ; и Торъ, послѣ многочисленныхъ приключенiй, нахлобучиваетъ котелокъ себѣ на голову, на подобiе огромной шляпы и, исчезая въ немъ совершенно, такъ что ушки котелка касаются его плечъ, возвращается назадъ! Какая-то пустынная громадность, широкое, неуклюжее исполинство характеризуетъ эту скандинавскую систему; чрезмѣрная сила, совершенно еще невѣжественная, шагающая самостоятельно, безъ всякой чужой поддержки своими огромными, невѣрными шагами. Обратите вниманiе хотя бы только на этотъ первоначальный миθъ о творенiи. Боги, овладѣвъ убитымъ гигантомъ Имеромъ, гигантомъ, родившимся изъ "теплыхъ вѣтровъ" и различныхъ веществъ, происшедшихъ изъ борьбы мороза и огня, рѣшили создать изъ него мiръ. Его кровь стала моремъ, его мясо - землей, кости - скалами; изъ его бровей они сдѣлали свой Асгардъ - жилище боговъ; черепъ его превратился въ голубой сводъ величественной безпредѣльности, а мозгъ - въ облака. Какое гипербробдиньягское [Бробдиньяги - исполины въ сатирѣ Свифта: "Путешествiя Гулливера"] дѣло! Мысль необузданная, громадная, исполинская, чудовищная; въ свое время она будетъ укрощена и превратится въ сосредоточенное величiе, не исполино-подобное, но бого-подобное, болѣе могучее, чѣмъ исполинство, въ величiе Шекспировъ и Гете! Эти люди такiе же наши прародители въ духовномъ отношенiи, какъ и въ тѣлесномъ.
I like, too, that representation they have of the tree Igdrasil. All Life
is figured by them as a Tree. Igdrasil, the Ash-tree of Existence, has its
roots deep down in the kingdoms of Hela or Death; its trunk reaches up
heaven-high, spreads its boughs over the whole Universe: it is the Tree of
Existence. At the foot of it, in the Death-kingdom, sit Three Nornas,
Fates, - the Past, Present, Future; watering its roots from the Sacred
Well. Its "boughs," with their buddings and disleafings? - events,
things suffered, things done, catastrophes, - stretch through all
lands and times. Is not every leaf of it a biography, every fibre there an
act or word? Its boughs are Histories of Nations. The rustle of it is the
noise of Human Existence, onwards from of old. It grows there, the breath
of Human Passion rustling through it; - or storm tost, the storm-wind
howling through it like the voice of all the gods. It is Igdrasil, the
Tree of Existence. It is the past, the present, and the future; what was
done, what is doing, what will be done; "the infinite conjugation of the
verb To do." Considering how human things circulate, each
inextricably in communion with all, - how the word I speak to you
to-day is borrowed, not from Ulfila the Moesogoth only, but from all men
since the first man began to speak, - I find no similitude so true as
this of a Tree. Beautiful; altogether beautiful and great. The "Machine
of the Universe," - alas, do but think of that in contrast!
Мнѣ нравится также ихъ представленiе о деревѣ Игдразилѣ. Всю совокупность жизни они представляли себѣ въ видѣ дерева. Игдразиль, ясень, древо жизни, глубоко проростаетъ своими корнями въ царство Гелы или смерти; вершина его ствола достигаетъ высокаго неба; его вѣтви распространяются надъ всей вселенной; таково дерево жизни. У корней его, въ царствѣ смерти, возсѣдаютъ три Норны, судьбы, - прошедшее, настоящее и будущее, - онѣ орошаютъ корни дерева водою изъ священнаго источника. Его "вѣтви" съ распускающимися почками и опадающими листьями - событiя, дѣла выстраданныя, дѣла содѣянныя, катастрофы - распространяются надъ всѣми странами и на всѣ времена. Не представляетъ ли каждый листикъ его отдѣльной бiографiи, каждое волоконце - поступка или слова? Его вѣтви, это - исторiя народовъ. Шелестъ, производимый листьями, это шумъ человѣческаго существованiя, все возрастающiй и возрастающiй, начиная съ древнихъ временъ. Оно ростетъ; дыханiе человѣческой страсти слышится въ его шелестѣ; или же бурный вѣтеръ, потрясая его, завываетъ, подобно голосу всѣхъ боговъ. Таковъ - Игдразиль, дерево жизни. Оно - прошедшее, настоящее и будущее; то, что сдѣлано, что дѣлается, что будетъ дѣлаться - "безконечное спряженiе глагола дѣлать". Вдумываясь въ то, какой круговоротъ совершаютъ человѣческiя дѣла, какъ безъисходно перепутывается каждое изъ нихъ со всѣми другими, - какъ слово, сказанное мною сегодня вамъ, вы можете встрѣтить не только у Ульфилы Готскаго, но въ рѣчахъ всѣхъ людей, съ тѣхъ поръ, какъ заговорилъ первый человѣкъ, - я не нахожу сравненiя болѣе подходящаго для даннаго случая, чѣмъ это дерево. Прекрасная аналогiя; прекрасная и величественная. "Механизмъ вселенной" - увы, думайте о немъ лишь контраста ради!
Well, it is strange enough this old Norse view of Nature; different enough
from what we believe of Nature. Whence it specially came, one would not
like to be compelled to say very minutely! One thing we may say: It came
from the thoughts of Norse men; - from the thought, above all, of the
first Norse man who had an original power of thinking. The First
Norse "man of genius," as we should call him! Innumerable men had passed
by, across this Universe, with a dumb vague wonder, such as the very
animals may feel; or with a painful, fruitlessly inquiring wonder, such as
men only feel; - till the great Thinker came, the original man,
the Seer; whose shaped spoken Thought awakes the slumbering capability of
all into Thought. It is ever the way with the Thinker, the spiritual Hero.
What he says, all men were not far from saying, were longing to say. The
Thoughts of all start up, as from painful enchanted sleep, round his
Thought; answering to it, Yes, even so! Joyful to men as the dawning of
day from night; - is it not, indeed, the awakening for them
from no-being into being, from death into life? We still honor such a man;
call him Poet, Genius, and so forth: but to these wild men he was a very
magician, a worker of miraculous unexpected blessing for them; a Prophet,
a God! - Thought once awakened does not again slumber; unfolds itself
into a System of Thought; grows, in man after man, generation after
generation, - till its full stature is reached, and such System
of Thought can grow no farther; but must give place to another.
Итакъ, довольно страннымъ кажется это древне-скандинавское воззрѣнiе на природу; довольно значительно отличается оно отъ того, какого придерживаемся мы. Какимъ же образомъ оно сложилось? На это не любятъ отвѣчать особенно точно! Одно мы можемъ сказать,- оно возникло въ головахъ скандинавовъ; въ головѣ, прежде всего, перваго скандинава, который отличался оригинальною силою мышленiя; перваго скандинавскаго "гениального человѣка", какъ намъ слѣдуетъ назвать его! Безчисленное множество людей прошло, совершая свой путь во вселенной со смутнымъ, нѣмымъ удивленiемъ, какое могутъ испытывать даже животныя, или же съ мучительнымъ, безплодно вопрошающимъ удивленiемъ, какое чувствуютъ только люди; пока не появился великiй мыслитель, самобытный человѣкъ, прорицатель, оформленная и высказанная мысль пробудила дремавшiя способности всѣхъ людей и вызвала у нихъ также мысль. Таковъ всегда образъ воздѣйствiя мыслителя, духовнаго героя. Всѣ люди были не далеки отъ того, чтобы сказать то, что сказалъ онъ; всѣ желали сказать это. У всякаго пробуждается мысль, какъ бы отъ мучительнаго заколдованнаго сна и стремится къ его мысли и отвѣчаетъ ей: да, именно такъ! Великая радость для людей, точно наступленiе дня послѣ ночи. Не есть ли это дѣйствительно для нихъ пробужденiе отъ небытiя къ бытiю, отъ смерти къ жизни? Такого человѣка мы до сихъ поръ чтимъ, называемъ его поэтомъ, генiемъ и т.п.; но для дикихъ людей онъ былъ настоящимъ магомъ, творцомъ неслыханнаго, чудеснаго блага, пророкомъ, богомъ! - Разъ пробудившись, мысль уже не засыпаетъ болѣе, она развивается въ извѣстную систему мыслей, ростетъ отъ человѣка къ человѣку, отъ поколѣнiя къ поколѣнiю, пока не достигаетъ своего полнаго развитiя; - послѣ чего эта система мысли не можетъ уже болѣе рости, и должна уступить мѣсто другой.
For the Norse people, the Man now named Odin, and Chief Norse God, we
fancy, was such a man. A Teacher, and Captain of soul and of body; a Hero,
of worth immeasurable; admiration for whom, transcending the known bounds,
became adoration. Has he not the power of articulate Thinking; and many
other powers, as yet miraculous? So, with boundless gratitude, would the
rude Norse heart feel. Has he not solved for them the sphinx-enigma of
this Universe; given assurance to them of their own destiny there? By him
they know now what they have to do here, what to look for hereafter.
Existence has become articulate, melodious by him; he first has made Life
alive! - We may call this Odin, the origin of Norse Mythology: Odin,
or whatever name the First Norse Thinker bore while he was a man among
men. His view of the Universe once promulgated, a like view starts into
being in all minds; grows, keeps ever growing, while it continues credible
there. In all minds it lay written, but invisibly, as in sympathetic ink;
at his word it starts into visibility in all. Nay, in every epoch of the
world, the great event, parent of all others, is it not the arrival of a
Thinker in the world - !
Для древне-скандинавскаго народа такимъ человѣкомъ, какъ мы представляемъ это себѣ, былъ человѣкъ, называемый теперь Одиномъ, главный скандинавскiй богъ; учитель и вождь души и тѣла; герой съ заслугами не-измѣримыми, удивленiе передъ которымъ, перейдя всѣ извѣстныя границы, превратилось въ обожанiе. Развѣ онъ не обладаетъ способностью отчеканивать свою мысль и многими другими, до сихъ поръ еще вызывающими удивленiе, способностями? Такъ именно, съ безпредѣльною благодарностью должно было чувствовать грубое скандинавское сердце. Развѣ не разрѣшаетъ онъ для нихъ загадку сфинкса этой вселенной, не внушаетъ имъ увѣренности въ ихъ собственную судьбу здѣсь, на землѣ? Благодаря ему, они знаютъ теперь, что должны дѣлать здѣсь и чего должны ожидать впослѣдствiи. Благодаря ему, существованiе ихъ стало явственнымъ, мелодичнымъ; онъ первый сдѣлалъ ихъ жизнь живою! - Мы можемъ называть этого Одина, прародителя скандинавской миθологiи,- Одиномъ или какимъ-либо другимъ именемъ, которое носилъ первый скандинавскiй мыслитель, пока онъ былъ человѣкомъ среди людей. Высказывая свое воззрѣнiе на вселенную, онъ тѣмъ самымъ вызываетъ подобное же воззрѣнiе въ умахъ всѣхъ; оно ростетъ, постоянно развиваясь, и его придерживаются до тѣхъ поръ, пока считаютъ достойнымъ вѣры... Оно начертано въ умахъ всѣхъ, но невидимо, какъ бы симпатическими чернилами, и при его словѣ проявляется съ полной ясностью.- Да, не составляетъ ли во всякую мiровую эпоху пришествiе въ мiръ мыслителя великаго событiя, порождающаго все прочее?
Георгъ фонъ Розенъ. Одинъ въ образѣ странника (1886).
One other thing we must not forget; it will explain, a little, the confusion of these Norse Eddas. They are not one coherent System of Thought; but properly the summation of several successive systems. All this of the old Norse Belief which is flung out for us, in one level of distance in the Edda, like a picture painted on the same canvas, does not at all stand so in the reality. It stands rather at all manner of distances and depths, of successive generations since the Belief first began. All Scandinavian thinkers, since the first of them, contributed to that Scandinavian System of Thought; in ever-new elaboration and addition, it is the combined work of them all. What history it had, how it changed from shape to shape, by one thinker's contribution after another, till it got to the full final shape we see it under in the Edda, no man will now ever know: its Councils of Trebizond, Councils of Trent, Athanasiuses, Dantes, Luthers, are sunk without echo in the dark night! Only that it had such a history we can all know. Wheresover a thinker appeared, there in the thing he thought of was a contribution, accession, a change or revolution made. Alas, the grandest "revolution" of all, the one made by the man Odin himself, is not this too sunk for us like the rest! Of Odin what history? Strange rather to reflect that he had a history! That this Odin, in his wild Norse vesture, with his wild beard and eyes, his rude Norse speech and ways, was a man like us; with our sorrows, joys, with our limbs, features; - intrinsically all one as we: and did such a work! But the work, much of it, has perished; the worker, all to the name. "Wednesday," men will say to-morrow; Odin's day! Of Odin there exists no history; no document of it; no guess about it worth repeating.
Мы не должны забывать еще одного обстоятельства, объясняющаго отчасти путаницу скандинавскихъ Эддъ. Онѣ составляютъ собственно не одну связную систему мысли, а наслоенiе нѣсколькихъ послѣдовательныхъ системъ. Все это древне-скандинавское вѣрованiе, по времени своего происхожденiя, представляется намъ въ Эддѣ какъ-бы картиной, нарисованной на одномъ и томъ-же полотнищѣ; но въ дѣйствительности это вовсе не такъ. Здѣсь мы имѣемъ дѣло скорѣе съ цѣлымъ рядомъ картинъ, находящихся на всевозможныхъ разстоянiяхъ, помѣщенныхъ во всевозможныхъ глубинахъ, соотвѣтственно послѣдовательному ряду поколѣнiй, прошедшихъ съ тѣхъ поръ, какъ вѣрованiе впервые было возвѣщено. Каждый скандинавскiй мыслитель, начиная съ перваго, внесъ свою долю въ эту скандинавскую систему мысли; постоянно перерабатываемая и осложняемая новыми прибавленiями, она представляетъ въ настоящее время соединенный трудъ всѣхъ ихъ. Никто и никогда не узнаетъ теперь, какова была ея исторiя, какiя измѣненiя претерпѣвала она, переходя отъ одной формы къ другой, благодаря вкладамъ разныхъ мыслителей, слѣдовавшихъ одинъ за другимъ, пока не достигла своей окончательной полной формы, какую мы видимъ въ Эддѣ: ея соборы въ Трабезондѣ, соборы въ Трiентѣ, ея Аθанасiи, Данты, Лютеры, все это погрузилось въ непробудномъ мракѣ ночи, не оставивъ по себѣ никакого слѣда! И все знанiе наше въ данномъ случаѣ должно ограничиться только тѣмъ, что система эта имѣла подобную исторiю. Всякiй мыслитель, гдѣ бы и когда бы онъ не появился, вноситъ въ сферу, куда направляется его мысль, извѣстный вкладъ, новое прiобрѣтенiе, производитъ перемѣну, революцiю. Увы, не погибла ли для насъ и эта величественнѣйшая изъ всѣхъ революцiй, "революцiя", произведенная самимъ Одиномъ, какъ погибло все остальное! Какова исторiя Одина? Какъ-то странно даже говорить, что онъ имѣлъ исторiю; что этотъ Одинъ въ своемъ дикомъ скандинавскомъ одѣянiи, со своими дикими глазами и бородой, грубою скандинавскою рѣчью и обращенiемъ, былъ такой-же человѣкъ, какъ и мы; что у него были тѣ-же печали и радости, что и у насъ; тѣ-же члены, тѣ же черты лица; однимъ словомъ, что въ сущности это былъ абсолютно такой-же человѣкъ, какъ и мы: и онъ совершилъ такое громадное дѣло! Но дѣло, большая часть дѣла, погибло, а отъ самого творца осталось только имя. "Wednesday" (среда), скажутъ люди завтра, т.е. день Одина! Объ Одинѣ исторiя не знаетъ ничего. Относительно его не сохранилось ни одного документа, ни малѣйшаго намека, стоящаго того, чтобы о немъ говорить.
Snorro indeed, in the quietest manner, almost in a brief business style, writes down, in his Heimskringla, how Odin was a heroic Prince, in the Black-Sea region, with Twelve Peers, and a great people straitened for room. How he led these Asen (Asiatics) of his out of Asia; settled them in the North parts of Europe, by warlike conquest; invented Letters, Poetry and so forth, - and came by and by to be worshipped as Chief God by these Scandinavians, his Twelve Peers made into Twelve Sons of his own, Gods like himself: Snorro has no doubt of this. Saxo Grammaticus, a very curious Northman of that same century, is still more unhesitating; scruples not to find out a historical fact in every individual mythus, and writes it down as a terrestrial event in Denmark or elsewhere. Torfaeus, learned and cautious, some centuries later, assigns by calculation a date for it: Odin, he says, came into Europe about the Year 70 before Christ. Of all which, as grounded on mere uncertainties, found to be untenable now, I need say nothing. Far, very far beyond the Year 70! Odin's date, adventures, whole terrestrial history, figure and environment are sunk from us forever into unknown thousands of years.
Положимъ, Снорро самымъ невозмутимымъ, почти дѣловымъ тономъ разсказываетъ въ своемъ Heimskringla [Т.е. "Кругъ света", исторiя норвежскихъ королей], какъ Одинъ, геройскiй князь, княжившiй въ мѣстности близъ Чернаго моря, съ двѣнадцатью витязями и многочисленнымъ народомъ былъ стѣсненъ въ своихъ границахъ; какъ онъ вывелъ этихъ Асовъ (азiатовъ) изъ Азiи и послѣ доблестной побѣды остался на житье въ сѣверной части Европы; какъ онъ изобрѣлъ письмена, поэзiю и т.п. и мало по-малу сталъ почитаться скандинавами за главное божество, а двѣнадцать витязей превратились въ двѣнадцать его сыновей, такихъ же боговъ, какъ и онъ самъ. Снорро нисколько не сомнѣвается во всемъ этомъ. Саксъ-Грамматикъ, весьма замѣчательный норманецъ того-же вѣка, обнаруживаетъ еще меньше сомнѣнiй: онъ, не колеблясь, признаетъ во всякомъ отдѣльномъ миθѣ историческiй фактъ и передаетъ его, какъ земное происшествiе, имѣвшее мѣсто въ Данiи или гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ. Торфеусъ, осторожный ученый, жившiй нѣсколько столѣтiй спустя, вычисляетъ даже соотвѣтствующiя даты. Одинъ, говоритъ онъ, пришелъ въ Европу около 70 года до Р.X. Но обо всѣхъ подобныхъ утвержденiяхъ я не стану ничего говорить здѣсь: они построены на однихъ только недостовѣрностяхъ, и потому ихъ невозможно поддерживать въ настоящее время. Раньше, много раньше, чѣмъ въ 70 году! Появленiе Одина, его отважныя похожденiя, вся его земная исторiя, вообще его личность и среда, окружавшая его, поглощены на вѣки для насъ невѣдомыми тысячелѣтiями.
Nay Grimm, the German Antiquary, goes so far as to deny that any man Odin ever existed. He proves it by etymology. The word Wuotan, which is the original form of Odin, a word spread, as name of their chief Divinity, over all the Teutonic Nations everywhere; this word, which connects itself, according to Grimm, with the Latin vadere, with the English wade and such like, - means primarily Movement, Source of Movement, Power; and is the fit name of the highest god, not of any man. The word signifies Divinity, he says, among the old Saxon, German and all Teutonic Nations; the adjectives formed from it all signify divine, supreme, or something pertaining to the chief god. Like enough! We must bow to Grimm in matters etymological. Let us consider it fixed that Wuotan means Wading, force of Movement. And now still, what hinders it from being the name of a Heroic Man and Mover, as well as of a god? As for the adjectives, and words formed from it, - did not the Spaniards in their universal admiration for Lope, get into the habit of saying "a Lope flower," "a Lope dama," if the flower or woman were of surpassing beauty? Had this lasted, Lope would have grown, in Spain, to be an adjective signifying godlike also. Indeed, Adam Smith, in his Essay on Language, surmises that all adjectives whatsoever were formed precisely in that way: some very green thing, chiefly notable for its greenness, got the appellative name Green, and then the next thing remarkable for that quality, a tree for instance, was named the green tree, - as we still say "the steam coach," "four-horse coach," or the like. All primary adjectives, according to Smith, were formed in this way; were at first substantives and things. We cannot annihilate a man for etymologies like that! Surely there was a First Teacher and Captain; surely there must have been an Odin, palpable to the sense at one time; no adjective, but a real Hero of flesh and blood! The voice of all tradition, history or echo of history, agrees with all that thought will teach one about it, to assure us of this.
Мало того, нѣмецкiй археологъ Гриммъ отрицаетъ даже, чтобы существовалъ когда бы то ни было какой-то человѣкъ Одинъ. Свое мнѣнiе онъ доказываетъ этимологически. Слово Уотанъ (Wuotan), представляющее первоначальную форму слова Одинъ, встрѣчается часто у всѣхъ народовъ тевтонскаго племени, какъ названiе главнаго божества. Оно имѣетъ, по Гримму, общее происхожденiе съ латинскимъ словомъ vadere, англiйскимъ wade и т.п., означаетъ первоначально Movement (движенiе), источникъ движенiя, силу, и является вполнѣ подходящимъ словомъ для наименованiя величайшаго бога, а не человѣка. Слово это, говоритъ онъ, означаетъ божество у саксовъ, германцевъ и всѣхъ тевтонскихъ народовъ; всѣ прилагательныя, произведенныя отъ него, означаютъ божественный, верховный или вобще нѣчто, свойственное главному божеству. Довольно правдоподобно! Мы должны преклониться передъ авторитетомъ Гримма, передъ его этимологическими познанiями. Будемъ считать вполнѣ рѣшеннымъ, что Уотанъ означаетъ силу движенiя. Но затѣмъ спросимъ, почему же это слово не можетъ служить так-же названiемъ геройскаго человѣка и двигателя, какъ оно служитъ названiемъ божества? Что же касается прилагательныхъ и словъ, произведенныхъ отъ него, то возьмемъ, напримѣръ, испанцевъ: развѣ они, подъ влiянiемъ своего всеобщаго удивленiя передъ Лопе, не выражались такъ: "Лопе-цвѣтокъ", "Лопе-дама", въ тѣхъ случаяхъ, когда цвѣтокъ или женщина поражали ихъ своею необычайной красотою? Затѣмъ, если-бы подобная привычка просуществовала долгое время, то слово Лопе превратилось-бы въ Испанiи въ прилагательное, означающее также божественный. Дѣйствительно, Адамъ Смитъ въ своемъ "Опытѣ о языкѣ" высказываетъ предположенiе, что всѣ прилагательныя произошли, именно, такимъ образомъ: какой-либо предметъ, ярко выдѣляющiйся по своей зеленой окраскѣ, получаетъ значенiе нарицательнаго имени зеленое и тогда уже всякiй предметъ, отличающiйся такимъ же признакомъ, напримѣръ дерево, называется зеленымъ деревомъ, подобно тому, какъ мы до сихъ поръ еще говоримъ: "the steam coach (паро-возъ), "four-horse coach" (карета четверкой) и т.д. Всѣ коренныя прилагательныя, по Смиту, образовались именно такимъ образомъ: сначала они были существительными и служили наименованiемъ предметовъ. Но не можемъ же мы позабыть человѣка изъ-за подобныхъ этимологическихъ выкладокъ. Конечно, существовалъ первый учитель и вождь; конечно, долженъ былъ существовать въ извѣстную эпоху Одинъ, осязаемый, доступный человѣческимъ чувствамъ, не какъ прилагательное, а какъ реальный герой съ плотью и кровью! Голосъ всякой традицiи, исторiя или эхо исторiи, подтверждая все то, къ чему приходимъ мы теоретически, убѣждаютъ насъ окончательно въ справедливости этого.
How the man Odin came to be considered a god, the chief god? - that surely is a question which nobody would wish to dogmatize upon. I have said, his people knew no limits to their admiration of him; they had as yet no scale to measure admiration by. Fancy your own generous heart's-love of some greatest man expanding till it transcended all bounds, till it filled and overflowed the whole field of your thought! Or what if this man Odin, - since a great deep soul, with the afflatus and mysterious tide of vision and impulse rushing on him he knows not whence, is ever an enigma, a kind of terror and wonder to himself, - should have felt that perhaps he was divine; that he was some effluence of the "Wuotan," "Movement", Supreme Power and Divinity, of whom to his rapt vision all Nature was the awful Flame-image; that some effluence of Wuotan dwelt here in him! He was not necessarily false; he was but mistaken, speaking the truest he knew. A great soul, any sincere soul, knows not what he is, - alternates between the highest height and the lowest depth; can, of all things, the least measure - Himself! What others take him for, and what he guesses that he may be; these two items strangely act on one another, help to determine one another. With all men reverently admiring him; with his own wild soul full of noble ardors and affections, of whirlwind chaotic darkness and glorious new light; a divine Universe bursting all into godlike beauty round him, and no man to whom the like ever had befallen, what could he think himself to be? "Wuotan?" All men answered, "Wuotan!" -
Какимъ образомъ человѣка Одина стали считать богомъ, главнымъ божествомъ, это конечно вопросъ, о которомъ никто не взялся бы говорить въ догматическомъ тонѣ. Его народъ, какъ я сказалъ, не зналъ никакихъ границъ въ своемъ удивленiи передъ нимъ; онъ не зналъ въ ту пору еще никакого мѣрила, чтобы измѣрить свое удивленiе. Представьте себѣ, ваша собственная благородная, сердечная любовь къ кому-либо изъ величайшихъ людей настолько разростается, что переходитъ всякiя границы, наполняетъ и затопляетъ все поле нашей мысли! Или, представьте, этотъ самый человѣкъ Одинъ,- такъ какъ всякая великая, глубокая душа съ ея вдохновленiемъ, съ ея таинственными приливами и отливами предвидѣнiя и внушенiй, нисходящихъ на нее, неизвѣстно откуда, представляетъ всегда загадку, въ нѣкоторомъ родѣ ужасъ и изумленiе для самой себя,- почувствовалъ, быть можетъ, что онъ носитъ въ себѣ божество, что онъ - нѣкоторая эманацiя "Уотана", "движенiя", высшей силы и божества, прообразомъ котораго представлялась для его восхищеннаго воображенiя вся природа, почувствовалъ, что нѣкоторая эманацiя Уотана живетъ здѣсь, въ немъ! И нельзя сказать, чтобы ему неизбѣжно приходилось при этомъ лгать; онъ просто лишь заблуждался, высказывая самое достовѣрное, что только было ему извѣстно. Всякая великая душа, всякая искренняя душа не знаетъ, что такое она есть, и то возносится на высочайшую высоту, то ниспровергается въ глубочайшую бездну; менѣе всего другого человѣкъ можетъ измѣрить самого себя! То, за что принимаютъ его другiе, и то, чѣмъ онъ кажется самому себѣ, по собственнымъ догадкамъ, эти два заключенiя страннымъ образомъ воздѣйствуютъ одно на другое, опредѣляются одно черезъ другое. Всѣ люди благоговѣйно удивляются ему; его собственная дикая душа преисполнена благороднаго пыла и благородныхъ стремленiй, хаотическаго бурнаго мрака и славнаго новаго свѣта; чудная вселенная блещетъ вокругъ него во всей своей божественной красотѣ, и нѣтъ человѣка, съ которымъ когда-либо происходило бы что-нибудь подобное, - что же онъ могъ думать послѣ всего этого о самомъ себѣ, кто онъ? "Уотанъ?" Всѣ люди отвѣчали: "Уотанъ!"
And then consider what mere Time will do in such cases; how if a man was great while living, he becomes tenfold greater when dead. What an enormous camera-obscura magnifier is Tradition! How a thing grows in the human Memory, in the human Imagination, when love, worship and all that lies in the human Heart, is there to encourage it. And in the darkness, in the entire ignorance; without date or document, no book, no Arundel-marble; only here and there some dumb monumental cairn. Why, in thirty or forty years, were there no books, any great man would grow mythic, the contemporaries who had seen him, being once all dead. And in three hundred years, and in three thousand years - ! To attempt theorizing on such matters would profit little: they are matters which refuse to be theoremed and diagramed; which Logic ought to know that she cannot speak of. Enough for us to discern, far in the uttermost distance, some gleam as of a small real light shining in the centre of that enormous camera-obscure image; to discern that the centre of it all was not a madness and nothing, but a sanity and something.
А затѣмъ подумайте, что дѣлаетъ одно только время въ подобныхъ случаяхъ: какъ человѣкъ, если онъ былъ великъ при жизни, становится еще въ десять разъ болѣе великимъ послѣ своей смерти. Какую безмѣрно увеличивающую камеру-обскуру представляетъ традицiя! Какъ всякая вещь увеличивается въ человѣческой памяти, въ человѣческомъ воображенiи, когда любовь, поклоненiе и все, чѣмъ даритъ человѣческое сердце, оказываютъ тому свое содѣйствiе. И притомъ - во тьмѣ, при полномъ невѣжествѣ, безъ всякой хронологiи и документовъ; при совершенномъ отсутствiи книги и мраморныхъ надписей: - только, то тамъ, то здѣсь, нѣсколько нѣмыхъ надгробныхъ кэрновъ. Но вѣдь тамъ, гдѣ нѣтъ вовсе книгъ, великiй человѣкъ лѣтъ черезъ тридцать-сорокъ становится миθическимъ, такъ какъ всѣ современники, знавшiе его, вымираютъ. А черезъ триста, а черезъ три тысячи лѣтъ!.. Всякая попытка теоретизировать о подобныхъ вопросахъ принесетъ мало пользы; эти вопросы не укладываются въ теоремы и дiаграммы; логика должна знать, что она не можетъ рѣшить ихъ. Удовлетворимся и тѣмъ, если мы можемъ разглядѣть въ отдаленiи, въ самой крайней дали, нѣкоторое мерцанiе какъ-бы нѣкоего незначительнаго реальнаго свѣтила, свѣтящагося въ центрѣ этого громаднаго изображенiя камеры-обскуры; если мы разглядимъ, что центръ всей картины составляетъ вовсе не безумiе или ничто, но здравый смыслъ и нѣчто.
This light, kindled in the great dark vortex of the Norse Mind, dark but living, waiting only for light; this is to me the centre of the whole. How such light will then shine out, and with wondrous thousand-fold expansion spread itself, in forms and colors, depends not on it, so much as on the National Mind recipient of it. The colors and forms of your light will be those of the cut-glass it has to shine through. - Curious to think how, for every man, any the truest fact is modelled by the nature of the man! I said, The earnest man, speaking to his brother men, must always have stated what seemed to him a fact, a real Appearance of Nature. But the way in which such Appearance or fact shaped itself, - what sort of fact it became for him, - was and is modified by his own laws of thinking; deep, subtle, but universal, ever-operating laws. The world of Nature, for every man, is the Fantasy of Himself. This world is the multiplex "Image of his own Dream." Who knows to what unnamable subtleties of spiritual law all these Pagan Fables owe their shape! The number Twelve, divisiblest of all, which could be halved, quartered, parted into three, into six, the most remarkable number, - this was enough to determine the Signs of the Zodiac, the number of Odin's Sons, and innumerable other Twelves. Any vague rumor of number had a tendency to settle itself into Twelve. So with regard to every other matter. And quite unconsciously too, - with no notion of building up "Allegories "! But the fresh clear glance of those First Ages would be prompt in discerning the secret relations of things, and wholly open to obey these. Schiller finds in the Cestus of Venus an everlasting aesthetic truth as to the nature of all Beauty; curious: - but he is careful not to insinuate that the old Greek Mythists had any notion of lecturing about the "Philosophy of Criticism"! - On the whole, we must leave those boundless regions. Cannot we conceive that Odin was a reality? Error indeed, error enough: but sheer falsehood, idle fables, allegory aforethought, - we will not believe that our Fathers believed in these.
Этотъ свѣтъ, возжженный въ громадной, погруженной во тьму, пучинѣ скандинавской души, но въ пучинѣ живой, ожидающей только свѣта, - этотъ свѣтъ, по моему мнѣнiю, представляетъ центръ всего. Какъ затѣмъ онъ будетъ свѣтить и распространяться, какiе приметъ формы и цвѣта, разсѣяваясь удивительнымъ образомъ на тысячу ладовъ, - это зависитъ не столько отъ него самого, сколько отъ народнаго духа, его воспринимающаго. Цвѣтъ и форма свѣта измѣняются въ зависимости отъ призмы, черезъ которую онъ проходитъ. Странно подумать, какъ самый достовѣрный фактъ въ глазахъ разныхъ людей принимаетъ самыя разнообразныя формы сообразно природѣ человѣка! Я сказалъ: серьезный человѣкъ, обращаясь къ своимъ братьямъ-людямъ, неизбѣжно всегда утверждаетъ то, что кажется ему фактомъ, реальнымъ явленiемъ природы. Но то, какимъ образомъ онъ понимаетъ это явленiе или фактъ, то, какого именно рода фактомъ становится онъ для него, - измѣнялось и измѣняется, согласно его собственнымъ законамъ мышленiя, глубокимъ, трудно уловимымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ всеобщимъ, вѣчно дѣятельнымъ законамъ. Мiръ природы для всякаго человѣка является фантазiей о самомъ себѣ; миръ этотъ представляетъ многосложный "образъ его собственной мечты". Кто скажетъ, благодаря какимъ невыразимымъ тонкостямъ спиритуального закона всѣ эти языческiя басни получаютъ ту или иную форму! Число двѣнадцать, наиболѣе дѣлимое, - его можно дѣлить пополамъ, на четыре части, на три, на шесть, - самое замѣчательное число; этого было достаточно, чтобы установить двѣнадцать знаковъ Зодiака, двѣнадцать сыновей Одина и безчисленное множество другихъ "двѣнадцать". Всякое неопредѣленное представленiе о числѣ имѣетъ какую-то тенденцiю къ двѣнадцати. То-же слѣдуетъ сказать относительно всякаго другого предмета. И притомъ все это дѣлается совершенно безсознательно, безъ малѣйшей мысли о какихъ бы то ни было "аллегорiяхъ"! Бодрый и ясный взглядъ этихъ первыхъ вѣковъ, должно быть, быстро проникалъ въ тайну отношенiй вещей и вполнѣ свободно подчинялся власти ихъ. Шиллеръ находитъ въ "поясѣ Венеры" возвышенную эстетическую правду относительно природы всего прекраснаго; интересно, онъ не старается при этомъ дать понять, что древнiе греческiе миθисты имѣли какой-то умыселъ прочесть лекцiю по "критической философiи"!.. Въ концѣ концовъ, мы должны покинуть эти безпредѣльныя сферы. Неужели же мы не можемъ представить себѣ, что Одинъ существовалъ въ дѣйствительности? Правда, заблужденiе было, не малое заблужденiе, но настоящiй обманъ, пустыя басни, предумышленныя аллегорiи, - нѣтъ, мы не повѣримъ, чтобы наши отцы вѣрили въ нихъ.
Odin's Runes are a significant feature of him. Runes, and the miracles of "magic" he worked by them, make a great feature in tradition. Runes are the Scandinavian Alphabet; suppose Odin to have been the inventor of Letters, as well as "magic," among that people! It is the greatest invention man has ever made! this of marking down the unseen thought that is in him by written characters. It is a kind of second speech, almost as miraculous as the first. You remember the astonishment and incredulity of Atahualpa the Peruvian King; how he made the Spanish Soldier who was guarding him scratch Dios on his thumb-nail, that he might try the next soldier with it, to ascertain whether such a miracle was possible. If Odin brought Letters among his people, he might work magic enough!
Руны Одина имѣютъ большое значенiе для характеристики его личности. Руны и "магическiя" чудеса, которыя онъ дѣлалъ при помощи ихъ, занимаютъ выдающееся мѣсто въ традицiонномъ разсказѣ объ Одинѣ. Руны - это скандинавскiй алфавитъ; предполагаютъ, что Одинъ былъ изобрѣтателемъ письменъ, равно какъ и магiи для своего народа! Выражать незримую мысль, существующую въ человѣкѣ, посредствомъ написанныхъ буквъ, это - величайшее изобрѣтенiе, какое только сдѣлалъ когда-либо человѣкъ. Это - въ нѣкоторомъ родѣ вторая рѣчь, почти такое же чудо, какъ и первая. Вспомните удивленiе и недовѣрiе перувiанскаго царя Атагуалпа, и как онъ заставилъ караулившаго его испанскаго солдата нацарапать на ногтѣ своего большого пальца слово Dios [По-испански "Dios" означаетъ "Богъ".- Ф.З.], чтобы онъ могъ, затѣмъ, показавъ эту надпись слѣдующему солдату, убѣдиться, возможно ли дѣйствительно подобное чудо. Если Одинъ ввелъ среди своего народа письмена, то значитъ онъ могъ совершить достаточно волшебное дѣло!
Writing by Runes has some air of being original among the Norsemen: not a Phoenician Alphabet, but a native Scandinavian one. Snorro tells us farther that Odin invented Poetry; the music of human speech, as well as that miraculous runic marking of it. Transport yourselves into the early childhood of nations; the first beautiful morning-light of our Europe, when all yet lay in fresh young radiance as of a great sunrise, and our Europe was first beginning to think, to be! Wonder, hope; infinite radiance of hope and wonder, as of a young child's thoughts, in the hearts of these strong men! Strong sons of Nature; and here was not only a wild Captain and Fighter; discerning with his wild flashing eyes what to do, with his wild lion-heart daring and doing it; but a Poet too, all that we mean by a Poet, Prophet, great devout Thinker and Inventor, - as the truly Great Man ever is. A Hero is a Hero at all points; in the soul and thought of him first of all. This Odin, in his rude semi-articulate way, had a word to speak. A great heart laid open to take in this great Universe, and man's Life here, and utter a great word about it. A Hero, as I say, in his own rude manner; a wise, gifted, noble-hearted man. And now, if we still admire such a man beyond all others, what must these wild Norse souls, first awakened into thinking, have made of him! To them, as yet without names for it, he was noble and noblest; Hero, Prophet, God; Wuotan, the greatest of all. Thought is Thought, however it speak or spell itself. Intrinsically, I conjecture, this Odin must have been of the same sort of stuff as the greatest kind of men. A great thought in the wild deep heart of him! The rough words he articulated, are they not the rudimental roots of those English words we still use? He worked so, in that obscure element. But he was as a light kindled in it; a light of Intellect, rude Nobleness of heart, the only kind of lights we have yet; a Hero, as I say: and he had to shine there, and make his obscure element a little lighter, - as is still the task of us all.
Руническiя письмена представляли, повидимому, самобытное явленiе среди древнихъ скандинавовъ. Это не финикiйскiй алфавитъ, а оригинальный скандинавскiй. Снорро разсказываетъ далѣе, что Одинъ создалъ такъ же и поэзiю, музыку человѣческой рѣчи, какъ онъ создалъ это удивительное руническое записыванiе послѣдней. Перенеситесь мысленно въ раннюю, дѣтскую эпоху жизни народовъ. Первое прекрасное солнечное утро нашей Европы, когда все еще покоится въ свѣжемъ, раннемъ сiянiи величественнаго разсвѣта, и наша Европа впервые начинаетъ мыслить, существовать! Изумленiе, упованiе; безконечное сiянiе упованiя и изумленiя, словно сiянiе мыслей юнаго ребенка, въ сердцахъ этихъ мужественныхъ людей! Мужественные сыны природы: и среди нихъ появляется человѣкъ, - онъ не только просто дикiй вождь и борецъ, видящiй своими дико-сверкающими глазами, что надлежитъ дѣлать, и своимъ дикимъ, львинымъ сердцемъ дерзающiй и дѣлающiй должное, но и поэтъ; онъ воплощаетъ въ себѣ все, что мы понимаемъ подъ поэтомъ, пророкомъ, великимъ искреннимъ мыслителемъ и изобрѣтателемъ, и чѣмъ всегда бываетъ всякiй истинно великiй человѣкъ. Герой является героемъ во всѣхъ отношенiяхъ - въ своей душѣ и въ своей мысли прежде всего. Этотъ Одинъ зналъ, по своему, грубо, полуотчетливо, что ему сказать. Великое сердце раскрылось, чтобы воспринять въ себя великую вселенную и жизнь человѣческую и сказать великое слово по этому поводу. Это - герой, говорю я, на свой собственный грубый образецъ, человѣкъ мудрый, одаренный, съ благороднымъ сердцемъ. И теперь, если мы до сихъ поръ удивляемся подобному человѣку преимущественно передъ всѣми другими, то какъ же должны были относиться къ нему дикiе скандинавскiе умы, у которыхъ впервые пробудилась мысль! Для нихъ (дотолѣ они не имѣли соотвѣтствующаго слова) онъ былъ благородный и благороднѣйшiй; герой, пророкъ, богъ; Уотанъ, величайшiй изъ всѣхъ. Мысль остается мыслью, все равно выговариваютъ ли ее по складамъ или связной рѣчью. По существу, я допускаю, что этотъ Одинъ, должно быть, былъ созданъ изъ той же матерiи, какъ и громадное большинство людей. Въ его дикомъ, глубокомъ сердцѣ - великая мысль! Не составляютъ ли грубыя слова, членораздѣльно произнесенныя имъ, первоначальныхъ корней тѣхъ англiйскихъ словъ, которыя мы употребляемъ до сихъ поръ! Онъ работалъ, такимъ образомъ, въ этой темной стихiи. Но онъ являлъ собою свѣтъ, зажженный въ ней; свѣтъ разума, грубое благородство сердца, единственный родъ свѣта, какой мы знаемъ до сихъ поръ; онъ герой, какъ я говорю: онъ долженъ былъ свѣтить здѣсь и хотя нѣсколько освѣщать свою темную стихiю, что и до сихъ поръ составляетъ нашу всеобщую задачу.
Руническiй камень изъ Рёка, Швецiя (IX в.).
We will fancy him to be the Type Norseman; the finest Teuton whom that race had yet produced. The rude Norse heart burst up into boundless admiration round him; into adoration. He is as a root of so many great things; the fruit of him is found growing from deep thousands of years, over the whole field of Teutonic Life. Our own Wednesday, as I said, is it not still Odin's Day? Wednesbury, Wansborough, Wanstead, Wandsworth: Odin grew into England too, these are still leaves from that root! He was the Chief God to all the Teutonic Peoples; their Pattern Norseman; - in such way did they admire their Pattern Norseman; that was the fortune he had in the world.
Мы представляемъ его себѣ въ видѣ типичнаго скандинава, самаго настоящаго тевтона, какого только эта раса производила до сихъ поръ. Грубыя скандинавскiя сердца пылали къ нему нѣму безграничнымъ удивленiемъ, обожанiемъ. Онъ составляетъ какъ-бы корень многочисленныхъ великихъ дѣянiй; плоды, принесенные имъ, произростаютъ изъ глубины прошедшихъ тысячелѣтiй на всемъ полѣ тевтонской мысли. Наше слово "середа" (Wednesday), не означаетъ-ли оно до сихъ поръ, какъ я уже замѣтилъ, дня Одина? Wednesbury, Wansborough, Wanstead, Wandsworth, - Одинъ, разростаясь, проникъ также и въ Англiю: - все это лишь листья отъ того же корня! Онъ былъ главнымъ божествомъ для всѣхъ тевтонскихъ народовъ, ихъ идеаломъ древне-скандинавскаго мужа; такимъ образомъ они дѣйствительно выражали удивленiе передъ своимъ скандинавскимъ идеаломъ; такова была его судьба въ этомъ мiрѣ.
Thus if the man Odin himself have vanished utterly, there is this huge Shadow of him which still projects itself over the whole History of his People. For this Odin once admitted to be God, we can understand well that the whole Scandinavian Scheme of Nature, or dim No-scheme, whatever it might before have been, would now begin to develop itself altogether differently, and grow thenceforth in a new manner. What this Odin saw into, and taught with his runes and his rhymes, the whole Teutonic People laid to heart and carried forward. His way of thought became their way of thought: - such, under new conditions, is the history of every great thinker still. In gigantic confused lineaments, like some enormous camera-obscure shadow thrown upwards from the dead deeps of the Past, and covering the whole Northern Heaven, is not that Scandinavian Mythology in some sort the Portraiture of this man Odin? The gigantic image of his natural face, legible or not legible there, expanded and confused in that manner! Ah, Thought, I say, is always Thought. No great man lives in vain. The History of the world is but the Biography of great men.
Итакъ, если Одинъ-человѣкъ исчезъ совершенно, то осталась его громадная тѣнь, до сихъ поръ лежащая на всей исторiи его народа. Ибо, разъ этотъ Одинъ былъ признанъ за бога, то легко понять, что вся скандинавская система воззрѣнiй на природу или ихъ туманная безсистемность, какова бы она ни была до тѣхъ поръ, должна была начать развиваться съ этого момента совершенно иначе и рости, слѣдуя инымъ новымъ путямъ. То, что узналъ Одинъ и чему онъ поучалъ своими рунами и риθмами, весь тевтонскiй народъ принялъ къ сердцу и продолжалъ двигать впередъ. Его образъ мыслей сталъ ихъ образомъ мыслей. Такова и до сихъ поръ, лишь складывающаяся при иныхъ условiяхъ, исторiя всякаго великаго мыслителя. Самая эта скандинавская миθологiя, въ своихъ неясныхъ гигантскихъ очертанiяхъ похожая на громадное отраженiе камеры-обскуры, которое падаетъ изъ мертвенныхъ глубинъ прошедшаго и покрываетъ собою всю сѣверную часть небосклона, - не есть ли она въ нѣкоторомъ родѣ отраженiе этого человѣка Одина? Гигантское отраженiе его настоящей физiономiи, отчетливо или неотчетливо обрисованное здѣсь, но слишкомъ расширенное и поэтому неясное! Да, мысль, говорю я, всегда остается мыслью. Нѣтъ великаго человѣка, который жилъ бы напрасно. Исторiя мiра есть лишь бiографiя великихъ людей.
To me there is something very touching in this primeval figure of Heroism; in such artless, helpless, but hearty entire reception of a Hero by his fellow-men. Never so helpless in shape, it is the noblest of feelings, and a feeling in some shape or other perennial as man himself. If I could show in any measure, what I feel deeply for a long time now, That it is the vital element of manhood, the soul of man's history here in our world, - it would be the chief use of this discoursing at present. We do not now call our great men Gods, nor admire without limit; ah no, with limit enough! But if we have no great men, or do not admire at all, - that were a still worse case.
Я нахожу что-то весьма трогательное въ этомъ первобытномъ образѣ героизма, въ этой безъискусственности, безпомощности и вмѣстѣ съ тѣмъ глубочайшей сердечности, съ какими люди относились тогда къ герою. Никогда почитанiе не имѣло такого безпомощнаго, по внѣшнему виду, характера, но вмѣстѣ съ тѣмъ это было самое благородное чувство, въ той или другой формѣ столь же неизмѣнно существующее, какъ неизмѣнно существуетъ и самъ человѣкъ. Если бы я могъ показать въ какой бы то ни было мѣрѣ то, что я глубоко чувствую уже съ давнихъ поръ, именно, что чувство это есть жизненный элементъ человѣчества, душа человѣческой исторiи въ нашемъ мiрѣ, то я достигъ бы главной цѣли своихъ настоящихъ бесѣдъ. Мы не называемъ теперь богами нашихъ великихъ людей, мы не удивляемся передъ ними безгранично; о нѣтъ, довольно-таки ограниченно! Но если бы мы не имѣли вовсе великихъ людей, если бы мы совершенно не удивлялись имъ, то было бы еще гораздо хуже.
This poor Scandinavian Hero-worship, that whole Norse way of looking at the Universe, and adjusting oneself there, has an indestructible merit for us. A rude childlike way of recognizing the divineness of Nature, the divineness of Man; most rude, yet heartfelt, robust, giantlike; betokening what a giant of a man this child would yet grow to! - It was a truth, and is none. Is it not as the half-dumb stifled voice of the long-buried generations of our own Fathers, calling out of the depths of ages to us, in whose veins their blood still runs: "This then, this is what we made of the world: this is all the image and notion we could form to ourselves of this great mystery of a Life and Universe. Despise it not. You are raised high above it, to large free scope of vision; but you too are not yet at the top. No, your notion too, so much enlarged, is but a partial, imperfect one; that matter is a thing no man will ever, in time or out of time, comprehend; after thousands of years of ever-new expansion, man will find himself but struggling to comprehend again a part of it: the thing is larger shall man, not to be comprehended by him; an Infinite thing!"
Этотъ бѣдный скандинавскiй культъ героевъ, все это древне-скандинавское воззрѣнiе на природу, приспособленiе къ ней, имѣетъ для насъ непреходящую цѣнность. Дѣтски-грубое пониманiе божественности природы, божественности человѣка; крайне грубое, но вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко прочувствованное, мужественное, исполинское, предвѣщающее уже, въ какого гиганта-человѣка выростетъ это дитя! Пониманiе это было истиной, но теперь оно уже не истина болѣе. Не представляется-ли оно вамъ какъ бы сдавленнымъ, едва слышнымъ голосомъ давно погребенныхъ поколѣнiй нашихъ собственныхъ отцовъ, вызванныхъ изъ вѣковѣчныхъ глубинъ передъ лицо наше, передъ лицо тѣхъ, въ чьихъ жилахъ все еще течетъ ихъ кровь: "Вотъ, говорятъ они, вам то, что мы думали о мiрѣ; вотъ то представленiе, то понятiе, какое только мы могли составить себѣ объ этой великой тайнѣ жизни и мiра. Не относитесь презрительно къ нимъ. Вы ушли далеко впередъ отъ такого пониманiя, передъ вами разстилаются болѣе широкiе и свободные горизонты, но вы такъ же не достигли еще вершины. Да, ваше пониманiе какимъ бы широкимъ оно ни казалось, все еще частичное, несовершенное пониманiе; дѣло идетъ о предметѣ, котораго ни одинъ человѣкъ никогда, ни во времени, ни внѣ времени, не пойметъ; будутъ проходить все новыя и новыя тысячелѣтiя, а человѣкъ будетъ снова и снова бороться за пониманiе лишь какой-либо новой частности: этотъ предметъ больше человѣка, онъ не можетъ быть понятъ имъ, это - безконечный предметъ!"
The essence of the Scandinavian, as indeed of all Pagan Mythologies, we found to be recognition of the divineness of Nature; sincere communion of man with the mysterious invisible Powers visibly seen at work in the world round him. This, I should say, is more sincerely done in the Scandinavian than in any Mythology I know. Sincerity is the great characteristic of it. Superior sincerity (far superior) consoles us for the total want of old Grecian grace. Sincerity, I think, is better than grace. I feel that these old Northmen wore looking into Nature with open eye and soul: most earnest, honest; childlike, and yet manlike; with a great-hearted simplicity and depth and freshness, in a true, loving, admiring, unfearing way. A right valiant, true old race of men. Such recognition of Nature one finds to be the chief element of Paganism; recognition of Man, and his Moral Duty, though this too is not wanting, comes to be the chief element only in purer forms of religion. Here, indeed, is a great distinction and epoch in Human Beliefs; a great landmark in the religious development of Mankind. Man first puts himself in relation with Nature and her Powers, wonders and worships over those; not till a later epoch does he discern that all Power is Moral, that the grand point is the distinction for him of Good and Evil, of Thou shalt and Thou shalt not.
Сущность скандинавской миθологiи, какъ и всякой языческой миθологiи вообще, заключается въ признанiи божественности природы и въ искреннемъ общенiи человѣка съ таинственными, невидимыми силами, обнаруживающимися въ мiровой работѣ, совершающейся вокругъ его. И эта сторона, сказалъ бы я, въ скандинавской миθологiи выражается болѣе искренно, чѣмъ во всякой другой изъ извѣстныхъ мнѣ; искренность представляетъ ея великое характерное отличiе. Болѣе глубокая (значительно болѣе глубокая) искренность примиряетъ насъ съ полнымъ отсутствiемъ древне-греческой грацiи. Искренность, я думаю, лучше, чѣмъ грацiя. Я чувствую, что эти древнiе скандинавы смотрѣли на природу открытыми глазами и открытой душой; крайне серьезные, честные; словно дѣти, но вмѣстѣ съ тѣмъ, и словно мужи; съ великой сердечной простотой, глубиной и свѣжестью, правдиво, любовно, безстрашно восхищаясь. По истинѣ, доблестная, правдивая раса людей древнихъ временъ. Всякiй согласится, что подобное отношенiе къ природѣ составляетъ главный элементъ язычества; отношенiе же къ человѣку, моральный долгъ человѣка, хотя и онъ не отсутствуетъ вполнѣ въ язычествѣ, является главнымъ элементомъ уже болѣе чистыхъ формъ религiи. Это, дѣйствительно великое различiе, составляющее эпоху въ человѣческихъ вѣрованiяхъ; здѣсь проходитъ великая демаркацiонная линiя, раздѣляющая разныя эпохи въ религiозномъ развитiи человѣчества. Человѣкъ, прежде всего, устанавливаетъ свои отношенiя къ природѣ и ея силамъ, удивляется имъ и преклоняется передъ ними; а затѣмъ уже, въ болѣе позднюю эпоху, онъ узнаетъ, что всякая сила представляетъ моральное явленiе, что главной задачей для него является различенiе добра отъ зла, того, что "ты долженъ", отъ того, чего "ты не долженъ".
With regard to all these fabulous delineations in the Edda, I will remark, moreover, as indeed was already hinted, that most probably they must have been of much newer date; most probably, even from the first, were comparatively idle for the old Norsemen, and as it were a kind of Poetic sport. Allegory and Poetic Delineation, as I said above, cannot be religious Faith; the Faith itself must first be there, then Allegory enough will gather round it, as the fit body round its soul. The Norse Faith, I can well suppose, like other Faiths, was most active while it lay mainly in the silent state, and had not yet much to say about itself, still less to sing.
Относительно всѣхъ этихъ баснословныхъ описанiй, встрѣчающихся въ Эддѣ, какъ было уже сказано, вѣроятнѣе всего будетъ допустить, что они позднѣйшаго происхожденiя; вѣроятнѣе всего, что они съ самаго же начала не имѣли особенно важнаго значенiя для древнихъ скандинавовъ, представляя нѣчто въ родѣ игры поэтическаго воображенiя. Аллегорiя и поэтическiя описанiя, какъ я сказалъ выше, не могутъ составлять религiознаго вѣрованiя; сначала должна быть вѣра сама по себѣ и тогда уже вокругъ ея наростаетъ аллегорiя, какъ надлежащее тѣло наростаетъ вокругъ своей души. Древне-скандинавское вѣрованiе - я весьма склоненъ допустить - подобно другимъ вѣрованiямъ, было наиболѣе дѣйственнымъ, главнымъ образомъ, въ перiодъ своего безмолвнаго состоянiя, когда о немъ еще не толковали много и вовсе не слагали пѣсенъ.
Among those shadowy Edda matters, amid all that fantastic congeries of assertions, and traditions, in their musical Mythologies, the main practical belief a man could have was probably not much more than this: of the Valkyrs and the Hall of Odin; of an inflexible Destiny; and that the one thing needful for a man was to be brave. The Valkyrs are Choosers of the Slain: a Destiny inexorable, which it is useless trying to bend or soften, has appointed who is to be slain; this was a fundamental point for the Norse believer; - as indeed it is for all earnest men everywhere, for a Mahomet, a Luther, for a Napoleon too. It lies at the basis this for every such man; it is the woof out of which his whole system of thought is woven. The Valkyrs; and then that these Choosers lead the brave to a heavenly Hall of Odin; only the base and slavish being thrust elsewhither, into the realms of Hela the Death-goddess: I take this to have been the soul of the whole Norse Belief. They understood in their heart that it was indispensable to be brave; that Odin would have no favor for them, but despise and thrust them out, if they were not brave. Consider too whether there is not something in this! It is an everlasting duty, valid in our day as in that, the duty of being brave. Valor is still value. The first duty for a man is still that of subduing Fear. We must get rid of Fear; we cannot act at all till then. A man's acts are slavish, not true but specious; his very thoughts are false, he thinks too as a slave and coward, till he have got Fear under his feet. Odin's creed, if we disentangle the real kernel of it, is true to this hour. A man shall and must be valiant; he must march forward, and quit himself like a man, - trusting imperturbably in the appointment and choice of the upper Powers; and, on the whole, not fear at all. Now and always, the completeness of his victory over Fear will determine how much of a man he is.
Сущность практическаго вѣрованiя, какое человѣкъ въ ту пору могъ имѣть и которое можно открыть въ этихъ, подернутыхъ туманомъ, матерiалахъ, представляемыхъ Эддами, въ фантастически нагроможденной здѣсь массѣ всяческихъ утвержденiй и традицiй, въ ихъ музыкальныхъ миθахъ, сводилось, по всей вѣроятности, лишь къ слѣдующему: къ вѣрѣ въ Валкирiй и въ дворецъ Одина; въ непреложный рокъ и въ то, что человѣку необходимо быть храбрымъ. Валкирiи - избранныя дѣвы убитыхъ. Неумолимая судьба, которую безполезно было бы пытаться преклонить или смягчить, рѣшала, кто долженъ быть убитъ; это составляло основной пунктъ для вѣрующаго скандинава, какъ въ дѣйствительности и для всякаго серьезнаго человѣка повсюду, для Магомета, Лютера, Наполеона. Для всякаго такого человѣка вѣрованiе въ судьбу лежитъ у самаго основанiя жизни; это утокъ, изъ котораго вырабатывается вся система его мысли. Возвращаюсь къ Валкирiямъ; эти избранныя дѣвы ведутъ храбреца въ надзвѣздный дворецъ Одина; только подлые и раболѣпствующiе погружаются въ царство Гелы, богини смерти. Таковъ, по моему мнѣнiю, духъ всего древне-скандинавскаго вѣрованiя. Скандинавы въ глубинѣ своего сердца понимали, что необходимо быть храбрымъ, что Одинъ не обнаружитъ къ нимъ ни малѣйшей благосклонности, что, напротивъ, онъ будетъ ихъ презирать и отвергнетъ, если они не будутъ храбры. Подумайте также, не заключаютъ ли эти мысли въ себѣ чего-либо цѣннаго? Это - вѣчная обязанность, имѣющая силу въ наши дни, какъ и въ тѣ времена, обязанность быть храбрымъ. Храбрость все еще имѣетъ свою цѣнность. Первая обязанность человѣка все еще и до сихъ поръ заключается въ подавленiи страха. Мы должны освободиться отъ страха; мы не можемъ вовсе дѣйствовать, пока не достигнемъ этого. До тѣхъ поръ, пока человѣкъ не повергнетъ страха подъ пяту ногъ своих, поступки его будутъ носить раболѣпствующiй характеръ, они будутъ не правдивы, а лишь правдоподобны: сами его мысли будутъ ложны, онъ будетъ думать совершенно, какъ рабъ и трусъ. Религiя Одина, если мы возьмемъ ея доподлинное зерно, остается истинной и по сей часъ. Человѣку необходимо быть и онъ долженъ быть храбрымъ; онъ долженъ идти впередъ и оправдать себя, какъ человѣка, ввѣряясь непоколебимо указанiю и выбору высшихъ силъ, и первымъ дѣломъ не бояться вовсе. Теперь, какъ и всегда, онъ настолько лишь человѣкъ, насколько побѣждаетъ свой страхъ.
It is doubtless very savage that kind of valor of the old Northmen. Snorro tells us they thought it a shame and misery not to die in battle; and if natural death seemed to be coming on, they would cut wounds in their flesh, that Odin might receive them as warriors slain. Old kings, about to die, had their body laid into a ship; the ship sent forth, with sails set and slow fire burning it; that, once out at sea, it might blaze up in flame, and in such manner bury worthily the old hero, at once in the sky and in the ocean! Wild bloody valor; yet valor of its kind; better, I say, than none. In the old Sea-kings too, what an indomitable rugged energy! Silent, with closed lips, as I fancy them, unconscious that they were specially brave; defying the wild ocean with its monsters, and all men and things; - progenitors of our own Blakes and Nelsons! No Homer sang these Norse Sea-kings; but Agamemnon's was a small audacity, and of small fruit in the world, to some of them; - to Hrolf's of Normandy, for instance! Hrolf, or Rollo Duke of Normandy, the wild Sea-king, has a share in governing England at this hour.
Несомнѣнно, отвага древнихъ скандинавовъ носила крайне дикiй характеръ. Снорро говоритъ, что они считали за позоръ и несчастiе умереть не на полѣ битвы, и когда приближалась естественная смерть, они вскрывали свои раны, дабы Одинъ могъ признать въ нихъ воиновъ, павшихъ въ борьбѣ съ врагомъ. Скандинавскiй князь при наступленiи смерти приказывалъ перенести себя на корабль; затѣмъ на кораблѣ раскладывали медленный огонь и пускали его въ море съ распущенными парусами; когда онъ выплывалъ на открытый просторъ, то пламя охватывало его и высоко вздымалось къ небу; такимъ образомъ достойно хоронили себя древнiе герои, одновременно на небѣ и на океанѣ!
Дикая, кровавая отвага; но тѣмъ не менѣе отвага своего рода; смѣлость-же во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ отсутствiе всякой отваги. А въ древнихъ морскихъ князьяхъ какая неукротимая суровая энергiя! Они, какъ я представляю ихъ себѣ, молчаливы; губы ихъ сжаты; сами не сознавая своей беззавѣтной храбрости, эти люди не страшатся бурнаго океана съ его чудовищами, не боятся ни людей, ни вещей; - прародители нашихъ Блэки и Нельсоновъ! У скандинавскихъ морскихъ князей не было своего Гомера, который бы воспѣлъ ихъ, а между тѣмъ отвага Агамемнона представляется незначительной, и плоды, принесенные ею, ничтожными по сравненiю съ отвагою нѣкоторыхъ изъ нихъ, напримѣръ Хролфа. Хролфъ или Ролло, герцогъ нормандскiй, дикiй морской князь, до сихъ поръ принимаетъ извѣстное участiе въ управленiи Англiею.
Nor was it altogether nothing, even that wild sea-roving and battling, through so many generations. It needed to be ascertained which was the strongest kind of men; who were to be ruler over whom. Among the Northland Sovereigns, too, I find some who got the title Wood-cutter; Forest-felling Kings. Much lies in that. I suppose at bottom many of them were forest-fellers as well as fighters, though the Skalds talk mainly of the latter, - misleading certain critics not a little; for no nation of men could ever live by fighting alone; there could not produce enough come out of that! I suppose the right good fighter was oftenest also the right good forest-feller, - the right good improver, discerner, doer and worker in every kind; for true valor, different enough from ferocity, is the basis of all. A more legitimate kind of valor that; showing itself against the untamed Forests and dark brute Powers of Nature, to conquer Nature for us. In the same direction have not we their descendants since carried it far? May such valor last forever with us!
Даже эти дикiя морскiя скитанiя и битвы, длившiяся въ теченiе столькихъ поколѣнiй, имѣли свой смыслъ. Необходимо было удостовѣриться, какая группа людей обладала наибольшей силой, кто надъ кѣмъ долженъ былъ господствовать. Между повелителями сѣвера я нахожу также князей, носившихъ титулъ лесовалителей, лѣсныхъ князей-рубщиковъ. Въ этомъ титулѣ кроется большой смыслъ. Я предполагаю, что многiе изъ нихъ въ сущности были такiе же хорошiе лѣсные рубщики, какъ и воины, хотя скальды говорятъ преимущественно о послѣднемъ и тѣмъ вводятъ въ немалое заблужденiе нѣкоторыхъ критиковъ; ибо ни одинъ народъ не могъ бы никогда прожить одной только войной, такъ какъ подобное занятiе не представляется достаточно производительнымъ! Я предполагаю, что истинно-хорошiй воинъ былъ чаще всего также и истинно-хорошимъ дровосѣкомъ, истинно-хорошимъ изобрѣтателемъ, знатокомъ, дѣятелемъ и работникомъ на всяческомъ поприщѣ; такъ какъ истинная отвага, вовсе не похожая на жестокость, составляетъ основу всего. Это было самое законное проявленiе отваги; она ополчалась противъ непроходимыхъ дѣвственныхъ лесовъ, противъ жестокихъ темныхъ силъ природы, чтобы побѣдить природу. Не продолжаемъ-ли и мы, ихъ потомки, идти съ тѣхъ поръ все дальше и дальше въ томъ-же направленiи? Если бы такая отвага могла вѣчно воодушевлять насъ!
That the man Odin, speaking with a Hero's voice and heart, as with an impressiveness out of Heaven, told his People the infinite importance of Valor, how man thereby became a god; and that his People, feeling a response to it in their own hearts, believed this message of his, and thought it a message out of Heaven, and him a Divinity for telling it them: this seems to me the primary seed-grain of the Norse Religion, from which all manner of mythologies, symbolic practices, speculations, allegories, songs and sagas would naturally grow. Grow, - how strangely! I called it a small light shining and shaping in the huge vortex of Norse darkness. Yet the darkness itself was alive; consider that. It was the eager inarticulate uninstructed Mind of the whole Norse People, longing only to become articulate, to go on articulating ever farther! The living doctrine grows, grows; - like a Banyan-tree; the first seed is the essential thing: any branch strikes itself down into the earth, becomes a new root; and so, in endless complexity, we have a whole wood, a whole jungle, one seed the parent of it all. Was not the whole Norse Religion, accordingly, in some sense, what we called "the enormous shadow of this man's likeness"? Critics trace some affinity in some Norse mythuses, of the Creation and such like, with those of the Hindoos. The Cow Adumbla, "licking the rime from the rocks," has a kind of Hindoo look. A Hindoo Cow, transported into frosty countries. Probably enough; indeed we may say undoubtedly, these things will have a kindred with the remotest lands, with the earliest times. Thought does not die, but only is changed. The first man that began to think in this Planet of ours, he was the beginner of all. And then the second man, and the third man; - nay, every true Thinker to this hour is a kind of Odin, teaches men his way of thought, spreads a shadow of his own likeness over sections of the History of the World.
Что человѣкъ Одинъ, обладавшiй словомъ и сердцемъ героя и силой производить впечатлѣнiе, ниспосланной ему съ неба, раскрылъ своему народу безконечное значенiе отваги, указалъ, какъ благодаря ей человѣкъ становится богомъ, и что народъ его, чувствуя въ сердцѣ своемъ откликъ на эту проповѣдь, повѣрилъ въ его миссiю и призналъ ее за миссiю, посланную небомъ, а его самого, принесшаго имъ эту вѣсть, за божество,- вотъ что, по моему мнѣнiю, составляетъ первоначальный зародышъ древне-скандинавской религiи, изъ котораго естественнымъ порядкомъ выросли всякаго рода миθы, символическiе обряды, умозрѣнiя, аллегорiи, пѣсни и саги. Выросли, - какъ странно! Я назвалъ Одина маленькимъ свѣтиломъ, свѣтящимъ и распространяющимъ свой преобразующiй свѣтъ въ громадномъ водоворотѣ скандинавскихъ потемокъ. Однако это были, замѣтьте, потемки живыя. Это былъ духъ всего скандинавскаго народа, пылкiй, не получившiй еще вполнѣ опредѣленнаго выраженiя, не культивированный, но жаждущiй всего лишь еще найти себѣ членораздѣльное выраженiе и вѣчно двигаться все впередъ и впередъ по этому пути! Живое ученiе ростетъ и ростетъ; первоначальное зерно - существенное дѣло: каждая вѣтвь, склоняясь внизъ, вростаетъ въ землю и становится новымъ корнемъ: такимъ образомъ, при безконечныхъ повторенiяхъ мы получаемъ цѣлый лѣсъ, цѣлую заросль, порожденную всего лишь однимъ зернышкомъ. Не была ли поэтому вся древне-скандинавская религiя до извѣстной степени тѣмъ, что мы назвали "непомѣрно громаднымъ отраженiемъ этого человѣка"? Критики находятъ въ нѣкоторыхъ скандинавскихъ миθахъ, какъ напримѣръ разсказѣ о творенiи и т.п., сходство съ индусскими миθами. Корова Авдумбла, "слизывающая иней со скалъ", напоминаетъ имъ что-то индусское. Индусская корова, перенесенная въ страну морозовъ! Довольно правдоподобно; дѣйствительно, мы можемъ, не колеблясь, допустить, что подобныя представленiя, взятыя изъ самыхъ отдаленныхъ странъ и изъ самыхъ раннихъ эпохъ, окажутся родственными. Мысль не умираетъ, а только измѣняется. Первый человѣкъ, начавшiй мыслить на этой нашей планетѣ, былъ первоначальнымъ творцомъ всего. И затѣмъ также второй человѣкъ, третiй человѣкъ; - нѣтъ, всякiй истинный мыслитель до настоящихъ дней является въ нѣкоторомъ родѣ Одиномъ, онъ поучаетъ людей своему образу мышленiя, бросаетъ отраженiе своего собственнаго лика на цѣлые перiоды мiровой исторiи.
Of the distinctive poetic character or merit of this Norse Mythology I have not room to speak; nor does it concern us much. Some wild Prophecies we have, as the Voluspa in the Elder Edda; of a rapt, earnest, sibylline sort. But they were comparatively an idle adjunct of the matter, men who as it were but toyed with the matter, these later Skalds; and it is their songs chiefly that survive. In later centuries, I suppose, they would go on singing, poetically symbolizing, as our modern Painters paint, when it was no longer from the innermost heart, or not from the heart at all. This is everywhere to be well kept in mind.
Я не располагаю достаточнымъ временемъ, чтобы говорить здѣсь о характерныхъ особенностяхъ поэзiи и отличительныхъ достоинствахъ древне-скандинавской миθологiи, что къ тому же мало и касается интересующаго насъ предмета. Нѣкоторыя дикiя пророчества, встрѣчаемыя нами здѣсь, какъ напримѣръ "Видѣнiе Валы" въ Старой Эддѣ, имѣютъ иносказательный, страстный, сибиллистическiй характеръ. Но это - сравнительно праздныя добавленiя къ главному содержанiю, добавленiя позднѣйшихъ скальдовъ, людей, такъ сказать, развлекавшихся тѣмъ, что представляетъ главное содержанiе, а между тѣмъ ихъ-то пѣсни преимущественно и сохранились. Въ позднѣйшiе вѣка, я полагаю, они пѣли свои пѣсни, создавали поэтическiе символы, какъ рисуютъ теперь наши современные художники-живописцы то, что не исходитъ уже болѣе изъ самой глубины ихъ сердца, что вовсе даже не лежитъ въ ихъ сердцѣ. Этого обстоятельства никогда не слѣдуетъ упускать изъ виду.
Gray's fragments of Norse Lore, at any rate, will give one no notion of it; - any more than Pope will of Homer. It is no square-built gloomy palace of black ashlar marble, shrouded in awe and horror, as Gray gives it us: no; rough as the North rocks, as the Iceland deserts, it is; with a heartiness, homeliness, even a tint of good humor and robust mirth in the middle of these fearful things. The strong old Norse heart did not go upon theatrical sublimities; they had not time to tremble. I like much their robust simplicity; their veracity, directness of conception. Thor "draws down his brows" in a veritable Norse rage; "grasps his hammer till the knuckles grow white." Beautiful traits of pity too, an honest pity. Balder "the white God" dies; the beautiful, benignant; he is the Sungod. They try all Nature for a remedy; but he is dead. Frigga, his mother, sends Hermoder to seek or see him: nine days and nine nights he rides through gloomy deep valleys, a labyrinth of gloom; arrives at the Bridge with its gold roof: the Keeper says, "Yes, Balder did pass here; but the Kingdom of the Dead is down yonder, far towards the North." Hermoder rides on; leaps Hell-gate, Hela's gate; does see Balder, and speak with him: Balder cannot be delivered. Inexorable! Hela will not, for Odin or any God, give him up. The beautiful and gentle has to remain there. His Wife had volunteered to go with him, to die with him. They shall forever remain there. He sends his ring to Odin; Nanna his wife sends her thimble to Frigga, as a remembrance. - Ah me - !
Грэй, въ своихъ замѣткахъ относительно древне-скандинавскихъ легендъ, не даетъ намъ собственно никакого понятiя о нихъ; не больше, чѣмъ Попъ о Гомерѣ. Это вовсе не мрачный квадратный дворецъ изъ необтесаннаго чернаго мрамора, объятый ужасомъ и страхомъ, какъ представляетъ себѣ то Грэй; нѣтъ, древне-скандинавское мiровоззрѣнiе - дико и невоздѣлано, какъ сѣверныя скалы и пустыни Исландiи; но среди всѣхъ ужасовъ - сердечность, простота, даже слѣды добраго юмора и здоровой веселости. Мужественное сердце скандинавовъ не отзывалось на театральную выспренность, они не имѣли времени для того, чтобы предаваться трепетанiю. Мнѣ очень нравится ихъ здоровая простота, ихъ правдивость, прямота ихъ пониманiя. Торъ "хмуритъ свои брови"; охваченный истинно скандинавскимъ гнѣвомъ, "сжимаетъ въ рукѣ своей молотъ съ такой силой, что суставы на пальцахъ становятся бѣлыми". Прекрасно обрисовыется также чувство жалости, чистосердечной жалости. Бальдеръ, "бѣлый богъ", умираетъ; прекрасный, благодѣтельный богъ-солнце. Все въ природѣ было испытано, но дѣйствительнаго лекарства не нашлось, и онъ умеръ. Фригга, мать его, посылаетъ Гермодера розыскать и повидать его; девять дней и девять ночей онъ ѣздитъ по темнымъ, глубокимъ долинамъ, въ лабиринтѣ мрака; прiѣзжаетъ къ мосту съ золотой кровлей; сторожъ говоритъ: "Да, Бальдеръ проходилъ тутъ, но царство смерти тамъ, внизу, далеко на сѣверъ". Гермодеръ ѣдетъ дальше, проскакиваетъ за ворота преисподней, ворота Гелы; видитъ дѣйствительно Бальдера, говоритъ съ нимъ; Бальдеръ не можетъ быть освобожденъ. Неумолимая Гела не отдаетъ его ни Одину, ни другому богу. Прекрасный, благородный долженъ остаться здѣсь. Его жена изъявляетъ добровольное согласiе идти вмѣстѣ съ нимъ, умереть съ нимъ. Они навсегда останутся тамъ. Онъ посылаетъ свое кольцо Одину, а Нанна, его жена, посылаетъ свой наперстокъ Фриггѣ на память.- О, горе!...
For indeed Valor is the fountain of Pity too; - of Truth, and all that is great and good in man. The robust homely vigor of the Norse heart attaches one much, in these delineations. Is it not a trait of right honest strength, says Uhland, who has written a fine Essay on Thor, that the old Norse heart finds its friend in the Thunder-god? That it is not frightened away by his thunder; but finds that Summer-heat, the beautiful noble summer, must and will have thunder withal! The Norse heart loves this Thor and his hammer-bolt; sports with him. Thor is Summer-heat: the god of Peaceable Industry as well as Thunder. He is the Peasant's friend; his true henchman and attendant is Thialfi, Manual Labor. Thor himself engages in all manner of rough manual work, scorns no business for its plebeianism; is ever and anon travelling to the country of the Jotuns, harrying those chaotic Frost-monsters, subduing them, at least straitening and damaging them. There is a great broad humor in some of these things.
Въ самомъ дѣлѣ, отвага всегда бываетъ также источникомъ настоящей жалости, истины и всего великаго и добраго, что есть въ человѣкѣ. Въ этихъ фигурахъ насъ сильно привлекаетъ здоровая, безъискуственная мощь древне-скандинавскаго сердца. Развѣ не служитъ признакомъ правдивой, честной мощи,- говоритъ Уландъ, написавшiй прекрасный Опытъ о Торѣ,- что древне-скандинавское сердце находитъ себѣ друга въ богѣ-Громѣ; что оно не страшится его грома и не бѣжитъ въ страхѣ отъ него, но знаетъ, что зной лѣта, прекраснаго славнаго лѣта, долженъ неизбѣжно сопровождаться и будетъ сопровождаться громомъ? Древне-скандинавское сердце любитъ Тора и его молотъ-молнiю, играетъ съ нимъ. Торъ, лѣтнiй зной, богъ мирной дѣятельности такъ же, какъ и грома. Онъ - другъ крестьянина. Его вѣрный слуга и спутникъ - Thialfi, ручной трудъ. Торъ самъ занимается всякаго рода грубой ручной работой, онъ не гнушается никакимъ занятiемъ изъ за его плебейскаго характера; отъ времени до времени онъ дѣлаетъ набѣги въ страну iотуновъ, тревожитъ этихъ хаотическихъ чудовищъ мороза, покоряетъ ихъ или, по крайней мѣрѣ, ставитъ въ затруднительное положенiе и наноситъ имъ уронъ. Въ нѣкоторыхъ изъ этихъ разсказовъ слышится сильный и глубокiй юморъ.
Thor, as we saw above, goes to Jotun-land, to seek Hymir's Caldron, that the Gods may brew beer. Hymir the huge Giant enters, his gray beard all full of hoar-frost; splits pillars with the very glance of his eye; Thor, after much rough tumult, snatches the Pot, claps it on his head; the "handles of it reach down to his heels." The Norse Skald has a kind of loving sport with Thor. This is the Hymir whose cattle, the critics have discovered, are Icebergs. Huge untutored Brobdignag genius, - needing only to be tamed down; into Shakspeares, Dantes, Goethes! It is all gone now, that old Norse work, - Thor the Thunder-god changed into Jack the Giant-killer: but the mind that made it is here yet. How strangely things grow, and die, and do not die! There are twigs of that great world-tree of Norse Belief still curiously traceable. This poor Jack of the Nursery, with his miraculous shoes of swiftness, coat of darkness, sword of sharpness, he is one. Hynde Etin, and still more decisively Red Etin of Ireland, in the Scottish Ballads, these are both derived from Norseland; Etin is evidently a Jotun. Nay, Shakspeare's Hamlet is a twig too of this same world-tree; there seems no doubt of that. Hamlet, Amleth I find, is really a mythic personage; and his Tragedy, of the poisoned Father, poisoned asleep by drops in his ear, and the rest, is a Norse mythus! Old Saxo, as his wont was, made it a Danish history; Shakspeare, out of Saxo, made it what we see. That is a twig of the world-tree that has grown, I think; - by nature or accident that one has grown!
Торъ, какъ мы видѣли, отправляется въ страну iотуновъ, чтобы отыскать котелокъ Имера, необходимый богамъ, пожелавшимъ варить пиво. Выходитъ Имеръ, огромный исполинъ, съ сѣдой бородой, запорошенной инеемъ и снѣгомъ; отъ одного взгляда его глазъ столбы превращаются въ щепы; Торъ, послѣ долгихъ усилiй и возни, схватываетъ котелокъ и нахлобучиваетъ его себѣ на голову; "ушки котелка доходили ему до плечъ". Скандинавскiй скальдъ не прочь любовно пошутить надъ Торомъ. Это тотъ самый Имеръ, коровы и быки котораго, какъ открыли критики, представляютъ ледяныя глыбы. "Огромный, неотесанный генiй-Бробдиньягъ", которому не достаетъ только дисциплины, чтобы стать Шекспиромъ, Данте, Гете! Всѣ эти дѣянiя древне-скандинавскихъ героевъ давно уже отошли въ область прошлаго: Торъ, богъ грома, превратился въ Якова-побѣдоносца, поражавшаго исполиновъ; но духъ, наполнявшiй ихъ, все еще сохраняется. Какъ странно все ростетъ и умираетъ, и не умираетъ! За нѣкоторыми побѣгами этого великаго мiрового дерева скандинавскаго вѣрованiя возможно прослѣдить до сихъ поръ. Этотъ бѣдный Яковъ, вскормленникъ [Согласно словарю Даля "вскормленникъ" означаетъ "подкидышъ".- Ф.З.], въ своихъ чудодѣйственныхъ башмакахъ-скороходахъ, платьѣ, сотканномъ изъ тьмы, со шпагой, пронизающей всѣ преграды, это - одинъ изъ такихъ отпрысковъ. Hynde Etin и тѣмъ болѣе красный Этинъ изъ Ирландiи въ шотландскихъ балладахъ, оба они пришли изъ скандинавскихъ странъ; Этинъ, очевидно, это - тотъ же iотунъ. Шекспировскiй Гамлетъ - также отпрыскъ того же мiрового дерева, въ чемъ повидимому не можетъ быть никакого сомнѣнiя. Гамлетъ, Амлетъ, я нахожу, есть въ дѣйствительности миθическое лицо; его трагедiя, отравленiе отца, отравленiе во снѣ посредствомъ нѣсколькихъ капель яда, влитыхъ въ ухо, и все остальное, это - также скандинавскiй миθъ! Старикъ Саксъ превратилъ его, какъ онъ имѣлъ обыкновенiе вообще это дѣлать, въ датскую исторiю; а Шекспиръ, позаимствовавъ разсказъ у Сакса, сдѣлалъ изъ него то, что мы видимъ теперь. Это - отпрыскъ мiрового дерева, который разросся, разросся благодаря природѣ или случаю!
In fact, these old Norse songs have a truth in them, an inward perennial truth and greatness, - as, indeed, all must have that can very long preserve itself by tradition alone. It is a greatness not of mere body and gigantic bulk, but a rude greatness of soul. There is a sublime uncomplaining melancholy traceable in these old hearts. A great free glance into the very deeps of thought. They seem to have seen, these brave old Northmen, what Meditation has taught all men in all ages, That this world is after all but a show, - a phenomenon or appearance, no real thing. All deep souls see into that, - the Hindoo Mythologist, the German Philosopher, - the Shakspeare, the earnest Thinker, wherever he may be:
"We are such stuff as Dreams are made of!"
Дѣйствительно, древне-скандинавскiя пѣсни заключаютъ въ себѣ истину, сущую, вѣчную истину и величiе, какъ неизбѣжно должно заключать ихъ въ себѣ все то, что можетъ сохраняться въ теченiе цѣлаго ряда вѣковъ, благодаря одной лишь традицiи. И это не только величiе физическаго тѣла, гигантской массивности, но и грубое величiе души. Въ сердцахъ древнихъ скандинавовъ можно подмѣтить возвышенную грусть безъ всякой слезливости; смѣлый свободный взглядъ, обращенный въ самыя глубины мысли. Они, эти отважные люди сѣвера древнихъ временъ, казалось, понимали то, къ чему размышленiе приводитъ всѣхъ людей во всѣ вѣка, а именно, что нашъ мiръ есть только внѣшность, феноменъ или явленiе, а отнюдь не дѣйствительность. Всѣ глубокiе умы признаютъ это, - индусскiй миθологъ, германскiй философъ, Шекспиръ и всякiй серьезный мыслитель, кто-бы онъ ни былъ:
"Мы изъ той же матерiи, изъ которой созданы и мечты!"
["Мы сами созданы изъ сновидѣнiй, И эту нашу маленькую жизнь Сонъ окружаетъ" (Пер. Т.Л.Щепкиной-Куперникъ).-
Слова волшебника Просперо изъ пьесы Шекспира "Буря".- Ф.З.]
One of Thor's expeditions, to Utgard (the Outer Garden, central seat of Jotun-land), is remarkable in this respect. Thialfi was with him, and Loke. After various adventures, they entered upon Giant-land; wandered over plains, wild uncultivated places, among stones and trees. At nightfall they noticed a house; and as the door, which indeed formed one whole side of the house, was open, they entered. It was a simple habitation; one large hall, altogether empty. They stayed there. Suddenly in the dead of the night loud noises alarmed them. Thor grasped his hammer; stood in the door, prepared for fight. His companions within ran hither and thither in their terror, seeking some outlet in that rude hall; they found a little closet at last, and took refuge there. Neither had Thor any battle: for, lo, in the morning it turned out that the noise had been only the snoring of a certain enormous but peaceable Giant, the Giant Skrymir, who lay peaceably sleeping near by; and this that they took for a house was merely his Glove, thrown aside there; the door was the Glove-wrist; the little closet they had fled into was the Thumb! Such a glove; - I remark too that it had not fingers as ours have, but only a thumb, and the rest undivided: a most ancient, rustic glove!
Одинъ изъ походовъ Тора, походъ въ Утгардтъ (Outer Garden - внѣшнiй садъ, центральное мѣсто въ странѣ iотуновъ) представляетъ особенный интересъ въ этомъ отношенiи. Съ нимъ были богъ ручного труда и Локъ. Послѣ разныхъ приключенiй, они вступили въ страну исполиновъ; блуждали по равнинамъ, мѣстамъ дикимъ и некультурнымъ, среди скалъ и лѣсовъ. Съ наступленiемъ ночи, они замѣтили домъ и, такъ какъ дверь, которая въ дѣйствительности занимала цѣлую стѣну дома, оказалась открытой, то они вошли. Это было простое жилище, одна обширная зала, почти совершенно пустая. Они остались въ ней. Какъ вдругъ, въ самую глубокую полночь ихъ встревожилъ сильный шумъ. Торъ схватилъ свой молотъ, сталъ у двери и приготовился къ борьбѣ. Его компаньоны бѣгали въ страхѣ взадъ и впередъ, отыскивая какой нибудь выходъ изъ этой пустынной залы; наконецъ они нашли маленькiй закоулокъ и притаились тамъ. Но и Тору не пришлось сражаться, такъ какъ, съ наступленiемъ утра, оказалось, что шумъ былъ ничто иное, какъ храпѣнiе громаднаго, но мирнаго исполина Скримира, мирно почивавшаго вблизи; а то, что они приняли за домъ, была всего лишь его перчатка, лежавшая въ сторонѣ; дверь представляла собою запястье перчатки, и небольшой закоулокъ, гдѣ они укрылись, - большой палецъ. Какая перчатка! Я замѣчу еще, что она не имѣла отдѣльныхъ пальцевъ, какъ наши перчатки, кромѣ одного только большого; всѣ остальные были соединены вмѣстѣ: очень старинная, мужицкая рукавица!
Skrymir now carried their portmanteau all day; Thor, however, had his own suspicions, did not like the ways of Skrymir; determined at night to put an end to him as he slept. Raising his hammer, he struck down into the Giant's face a right thunder-bolt blow, of force to rend rocks. The Giant merely awoke; rubbed his cheek, and said, Did a leaf fall? Again Thor struck, so soon as Skrymir again slept; a better blow than before; but the Giant only murmured, Was that a grain of sand? Thor's third stroke was with both his hands (the "knuckles white" I suppose), and seemed to dint deep into Skrymir's visage; but he merely checked his snore, and remarked, There must be sparrows roosting in this tree, I think; what is that they have dropt? - At the gate of Utgard, a place so high that you had to "strain your neck bending back to see the top of it," Skrymir went his ways. Thor and his companions were admitted; invited to take share in the games going on. To Thor, for his part, they handed a Drinking-horn; it was a common feat, they told him, to drink this dry at one draught. Long and fiercely, three times over, Thor drank; but made hardly any impression. He was a weak child, they told him: could he lift that Cat he saw there? Small as the feat seemed, Thor with his whole godlike strength could not; he bent up the creature's back, could not raise its feet off the ground, could at the utmost raise one foot. Why, you are no man, said the Utgard people; there is an Old Woman that will wrestle you! Thor, heartily ashamed, seized this haggard Old Woman; but could not throw her.
Теперь они путешествовали постоянно вмѣстѣ съ Скримиромъ; однако Торъ продолжалъ питать подозрѣнiя, ему не нравилось обращенiе Скримира и онъ рѣшилъ убить его ночью, когда тотъ будетъ спать. Поднявъ свой молотъ, онъ нанесъ прямо въ лицо исполину, по-истинѣ, громовой ударъ, достаточно сильный, чтобы расщепить скалы. Но исполинъ только проснулся, отеръ щеку и сказалъ: должно быть, упалъ листъ? Какъ только Скримиръ опять заснулъ, Торъ снова ударилъ его; ударъ вышелъ еще почище, чѣмъ первый; но исполинъ лишь проворчалъ: песчинка, что-ли? Торъ въ третiй разъ нанесъ ударъ обѣими руками (вѣроятно такъ, что "суставы на пальцахъ побѣлѣли"), и ему казалось, что онъ оставилъ глубокiй слѣдъ на лицѣ Скримира; но тотъ только пересталъ храпѣть и замѣтилъ: должно быть, воробьи вьютъ себѣ гнѣзда на этомъ деревѣ, что-же это падаетъ оттуда? - Скримиръ шелъ своею дорогою и прибылъ къ воротамъ Утгарда, расположеннаго на такомъ высокомъ мѣстѣ, что вамъ пришлось бы "вытянуть шею и откинуть голову назадъ, чтобы увидѣть вершину ихъ". Тора и его спутниковъ впустили и пригласили принять участiе въ наступавшихъ играхъ. При этомъ Тору вручили чашу изъ рога; ее нужно было осушить до дна, что, по словамъ великановъ, составляло самое пустяшное дѣло; дѣлая страшныя усилiя, трижды принимаясь за нее, Торъ пытался осушить ее, но почти безъ всякаго сколько-нибудь замѣтнаго результата. Онъ - слабое дитя, сказали они ему. Можетъ-ли онъ поднять эту кошку? Какъ ни ничтожно казалось это дѣло, но Торъ, при всей своей божественной силѣ, не могъ справиться съ нимъ: спина животнаго изгибалась, а лапы не отрывались отъ земли; все, что онъ могъ сдѣлать, это - приподнять одну только лапу. Да ты вовсе не мужчина, говорили жители Утгарда,- вотъ старая женщина, которая поборетъ тебя! Торъ, уязвленный до глубины души, схватилъ эту старую женщину-фурiю, но не могъ повалить ее на землю.
And now, on their quitting Utgard, the chief Jotun, escorting them politely a little way, said to Thor: "You are beaten then: - yet be not so much ashamed; there was deception of appearance in it. That Horn you tried to drink was the Sea; you did make it ebb; but who could drink that, the bottomless! The Cat you would have lifted, - why, that is the Midgard-snake, the Great World-serpent, which, tail in mouth, girds and keeps up the whole created world; had you torn that up, the world must have rushed to ruin! As for the Old Woman, she was Time, Old Age, Duration: with her what can wrestle? No man nor no god with her; gods or men, she prevails over all! And then those three strokes you struck, - look at these three valleys; your three strokes made these!" Thor looked at his attendant Jotun: it was Skrymir; - it was, say Norse critics, the old chaotic rocky Earth in person, and that glove-house was some Earth-cavern! But Skrymir had vanished; Utgard with its sky-high gates, when Thor grasped his hammer to smite them, had gone to air; only the Giant's voice was heard mocking: "Better come no more to Jotunheim!" -
Но вотъ, когда они покинули Утгардъ, главный iотунъ, провожая вѣжливо ихъ, сказалъ Тору: "Ты потерпѣлъ тогда пораженiе, однако не стыдись особенно этого; тутъ скрывается обманъ, иллюзiя. Тотъ рогъ, который ты пытался испить, было море; ты произвелъ въ немъ нѣкоторую убыль воды, но кто-же можетъ испить его, безпредѣльное море! Кошка, которую ты пытался поднять, да это, вѣдь, была змѣя Мидгардъ, великая мiровая змѣя, у нея - хвостъ во рту, она опоясываетъ весь сотворенный мiръ и поддерживаетъ его; если-бы ты оторвалъ ее отъ земли, весь мiръ неизбѣжно обрушился бы и погибъ въ развалинахъ. Что-же касается старой женщины, то это было Время, старость, долговѣчность; кто можетъ вступить съ нею въ ратоборство? Нѣтъ такого человѣка и нѣтъ такого бога; боги и люди, оно надъ всѣми беретъ верхъ! А затѣмъ эти три удара, нанесенные тобою, - взгляни на эти три долины: онѣ образовались отъ твоихъ трехъ ударовъ!" Торъ взглянулъ на своего спутника iотуна; это былъ Скримиръ; это было, говорятъ скандинавскiе критики, олицетворенiе старой, хаотической, скалистой Земли, а рукавица-домъ представляла пещеру въ ней! Но Скримиръ исчезъ; Утгардъ со своими высокими, какъ само небо, воротами разсѣялся въ воздухѣ, когда Торъ замахнулся молотомъ, чтобы ударить по нимъ; и только слышался насмѣшливый голосъ исполина: "лучше никогда болѣе не приходи въ царство iотуновъ".
This is of the allegoric period, as we see, and half play, not of the prophetic and entirely devout: but as a mythus is there not real antique Norse gold in it? More true metal, rough from the Mimer-stithy, than in many a famed Greek Mythus shaped far better! A great broad Brobdignag grin of true humor is in this Skrymir; mirth resting on earnestness and sadness, as the rainbow on black tempest: only a right valiant heart is capable of that. It is the grim humor of our own Ben Jonson, rare old Ben; runs in the blood of us, I fancy; for one catches tones of it, under a still other shape, out of the American Backwoods.
Этотъ разсказъ, какъ мы видимъ, относится къ перiоду аллегорiй, полу-шутокъ, а не къ перiоду пророчествъ и полнаго благоговѣнiя; но, какъ миθъ, не заключаетъ-ли онъ въ себѣ настоящаго стариннаго скандинавскаго золота? Металлъ необработанный, въ томъ грубомъ видѣ, какъ онъ выходитъ изъ миθическаго горна, но болѣе высокой пробы, чѣмъ во многихъ прославленныхъ греческихъ миθахъ, сложенныхъ гораздо лучше! Неудержимый, громкiй смѣхъ бробдиньяга, истинный юморъ чувствуется въ этомъ Скримирѣ; веселость, покоющаяся на серьезности и грусти, какъ радуга на черной бурѣ; только истинно-мужественное сердце способно смѣяться подобнымъ образомъ. Это - страшный юморъ нашего Бенъ-Джонсона, несравненнаго стараго Бена; онъ течетъ въ крови нашей, думаю я; ибо отголоски его, хотя уже въ другой формѣ, можно слышать и у американскихъ обитателей лѣсовъ.
That is also a very striking conception that of the Ragnarok, Consummation, or Twilight of the Gods. It is in the Voluspa Song; seemingly a very old, prophetic idea. The Gods and Jotuns, the divine Powers and the chaotic brute ones, after long contest and partial victory by the former, meet at last in universal world-embracing wrestle and duel; World-serpent against Thor, strength against strength; mutually extinctive; and ruin, "twilight" sinking into darkness, swallows the created Universe. The old Universe with its Gods is sunk; but it is not final death: there is to be a new Heaven and a new Earth; a higher supreme God, and Justice to reign among men. Curious: this law of mutation, which also is a law written in man's inmost thought, had been deciphered by these old earnest Thinkers in their rude style; and how, though all dies, and even gods die, yet all death is but a phoenix fire-death, and new-birth into the Greater and the Better! It is the fundamental Law of Being for a creature made of Time, living in this Place of Hope. All earnest men have seen into it; may still see into it.
Крайне поразительную концепцiю представляетъ также Ragnarök, конецъ или Сумерки боговъ, въ пѣснѣ "Видѣнiе Валы"; повидимому, мы имѣемъ здѣсь дѣло съ весьма древней пророческой мыслью. Боги и iотуны, божественныя силы и силы хаотическiя, животныя, послѣ продолжительной борьбы и частичной побѣды первыхъ, вступаютъ наконецъ во всеобщiй бой, въ охватывающее весь мiръ состязанiе; мiровая змѣя противъ Тора, сила противъ силы, до взаимнаго истребленiя; "сумерки" превращаются въ тьму и гибель поглощаетъ сотворенный мiръ. Погибъ древнiй мiръ, погибъ со своими богами; но это не окончательная гибель: должны возникнуть новыя небеса и новая земля; божество болѣе возвышенное и справедливое должно воцариться между людьми. Любопытно, что законъ измѣненiй, законъ, запечатлѣнный въ самой глубинѣ человѣческаго сознанiя, былъ доступенъ пониманiю, конечно, своеобразному, также и этихъ древнихъ серьезныхъ мыслителей; и что хотя все умираетъ, даже боги умираютъ, однако эта всеобщая смерть является лишь погасшимъ пламенемъ феникса и возрожденiемъ къ болѣе величественному и лучшему существованiю! Таковъ - основной законъ бытiя для существа, созданнаго во времени, живущаго въ этомъ мѣстѣ упованiй. Всѣ серьезные люди понимали это и могутъ понимать еще до сихъ поръ.
Эмиль Дёплеръ. Послѣ Рагнарёка (ок.1905).
And now, connected with this, let us glance at the last mythus of the appearance of Thor; and end there. I fancy it to be the latest in date of all these fables; a sorrowing protest against the advance of Christianity, - set forth reproachfully by some Conservative Pagan. King Olaf has been harshly blamed for his over-zeal in introducing Christianity; surely I should have blamed him far more for an under-zeal in that! He paid dear enough for it; he died by the revolt of his Pagan people, in battle, in the year 1033, at Stickelstad, near that Drontheim, where the chief Cathedral of the North has now stood for many centuries, dedicated gratefully to his memory as Saint Olaf. The mythus about Thor is to this effect. King Olaf, the Christian Reform King, is sailing with fit escort along the shore of Norway, from haven to haven; dispensing justice, or doing other royal work: on leaving a certain haven, it is found that a stranger, of grave eyes and aspect, red beard, of stately robust figure, has stept in. The courtiers address him; his answers surprise by their pertinency and depth: at length he is brought to the King. The stranger's conversation here is not less remarkable, as they sail along the beautiful shore; but after some time, he addresses King Olaf thus: "Yes, King Olaf, it is all beautiful, with the sun shining on it there; green, fruitful, a right fair home for you; and many a sore day had Thor, many a wild fight with the rock Jotuns, before he could make it so. And now you seem minded to put away Thor. King Olaf, have a care!" said the stranger, drawing down his brows; - and when they looked again, he was nowhere to be found. - This is the last appearance of Thor on the stage of this world!
А теперь, въ связи съ сказаннымъ, бросимъ бѣглый взглядъ на послѣднiй миθъ о появленiи Тора и покончимъ на томъ. Я думаю, что миθъ этотъ - самого поздняго происхожденiя изъ всѣхъ скандинавскихъ легендъ; скорбный протестъ противъ надвигавшагося христiанства, укоризненно высказанный какимъ-нибудь консервативнымъ язычникомъ. Короля Олафа жестоко порицали за его чрезмѣрную ревность въ насажденiи христiанства; конечно, я гораздо скорѣе сталъ-бы порицать его за недостатокъ ревности! Онъ поплатился довольно дорого за свое дѣло; онъ погибъ во время возстанiя подвластнаго ему языческаго народа, въ 1033 г., въ сраженiи при Стиклестадѣ близъ Дронтгейма, гдѣ стоитъ теперь въ теченiе уже многихъ вѣковъ главный на весъ сѣверъ каθедральный соборъ, посвященный, въ знакъ признательности, его памяти, какъ святому Олафу. Миθъ о Торѣ и касается этого событiя. Король Олафъ, христiанскiй король, реформаторъ, плыветъ съ надежнымъ эскортомъ вдоль береговъ Норвегiи, изъ гавани въ гавань; отправляетъ правосудiе и совершаетъ всякiя другiя королевскiя обязанности. Оставляя одну изъ гаваней, они замѣтили, какъ на корабль вошелъ какой-то прохожiй съ суровымъ выраженiемъ глазъ и лица, красной бородой, вообще величественная, мощная фигура. Придворные обращаются къ нему съ вопросами; его отвѣты удивляютъ ихъ своею тактичностью и глубиною; въ концѣ концовъ, его приводятъ къ королю. Путникъ и съ нимъ ведетъ не менѣе замѣчательную бесѣду, по мѣрѣ того, какъ они подвигаются вдоль прекрасныхъ береговъ; но вдругъ онъ обращается къ королю Олафу со слѣдующими словами: "Да, король Олафъ, все это прекрасно вмѣстѣ съ солнцемъ, сiяющимъ вверху; ярко зеленѣющее, плодородное, по-истинѣ прекрасное жилье для васъ; и много тяжелыхъ дней провелъ Торъ, много свирѣпыхъ битвъ выдержалъ онъ со скалистыми iотунами, прежде чѣмъ достигъ всего этого. А теперь вы, кажется, задумали отвергнуть Тора. Король Олафъ, будь остороженъ!" - воскликнулъ путникъ, сдвинувъ свои брови; и когда окружавшiе короля оглянулись, то нигдѣ не могли уже отыскать его. Таково послѣднее появленiе Тора на сценѣ этого мiра!
Do we not see well enough how the Fable might arise, without unveracity on the part of any one? It is the way most Gods have come to appear among men: thus, if in Pindar's time "Neptune was seen once at the Nemean Games," what was this Neptune too but a "stranger of noble grave aspect," - fit to be "seen"! There is something pathetic, tragic for me in this last voice of Paganism. Thor is vanished, the whole Norse world has vanished; and will not return ever again. In like fashion to that, pass away the highest things. All things that have been in this world, all things that are or will be in it, have to vanish: we have our sad farewell to give them.
Не представляетъ ли данный случай довольно убѣдительнаго примѣра, какъ вымыселъ можетъ возникнуть, помимо всякаго желанiя сказать непремѣнно неправду? Такимъ именно образомъ объясняется появленiе громаднаго большинства боговъ среди людей; такъ, если во времена Пиндара, "Нептунъ былъ видимъ однажды во время Немейскихъ игръ", то этотъ Нептунъ былъ также "странникомъ благороднымъ, суровымъ на видъ", созданнымъ такимъ образомъ, чтобы его могли "видѣть". Въ этомъ послѣднемъ словѣ язычества мнѣ слышится что-то патетическое, трагическое. Торъ исчезаетъ; весь скандинавскiй мiръ исчезъ и никогда уже болѣе не возвратится назадъ. Подобнымъ же образомъ проходятъ самыя возвышенныя вещи. Все, что было въ этомъ мiрѣ, все, что есть, что будетъ, все должно исчезнуть, и намъ приходится сказать всему свое печальное прости.
That Norse Religion, a rude but earnest, sternly impressive Consecration of Valor (so we may define it), sufficed for these old valiant Northmen. Consecration of Valor is not a bad thing! We will take it for good, so far as it goes. Neither is there no use in knowing something about this old Paganism of our Fathers. Unconsciously, and combined with higher things, it is in us yet, that old Faith withal! To know it consciously, brings us into closer and clearer relation with the Past, - with our own possessions in the Past. For the whole Past, as I keep repeating, is the possession of the Present; the Past had always something true, and is a precious possession. In a different time, in a different place, it is always some other side of our common Human Nature that has been developing itself. The actual True is the sum of all these; not any one of them by itself constitutes what of Human Nature is hitherto developed. Better to know them all than misknow them. "To which of these Three Religions do you specially adhere?" inquires Meister of his Teacher. "To all the Three!" answers the other: "To all the Three; for they by their union first constitute the True Religion."
Эта скандинавская религiя, это грубое, но серьезное, рѣзко выраженное освященiе отваги (такъ мы можемъ опредѣлить ее) удовлетворяло старыхъ отважныхъ нормановъ. Освященiе отваги, это - ни что-либо низменное! Мы будемъ постоянно считать отвагу за добро. Не безполезно было бы также для насъ знать кое-что относительно древняго язычества нашихъ отцовъ. Хотя мы и не сознаемъ, но старое вѣрованiе, въ соединенiи съ другими, болѣе высокими истинами, живетъ до сихъ поръ въ насъ! Если мы познаемъ его сознательно, то это сдѣлаетъ лишь возможнымъ для насъ болѣе тѣсныя и ясныя отношенiя къ прошлому, къ нашему собственному достоянiю въ прошломъ, ибо все прошлое, я настаиваю на томъ, есть достоянiе настоящаго; прошлое имѣло всегда что-либо истинное и представляетъ драгоцѣнное достоянiе. Въ различныя времена, въ различныхъ странахъ всякiй разъ развивается какая-либо особенная сторона нашей общечеловѣческой природы.- Дѣйствительную истину представляетъ сумма всѣхъ ихъ, но ни одна сторона, сама по себѣ, не выражаетъ всего того, что развила до тѣхъ поръ изъ себя человѣческая природа. Лучше знать всѣ ихъ, чѣмъ ошибочно истолковывать. "Къ какой изъ трехъ религiй вы питаете особенную приверженность?" - спросилъ Мейстеръ своего учителя. "Ко всѣмъ тремъ!" - отвѣчалъ тотъ: - "ко всѣмъ тремъ, такъ какъ, благодаря ихъ соединенiю въ первый разъ получается истинная религiя".
From the first rude times of Paganism among the Scandinavians in the North, we advance to a very different epoch of religion, among a very different people: Mahometanism among the Arabs. A great change; what a change and progress is indicated here, in the universal condition and thoughts of men!
Отъ первыхъ грубыхъ временъ язычества скандинавовъ на сѣверѣ мы перейдемъ теперь къ совершенно иной религiозной эпохѣ, къ совершенно иному народу - къ магометанству среди арабовъ. Громадный переворотъ: какая перемѣна, какой прогрессъ обнаруживается здѣсь въ общемъ положенiи и въ мысляхъ людей!
The Hero is not now regarded as a God among his fellowmen; but as one God-inspired, as a Prophet. It is the second phasis of Hero-worship: the first or oldest, we may say, has passed away without return; in the history of the world there will not again be any man, never so great, whom his fellowmen will take for a god. Nay we might rationally ask, Did any set of human beings ever really think the man they saw there standing beside them a god, the maker of this world? Perhaps not: it was usually some man they remembered, or had seen. But neither can this any more be. The Great Man is not recognized henceforth as a god any more.
Къ герою теперь уже не относятся, какъ къ богу среди подобныхъ ему людей, но какъ къ Богомъ вдохновленному человѣку, какъ къ пророку. Это - вторая фаза культа героевъ; первая и древнѣйшая, мы можемъ сказать, прошла безвозвратно: въ исторiи мiра не будетъ никогда болѣе человѣка, котораго, какъ бы великъ онъ ни былъ, остальные люди признавали за бога. Мало того, мы имѣемъ даже полное основанiе спросить: дѣйствительно ли считала когда-либо извѣстная группа человѣческихъ существъ богомъ, творцемъ мiра, человѣка существовавшаго бокъ-о-бокъ съ ними, всѣми видимаго? Вѣроятно, нѣтъ: обыкновенно это былъ человѣкъ, о которомъ они вспоминали, котораго они нѣкогда видѣли. Но и этого никогда болѣе не повторится: въ великомъ человѣкѣ никогда уже болѣе не будутъ видѣть бога.
It was a rude gross error, that of counting the Great Man a god. Yet let us say that it is at all times difficult to know what he is, or how to account of him and receive him! The most significant feature in the history of an epoch is the manner it has of welcoming a Great Man. Ever, to the true instincts of men, there is something godlike in him. Whether they shall take him to be a god, to be a prophet, or what they shall take him to be? that is ever a grand question; by their way of answering that, we shall see, as through a little window, into the very heart of these men's spiritual condition. For at bottom the Great Man, as he comes from the hand of Nature, is ever the same kind of thing: Odin, Luther, Johnson, Burns; I hope to make it appear that these are all originally of one stuff; that only by the world's reception of them, and the shapes they assume, are they so immeasurably diverse. The worship of Odin astonishes us, - to fall prostrate before the Great Man, into deliquium of love and wonder over him, and feel in their hearts that he was a denizen of the skies, a god! This was imperfect enough: but to welcome, for example, a Burns as we did, was that what we can call perfect? The most precious gift that Heaven can give to the Earth; a man of "genius" as we call it; the Soul of a Man actually sent down from the skies with a God's-message to us, - this we waste away as an idle artificial firework, sent to amuse us a little, and sink it into ashes, wreck and ineffectuality: such reception of a Great Man I do not call very perfect either! Looking into the heart of the thing, one may perhaps call that of Burns a still uglier phenomenon, betokening still sadder imperfections in mankind's ways, than the Scandinavian method itself! To fall into mere unreasoning deliquium of love and admiration, was not good; but such unreasoning, nay irrational supercilious no-love at all is perhaps still worse! - It is a thing forever changing, this of Hero-worship: different in each age, difficult to do well in any age. Indeed, the heart of the whole business of the age, one may say, is to do it well.
Грубой и большой ошибкой было считать великаго человѣка за бога. Но да позволено будетъ намъ сказать вмѣстѣ съ тѣмъ, что вообще трудно бываетъ узнать, что онъ такое, за кого слѣдуетъ считать его и какъ относиться къ нему! Въ исторiи всякой великой эпохи самый важный фактъ представляетъ то, какимъ образомъ люди относятся къ появленiю среди нихъ великаго человѣка. Инстинктъ всегда подсказывалъ, что въ немъ есть что-то божественное. Но должно ли считать его за бога, или за пророка, или за кого вообще должно считать его? Это - всегда вопросъ громадной важности; отвѣтъ, какой люди даютъ на него, является какъ-бы маленькимъ окномъ, позволяющимъ намъ заглянуть въ самую суть умственнаго состоянiя данныхъ людей. Ибо, въ сущности, всѣ великiе люди, какъ они выходятъ изъ рукъ природы, представляютъ всегда одно и то-же: Одинъ, Лютеръ, Джонсонъ, Бöрнсъ; я надѣюсь показать, что по существу всѣ они вылѣплены изъ одной и той-же глины; что благодаря лишь отношенiю, встрѣчаемому ими со стороны людей, и формамъ, принимаемымъ ими, они оказываются столь неизмѣримо различными. Насъ поражаетъ поклоненiе Одину: повергаться и распростираться передъ великимъ человѣкомъ въ изнеможенiи отъ любви и удивленiя и чувствовать въ своемъ сердцѣ, что онъ - сынъ неба, богъ!.. Это конечно довольно-таки несовершенно. Ну, а такую встрѣчу, напримѣръ, какую мы оказали Бöрнсу, можемъ ли мы признать совершенной? Драгоцѣннѣйшiй даръ, какимъ только небо могло подарить землю, человѣка-"генiя", какъ выражаемся мы, душу человѣка, дѣйствительно посланнаго къ намъ небомъ съ божественной миссiей, - вотъ что расточали мы, какъ пустой фейерверкъ, пущенный для минутной забавы и затѣмъ превращенный нами въ пепелъ, мусоръ и недѣйствительность (ineffectuality): такое отношенiе къ великому человѣку я также не могу признать слишкомъ совершеннымъ! Тотъ же, кто вникнетъ поглубже въ суть дѣла, быть можетъ даже скажетъ, что случай съ Бöрнсомъ представляетъ еще болѣе безобразное явленiе, свидѣтельствуетъ о еще болѣе печальныхъ несовершенствахъ въ путяхъ человѣчества, чѣмъ скандинавскiй способъ почитанiя героевъ самъ по себѣ! Безпомощное изнеможенiе, вызываемое любовью и удивленiемъ, не представляло ничего хорошаго; но такое не разсуждающее, нѣтъ, неразумное, надменное отсутствiе всякой любви, быть можетъ, еще хуже! Почитанiе героевъ представляетъ явленiе, постоянно измѣняющее свою форму; въ разныя эпохи оно выражается различно и во всякую данную эпоху нелегко бываетъ найти для него надлежащую форму. Дѣйствительно, суть всего дѣла извѣстной эпохи, можно сказать, заключается въ томъ, чтобы найти эту надлежащую форму.
We have chosen Mahomet not as the most eminent Prophet; but as the one we are freest to speak of. He is by no means the truest of Prophets; but I do esteem him a true one. Farther, as there is no danger of our becoming, any of us, Mahometans, I mean to say all the good of him I justly can. It is the way to get at his secret: let us try to understand what he meant with the world; what the world meant and means with him, will then be a more answerable question. Our current hypothesis about Mahomet, that he was a scheming Impostor, a Falsehood incarnate, that his religion is a mere mass of quackery and fatuity, begins really to be now untenable to any one. The lies, which well-meaning zeal has heaped round this man, are disgraceful to ourselves only. When Pococke inquired of Grotius, Where the proof was of that story of the pigeon, trained to pick peas from Mahomet's ear, and pass for an angel dictating to him? Grotius answered that there was no proof! It is really time to dismiss all that. The word this man spoke has been the life-guidance now of a hundred and eighty millions of men these twelve hundred years. These hundred and eighty millions were made by God as well as we. A greater number of God's creatures believe in Mahomet's word at this hour, than in any other word whatever. Are we to suppose that it was a miserable piece of spiritual legerdemain, this which so many creatures of the Almighty have lived by and died by? I, for my part, cannot form any such supposition. I will believe most things sooner than that. One would be entirely at a loss what to think of this world at all, if quackery so grew and were sanctioned here.
Мы останавливаемъ свой выборъ на Магометѣ не потому, чтобы онъ былъ самымъ знаменитымъ пророкомъ, а потому, что о немъ мы можемъ говорить свободнѣе, чѣмъ о другихъ. Его никоимъ образомъ нельзя считать самымъ истиннымъ изъ пророковъ; но конечно я признаю его за истиннаго пророка. И такъ какъ, къ тому-же, никому изъ насъ не угрожаетъ опасность увлечься исламомъ, то я намѣренъ сказать о немъ все хорошее, что только могу сказать по справедливости. Для того, чтобы проникнуть въ его тайну, мы должны постараться узнать, что онъ думалъ о мiрѣ, и затѣмъ уже намъ легче будетъ отвѣтить на вопросъ, какъ мiръ думалъ и думаетъ о немъ. Дѣйствительно, наши ходячiя гипотезы о Магометѣ, что будто бы онъ былъ хитрый обманщикъ, воплощенная ложь, что его религiя представляетъ лишь одно шарлатанство и безтолковщину, въ настоящее время начинаютъ терять кредитъ въ глазахъ всѣхъ людей. Вся ложь, которую благонамѣренное рвенiе нагромоздило вокругъ этого имени, позоритъ лишь насъ самихъ. Когда Пококкъ спросилъ Гроцiуса, гдѣ доказательства справедливости извѣстной исторiи о голубѣ, выдрессированномъ будто-бы такимъ образомъ, что онъ прилеталъ клевать горохъ изъ уха Магомета, и сходившемъ за ангела, диктовавшаго ему велѣнiя свыше, - тотъ отвѣтилъ, что никакихъ доказательствъ нѣтъ! Настало дѣйствительно время отбросить все это. Слово, сказанное Магометомъ, служило путеводной звѣздой для ста восьмидесяти миллiоновъ людей въ теченiи двѣнадцати вѣковъ. Эти сто восемьдесятъ миллiоновъ созданы Богомъ такъ же, какъ и мы. Число созданiй Божьихъ, исповѣдующихъ по настоящее время слово Магомета, больше, чѣмъ число вѣрующихъ въ какое-бы то ни было другое слово. Можемъ ли мы согласиться, чтобы то, во имя чего жила такая масса людей, съ чѣмъ они всѣ умирали, было лишь жалкой продѣлкой спиритуальнаго фокусника? Я, съ своей стороны, не могу допустить ничего подобнаго. Я скорѣе повѣрю во многое другое, чѣмъ соглашусь съ этимъ. Всякiй чувствовалъ бы себя совершенно потеряннымъ и не зналъ-бы, что подумать ему объ этомъ мiрѣ, если-бы шарлатанство дѣйствительно приняло такiе грандiозные размѣры и получило такую санкцiю.
Alas, such theories are very lamentable. If we would attain to knowledge of anything in God's true Creation, let us disbelieve them wholly! They are the product of an Age of Scepticism: they indicate the saddest spiritual paralysis, and mere death-life of the souls of men: more godless theory, I think, was never promulgated in this Earth. A false man found a religion? Why, a false man cannot build a brick house! If he do not know and follow truly the properties of mortar, burnt clay and what else be works in, it is no house that he makes, but a rubbish-heap. It will not stand for twelve centuries, to lodge a hundred and eighty millions; it will fall straightway. A man must conform himself to Nature's laws, be verily in communion with Nature and the truth of things, or Nature will answer him, No, not at all! Speciosities are specious - ah me! - a Cagliostro, many Cagliostros, prominent world-leaders, do prosper by their quackery, for a day. It is like a forged bank-note; they get it passed out of their worthless hands: others, not they, have to smart for it. Nature bursts up in fire-flames, French Revolutions and such like, proclaiming with terrible veracity that forged notes are forged.
Увы, подобныя теорiи весьма прискорбны! Если мы хотимъ понять что-либо въ истинномъ творенiи Бога, мы должны отнестись къ нимъ безусловно отрицательно! Онѣ - продуктъ скептическаго вѣка; онѣ свидѣтельствуютъ о самомъ печальномъ разслабленiи мысли, о пустой, помертвѣлой жизни человѣческаго духа: болѣе безбожной теорiи, я думаю, никогда не слышала наша земля. Фальшивый человѣкъ создаетъ религiю? Какъ? Но вѣдь фальшивый человѣкъ не можетъ построить даже простого дома изъ кирпича! Если онъ не знаетъ свойствъ известковаго раствора, обожженной глины и вообще всего, съ чѣмъ ему приходится имѣть дѣло, и если онъ не слѣдитъ за тѣмъ, чтобы все было сдѣлано правильно, то онъ воздвигаетъ вовсе не домъ, а груду мусора. Такое зданiе не простоитъ двѣнадцати столѣтiй, вмѣщая въ себѣ сто восемьдесятъ миллiоновъ жильцовъ; оно развалится тотчасъ-же. Необходимо, чтобы человѣкъ находился въ согласiи съ природой, чтобы онъ дѣйствительно былъ въ общенiи съ природой, слѣдовалъ законамъ ея, - въ противномъ случаѣ, природа отвѣтитъ ему: нѣтъ, вовсе нѣтъ! Правдоподобности - правдоподобны,- о, конечно! Калiостры, многочисленные Калiостры, знаменитые руководители мiра сего, дѣйствительно благоденствуютъ, благодаря своему шарлатанству, въ теченiе одного дня. Они какъ-бы располагаютъ поддѣльнымъ банковымъ билетомъ; они успѣваютъ спустить его со своихъ недостойныхъ рукъ; а другимъ, не имъ, приходится расплачиваться затѣмъ. Природа разражается огненнымъ пламенемъ, наступаютъ французскiя и иныя революцiи и возвѣщаютъ съ страшной правдивостью, что поддѣльные билеты - поддѣльны.
But of a Great Man especially, of him I will venture to assert that it is incredible he should have been other than true. It seems to me the primary foundation of him, and of all that can lie in him, this. No Mirabeau, Napoleon, Burns, Cromwell, no man adequate to do anything, but is first of all in right earnest about it; what I call a sincere man. I should say sincerity, a deep, great, genuine sincerity, is the first characteristic of all men in any way heroic. Not the sincerity that calls itself sincere; ah no, that is a very poor matter indeed; - a shallow braggart conscious sincerity; oftenest self-conceit mainly. The Great Man's sincerity is of the kind he cannot speak of, is not conscious of: nay, I suppose, he is conscious rather of insincerity; for what man can walk accurately by the law of truth for one day? No, the Great Man does not boast himself sincere, far from that; perhaps does not ask himself if he is so: I would say rather, his sincerity does not depend on himself; he cannot help being sincere! The great Fact of Existence is great to him. Fly as he will, he cannot get out of the awful presence of this Reality. His mind is so made; he is great by that, first of all. Fearful and wonderful, real as Life, real as Death, is this Universe to him. Though all men should forget its truth, and walk in a vain show, he cannot. At all moments the Flame-image glares in upon him; undeniable, there, there! - I wish you to take this as my primary definition of a Great Man. A little man may have this, it is competent to all men that God has made: but a Great Man cannot be without it.
Но относительно великаго человѣка, о немъ въ особенности, я берусь утверждать, что невозможно повѣрить, чтобы онъ могъ быть неправдивымъ человѣкомъ. Въ этомъ, мнѣ кажется, кроется главная основа его собственнаго существованiя и всего того, что онъ несетъ съ собою въ мiръ. Мирабо, Наполеонъ, Бöрнсъ, Кромвель, какъ и вообще всякiй человѣкъ, способный сдѣлать что-либо, были бы невозможны, если-бы они не относились, прежде всего, вполнѣ искренно къ своему дѣлу, если-бы они не были, какъ я говорю, искренними людьми. Я сказалъ бы: искренность, глубокая, великая, подлинная искренность составляетъ первую характерную черту великаго человѣка, проявляющаго такимъ или инымъ образомъ свой героизмъ. Не та искренность, которая называетъ сама себя искреннею; о нѣтъ, это въ дѣйствительности очень жалкое дѣло: пустая, тщеславная сознательная искренность, чаще всего вполнѣ самодовольная. Искренность великаго человѣка - другого рода: онъ не можетъ говорить о ней, онъ не знаетъ ея: мало того, я допускаю даже, что онъ склоненъ обвинять себя въ неискренности, ибо какой человѣкъ можетъ прожить день изо дня, строго слѣдуя закону истины? Нѣтъ, великiй человѣкъ не хвастаетъ тѣмъ, что онъ - искрененъ; далеко нѣтъ; быть можетъ, онъ даже не спрашиваетъ себя, искрененъ ли онъ; я сказалъ бы охотнѣе всего,- его искренность не зависитъ отъ него самого, онъ не можетъ помѣшать себѣ быть искреннимъ! Великiй фактъ существованiя - великъ для него. Куда-бы онъ ни укрылся, онъ не можетъ избавиться отъ страшнаго присутствiя самой дѣйствительности. Его умъ такъ созданъ; въ этомъ, прежде всего, и заключается его величiе. Вселенная представляется ему страшной и удивительной, дѣйствительной, какъ жизнь, дѣйствительной какъ смерть. Если-бы даже всѣ люди забыли объ ея истинной сущности и жили пустыми призраками,- онъ не могъ бы сдѣлать этого. Огненный образъ блещетъ вѣчно надъ нимъ своимъ ослѣпительнымъ блескомъ; онъ - тамъ, тамъ, надъ нимъ: его невозможно отвергнуть! Таково,- примите къ свѣдѣнiю,- мое первое опредѣленiе великаго человѣка. Маленькiй человѣкъ можетъ также чувствовать то-же самое,- это есть достоянiе всѣхъ людей, созданныхъ Богомъ; но великiй человѣкъ не можетъ жить безъ этого.
Such a man is what we call an original man; he comes to us at first-hand. A messenger he, sent from the Infinite Unknown with tidings to us. We may call him Poet, Prophet, God; - in one way or other, we all feel that the words he utters are as no other man's words. Direct from the Inner Fact of things; - he lives, and has to live, in daily communion with that. Hearsays cannot hide it from him; he is blind, homeless, miserable, following hearsays; it glares in upon him. Really his utterances, are they not a kind of "revelation;" - what we must call such for want of some other name? It is from the heart of the world that he comes; he is portion of the primal reality of things. God has made many revelations: but this man too, has not God made him, the latest and newest of all? The "inspiration of the Almighty giveth him understanding:" we must listen before all to him.
Такого человѣка мы называемъ оригинальнымъ человѣкомъ; онъ приходитъ къ намъ изъ первыхъ рукъ. Это - вѣстникъ, посланный къ намъ съ вѣстями изъ глубины невѣдомой безконечности. Мы можемъ называть его поэтомъ, пророкомъ, богомъ; такъ или иначе, но всѣ мы чувствуемъ, что рѣчи его - не похожи на рѣчи всякаго другого человѣка. Непосредственное порожденiе внутренняго факта вещей,- онъ живетъ и долженъ жить въ ежедневномъ общенiи съ нимъ; ходячiя фразы не могутъ скрыть отъ него этого факта; слѣдуя ходячимъ фразамъ, онъ становится слѣпцемъ, чувствуетъ себя бездомнымъ, несчастнымъ; фактъ глядитъ на него пристально. Дѣйствительно, развѣ его рѣчи не являются извѣстнаго рода "откровенiемъ",- мы должны употребить это слово, за неимѣнiемъ другого, болѣе подходящаго? Вѣдь онъ приходитъ къ намъ изъ самаго сердца мiра; вѣдь онъ представляетъ частицу первоначальной дѣйствительности вещей! Богъ далъ людямъ многочисленныя откровенiя. Но развѣ не Богъ также создалъ и этого человѣка? Не являетъ ли онъ намъ собою позднѣйшаго и новѣйшаго изъ всѣхъ откровенiй? "Дыханiе Всемогущаго даетъ ему разумѣнiе": мы должны прежде всего слушать его.
This Mahomet, then, we will in no wise consider as an Inanity and Theatricality, a poor conscious ambitious schemer; we cannot conceive him so. The rude message he delivered was a real one withal; an earnest confused voice from the unknown Deep. The man's words were not false, nor his workings here below; no Inanity and Simulacrum; a fiery mass of Life cast up from the great bosom of Nature herself. To kindle the world; the world's Maker had ordered it so. Neither can the faults, imperfections, insincerities even, of Mahomet, if such were never so well proved against him, shake this primary fact about him.
Итакъ, мы никоимъ образомъ не станемъ разсматривать Магомета, какъ ничтожество и дѣланность (Inanity and Theatricality), какъ жалкаго честолюбца и сознательнаго обманщика; мы не можемъ представить его себѣ такимъ. Суровая вѣсть, возвѣщенная имъ мiру, была также дѣйствительной вѣстью, серьезнымъ, глухо звучавшимъ голосомъ, исходившимъ изъ невѣдомой глубины. Рѣчи этого человѣка не были лживы; не былъ лживъ также и трудъ, совершенный имъ здѣсь, на землѣ; въ немъ не было ни малѣйшей суетности и призрачности; онъ - огненная масса жизни, выброшенная изъ великихъ нѣдръ самой природы, чтобы зажечь мiръ. Творецъ мiра такъ повелѣлъ. И ошибки, недостатки, даже неискреннiе поступки Магомета, если-бы существованiе таковыхъ было когда-либо достаточно основательно доказано, не поколеблютъ этого основного по отношенiю къ нему факта.
On the whole, we make too much of faults; the details of the business hide the real centre of it. Faults? The greatest of faults, I should say, is to be conscious of none. Readers of the Bible above all, one would think, might know better. Who is called there "the man according to God's own heart"? David, the Hebrew King, had fallen into sins enough; blackest crimes; there was no want of sins. And thereupon the unbelievers sneer and ask, Is this your man according to God's heart? The sneer, I must say, seems to me but a shallow one. What are faults, what are the outward details of a life; if the inner secret of it, the remorse, temptations, true, often-baffled, never-ended struggle of it, be forgotten? "It is not in man that walketh to direct his steps." Of all acts, is not, for a man, repentance the most divine? The deadliest sin, I say, were that same supercilious consciousness of no sin; - that is death; the heart so conscious is divorced from sincerity, humility and fact; is dead: it is "pure" as dead dry sand is pure. David's life and history, as written for us in those Psalms of his, I consider to be the truest emblem ever given of a man's moral progress and warfare here below. All earnest souls will ever discern in it the faithful struggle of an earnest human soul towards what is good and best. Struggle often baffled, sore baffled, down as into entire wreck; yet a struggle never ended; ever, with tears, repentance, true unconquerable purpose, begun anew. Poor human nature! Is not a man's walking, in truth, always that: "a succession of falls"? Man can do no other. In this wild element of a Life, he has to struggle onwards; now fallen, deep-abased; and ever, with tears, repentance, with bleeding heart, he has to rise again, struggle again still onwards. That his struggle be a faithful unconquerable one: that is the question of questions. We will put up with many sad details, if the soul of it were true. Details by themselves will never teach us what it is. I believe we misestimate Mahomet's faults even as faults: but the secret of him will never be got by dwelling there. We will leave all this behind us; and assuring ourselves that he did mean some true thing, ask candidly what it was or might be.
Вообще мы придаемъ слишкомъ большое значенiе заблужденiямъ; частности дѣла закрываютъ отъ насъ дѣйствительную сущность. Заблужденiя? Въ величайшее изъ нихъ, сказалъ-бы я, впадаетъ тотъ, кто думаетъ, что онъ вовсе не заблуждается. Читатели библiи въ особенности,- всякiй согласится съ нами,- должны-бы хорошо это знать. Кто названъ здѣсь "человѣкомъ по сердцу самому Богу"? Давидъ, царь iудейскiй, совершившiй не мало прегрѣшений, самыхъ темныхъ преступленiй; у него не было недостатка въ грѣхахъ. Поэтому невѣрующiе насмѣшливо спрашиваютъ: такъ вотъ вашъ человѣкъ, приходящiйся по сердцу самому Богу? Такая насмѣшка, я долженъ замѣтить, кажется мнѣ совершенно призрачной. Что заблужденiя, что несущественныя частности жизни, если внутренняя тайна ея, угрызенiя, искушенiя, дѣйствительная борьба, часто обманчивая, никогда не прекращающаяся, если все это предается забвенiю? "Не во власти идущаго давать направленiе стопамъ своимъ" (Иер.10:23). Развѣ не раскаянiе составляетъ самый божественный актъ для человѣка? Самый большiй смертный грѣхъ, говорю я,- именно такая надменная мысль о полной безгрѣшности: это - смерть; сердце, питающее подобную мысль, порываетъ всякiя связи съ искренностью, скромностью и дѣйствительностью; оно - мертво; оно "чисто", какъ чистъ безжизненный сухой песокъ. Жизнь и исторiя Давида, какъ описаны онѣ въ его псалмахъ, по моему разумѣнiю, рисуютъ самымъ точнымъ образомъ нравственное развитiе человѣка и его борьбу здѣсь, на землѣ. Всякое искреннее сердце всегда отзовется на изображаемую здѣсь неустанную борьбу искренней человѣческой души, стремящейся къ тому, что хорошо, къ тому, что есть наилучшаго; - борьбу, часто обманчивую, жестоко обманчивую, приводящую къ полному пораженiю, но никогда не прекращающуюся; человѣкъ вѣчно возобновляетъ ее, стремясь со слезами, съ раскаянiемъ къ поистинѣ недостижимой цѣли. Бѣдная человѣческая природа! Когда человѣкъ идетъ, не совершаетъ ли онъ дѣйствительно "ряда послѣдовательныхъ паденiй"? И человѣкъ ничего не можетъ дѣлать иначе. Въ этой дикой стихiи жизни онъ долженъ бороться, чтобы двигаться впередъ, и падать, глубоко падать; и постоянно со слезами, съ раскаянiемъ, съ истекающимъ кровью сердцемъ подыматься, чтобы снова бороться и подвигаться все впередъ и впередъ. Весь вопросъ въ томъ, чтобы борьба его была преданной, неукротимой. Мы примиримся со многими печальными частностями, если только сущность дѣла представляетъ дѣйствительную истину. Частности, сами по себѣ, никогда не дадутъ намъ возможности узнать, какова эта сущность. Я думаю, что мы неправильно будемъ оцѣнивать заблужденiя Магомета, даже какъ заблужденiя, а тайны его никогда не познаемъ, пока будемъ имѣть дѣло только съ этими заблужденiями. Мы оставимъ все это въ сторонѣ и, признавъ, что онъ имѣлъ въ виду нѣчто истинное, чистосердечно спросимъ себя, въ чемъ состояло это истинное, въ чемъ оно могло состоять.
These Arabs Mahomet was born among are certainly a notable people. Their country itself is notable; the fit habitation for such a race. Savage inaccessible rock-mountains, great grim deserts, alternating with beautiful strips of verdure: wherever water is, there is greenness, beauty; odoriferous balm-shrubs, date-trees, frankincense-trees. Consider that wide waste horizon of sand, empty, silent, like a sand-sea, dividing habitable place from habitable. You are all alone there, left alone with the Universe; by day a fierce sun blazing down on it with intolerable radiance; by night the great deep Heaven with its stars. Such a country is fit for a swift-handed, deep-hearted race of men. There is something most agile, active, and yet most meditative, enthusiastic in the Arab character. The Persians are called the French of the East; we will call the Arabs Oriental Italians. A gifted noble people; a people of wild strong feelings, and of iron restraint over these: the characteristic of noble-mindedness, of genius. The wild Bedouin welcomes the stranger to his tent, as one having right to all that is there; were it his worst enemy, he will slay his foal to treat him, will serve him with sacred hospitality for three days, will set him fairly on his way; - and then, by another law as sacred, kill him if he can. In words too as in action. They are not a loquacious people, taciturn rather; but eloquent, gifted when they do speak. An earnest, truthful kind of men. They are, as we know, of Jewish kindred: but with that deadly terrible earnestness of the Jews they seem to combine something graceful, brilliant, which is not Jewish. They had "Poetic contests" among them before the time of Mahomet. Sale says, at Ocadh, in the South of Arabia, there were yearly fairs, and there, when the merchandising was done, Poets sang for prizes: - the wild people gathered to hear that.
Арабы, среди которыхъ родился Магометъ, были поистинѣ замѣчательнымъ народомъ. Ихъ родина сама по себѣ также не менѣе замѣчательна: это - страна, вполнѣ достойная такого народа. Неприступныя, дикiя скалы и горы, громадныя суровыя пустыни, прерываемыя полосами прелестной зелени; тамъ, гдѣ вода, тамъ - зелень, красота: благоухающiе бальзаминные кусты, финиковыя пальмы, ладонники. Подумайте только объ этихъ обширныхъ, захватывающихъ весь горизонтъ, пустынныхъ пространствахъ песку, голыхъ, молчаливыхъ, напоминающихъ море, пространствахъ, отдѣляющихъ одно обитаемое мѣсто отъ другого. Вы стоите здѣсь одни передъ лицомъ вселенной; днемъ солнце нещадно палитъ своимъ нестерпимымъ жаромъ; ночью надъ вами разверзается величественная глубина небесъ, усѣянная звѣздами. Такая именно страна вполнѣ соотвѣтствуетъ народу рѣшительному въ своихъ дѣйствiяхъ, съ сердцемъ глубокимъ. Арабъ отличается чрезвычайной подвижностью, дѣятельнымъ характеромъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и крайней созерцательностью, восторженностью. Персовъ называютъ французами востока, а арабовъ мы назовемъ итальянцами востока; богато одаренный, благородный народъ; народъ съ сильными, дикими чувствами и желѣзной волею, достаточно могучей, чтобы сдерживать эти дикiя чувства: характерная особенность людей съ благородными задатками, людей генiальныхъ. Дикiй бедуинъ принимаетъ путника въ своемъ шатрѣ и предлагаетъ къ услугамъ все находящееся тамъ; будь это даже его заклятый врагъ, онъ все-таки убьетъ своего жеребенка, чтобы накормить его, будетъ служить ему и оказывать святое гостепрiимство въ теченiе трехъ дней и проводитъ его благосклонно въ путь; а затѣмъ въ силу другого обычая, столь-же священнаго, убьетъ его при первой возможности. Рѣчь ихъ отличается тѣми же особенностями, какъ и поступки. Они не болтливы, скорѣе даже молчаливы; но они становятся краснорѣчивыми, вдохновенными, когда считаютъ нужнымъ говорить. Серьезный, правдивый народъ. Какъ извѣстно, арабы родственны евреямъ; но съ неумолимой, ужасающей серьезностью евреевъ они соединяютъ привѣтливость и блескъ, которыхъ нѣтъ у послѣднихъ. Во времена, предшествовавшiя Магомету, у нихъ существовали "поэтическiя состязанiя". Сэлъ разсказываетъ, что въ Окадхѣ, въ Южной Аравiи, гдѣ происходили ежегодныя торжища, по окончанiи торговыхъ дѣлъ выступали поэты и между ними начиналось публичное состязанiе въ пѣнiи: дикiй народъ собирался, чтобы послушать ихъ.
One Jewish quality these Arabs manifest; the outcome of many or of all high qualities: what we may call religiosity. From of old they had been zealous worshippers, according to their light. They worshipped the stars, as Sabeans; worshipped many natural objects, - recognized them as symbols, immediate manifestations, of the Maker of Nature. It was wrong; and yet not wholly wrong. All God's works are still in a sense symbols of God. Do we not, as I urged, still account it a merit to recognize a certain inexhaustible significance, "poetic beauty" as we name it, in all natural objects whatsoever? A man is a poet, and honored, for doing that, and speaking or singing it, - a kind of diluted worship. They had many Prophets, these Arabs; Teachers each to his tribe, each according to the light he had. But indeed, have we not from of old the noblest of proofs, still palpable to every one of us, of what devoutness and noble-mindedness had dwelt in these rustic thoughtful peoples? Biblical critics seem agreed that our own Book of Job was written in that region of the world. I call that, apart from all theories about it, one of the grandest things ever written with pen. One feels, indeed, as if it were not Hebrew; such a noble universality, different from noble patriotism or sectarianism, reigns in it. A noble Book; all men's Book! It is our first, oldest statement of the never-ending Problem, - man's destiny, and God's ways with him here in this earth. And all in such free flowing outlines; grand in its sincerity, in its simplicity; in its epic melody, and repose of reconcilement. There is the seeing eye, the mildly understanding heart. So true every way; true eyesight and vision for all things; material things no less than spiritual: the Horse, - "hast thou clothed his neck with thunder?" - he "laughs at the shaking of the spear!" Such living likenesses were never since drawn. Sublime sorrow, sublime reconciliation; oldest choral melody as of the heart of mankind; - so soft, and great; as the summer midnight, as the world with its seas and stars! There is nothing written, I think, in the Bible or out of it, of equal literary merit. -
Этимъ арабамъ присуща одна еврейская черта, представляющая совокупность многихъ или даже всѣхъ высшихъ достоинствъ человѣческаго духа, - то, что мы можемъ назвать религiозностью. Съ древнѣйшихъ временъ они проявляли ревность въ почитанiи боговъ сообразно конечно своему пониманiю. Какъ сабеиты, они поклонялись звѣздамъ: поклонялись, кромѣ того, и многимъ другимъ предметамъ природы, признавая въ нихъ символы, непосредственныя проявленiя Творца природы. Они заблуждались, но это не было одно сплошное заблужденiе. Всякое творенiе Божье остается до сихъ поръ въ извѣстномъ смыслѣ символомъ Бога. Не считаемъ ли мы, какъ я говорилъ выше, за особенное достоинство способность видѣть во всѣх безразлично предметахъ природы извѣстный неисчерпаемый смыслъ, "поэтическую красоту", какъ мы выражаемся? Человѣкъ-поэтъ удостоивается за то, что онъ говоритъ или поетъ, въ своемъ родѣ, почитанiя, хотя и слабо выраженнаго. Они, эти арабы, имѣли многихъ пророковъ, учителей; каждый изъ нихъ учительствовалъ въ своемъ колѣнѣ, каждый по силѣ своего разумѣнiя. Но развѣ дѣйствительно не сохранилось отъ древнихъ временъ благороднѣйшаго памятника, еще до сихъ поръ доступнаго каждому изъ насъ, памятника преданности и благородной возвышенности духа, какiя были присущи этому простому глубокомысленному народу? Библейскiе критики повидимому согласно признаютъ, что книга Iова была написана именно здѣсь, въ этой части земного шара. Помимо всякихъ предположенiй относительно ея происхожденiя, я считаю эту книгу величайшимъ изъ произведенiй, когда-либо написанныхъ. Читая ее, дѣйствительно чувствуешь, что эта книга не еврейская; въ ней господствуетъ духъ благороднаго универсализма, отличный отъ духа благороднаго патрiотизма и сектаторства. Благородная книга, обще-человѣческая книга... Она представляетъ первое по времени, древнѣйшее изложенiе вѣчной проблемы о судьбахъ человѣческихъ и путяхъ Господнихъ, руководящихъ человѣкомъ здѣсь, на землѣ; и все это въ такихъ свободныхъ, плавныхъ очертанiяхъ; книга великая въ своей искренности, въ своей простотѣ, въ своей эпической мелодiи и въ своемъ спокойствiи примиренiя. Здѣсь чувствуется прозрѣвающiй глазъ и кроткое, понимающее сердце. Книга вполнѣ правдивая во всѣхъ отношенiяхъ: правдивый взглядъ на все и правдивое пониманiе всего, матерiальныхъ предметовъ точно такъ же, какъ и духовныхъ; вотъ - лошадь: "обмоталъ ли ты ея шею громомъ-молнiею?" - она "смѣется, когда потрясаютъ пикой" [Иов 39:19-25.- Ф.З.]. Такихъ живыхъ образовъ никогда съ тѣхъ поръ не рисовали. Возвышенная скорбь, возвышенное примиренiе; древнѣйшая хоровая мелодiя, исходящая изъ самаго сердца человѣчества, столь преисполненная нѣги и величiя, какъ лѣтняя полночь, какъ мiръ съ его морями и звѣздами! Ни въ Библiи, ни внѣ ея, по моему мнѣнiю, нельзя найти ничего равнаго этой книгѣ въ литературномъ отношенiи.
To the idolatrous Arabs one of the most ancient universal objects of worship was that Black Stone, still kept in the building called Caabah, at Mecca. Diodorus Siculus mentions this Caabah in a way not to be mistaken, as the oldest, most honored temple in his time; that is, some half-century before our Era. Silvestre de Sacy says there is some likelihood that the Black Stone is an aerolite. In that case, some man might see it fall out of Heaven! It stands now beside the Well Zemzem; the Caabah is built over both. A Well is in all places a beautiful affecting object, gushing out like life from the hard earth; - still more so in those hot dry countries, where it is the first condition of being. The Well Zemzem has its name from the bubbling sound of the waters, zem-zem; they think it is the Well which Hagar found with her little Ishmael in the wilderness: the aerolite and it have been sacred now, and had a Caabah over them, for thousands of years. A curious object, that Caabah! There it stands at this hour, in the black cloth-covering the Sultan sends it yearly; "twenty-seven cubits high;" with circuit, with double circuit of pillars, with festoon-rows of lamps and quaint ornaments: the lamps will be lighted again this night, - to glitter again under the stars. An authentic fragment of the oldest Past. It is the Keblah of all Moslem: from Delhi all onwards to Morocco, the eyes of innumerable praying men are turned towards it, five times, this day and all days: one of the notablest centres in the Habitation of Men.
Одинъ изъ самыхъ древнихъ предметовъ всеобщаго поклоненiя среди идолопоклонствовавшихъ арабовъ представлялъ Черный камень, до сихъ поръ хранящiйся въ храмѣ, называемомъ Каабой, въ Меккѣ. Дiодоръ Сицилiйскiй, упоминая о Каабѣ, не оставляетъ никакого сомнѣнiя относительно того, что храмъ этотъ въ его время, т.е. за полстолѣтiе до нашей эры, былъ самымъ древнимъ и самымъ почитаемымъ; по мнѣнiю Сильвестра де Саца можно съ нѣкоторой вѣроятностью допустить, что этотъ Черный камень былъ аэролитъ [Метеоритъ.- Ф.З.]. Въ такомъ случаѣ, кто нибудь изъ людей могъ видѣть, какъ онъ падалъ съ неба! Онъ лежитъ теперь у источника Земземъ; Кааба построенъ надъ камнемъ и источникомъ. Источникъ въ любомъ мѣстѣ представляетъ прекрасное, умилительное зрѣлище, напоминая собою какъ-бы жизнь, выбивающуюся изъ-подъ земной тяжести; тѣмъ сильнѣе впечатлѣнiе производитъ онъ въ этихъ знойныхъ, сухихъ странахъ, гдѣ вода является первымъ условiемъ всякой жизни. Источникъ Земземъ получилъ названiе отъ журчанiя своихъ водъ; земъ-земъ: думаютъ, что это именно тотъ источникъ, который Агарь нашла, блуждая по пустынѣ вмѣстѣ съ своимъ маленькимъ Измаиломъ; а теперь аэролитъ и источникъ стали священными предметами и надъ ними вознесся Кааба на тысячи лѣтъ. Странное зрѣлище представляетъ этотъ храмъ Кааба! Онъ стоитъ и по сей часъ, облеченный въ черное покрывало, которое султанъ ежегодно присылаетъ для него; "двадцать семь локтей высоты", опоясанный колоннами, двойнымъ рядомъ колоннъ, съ гирляндами лампъ и причудливыхъ орнаментовъ: лампы будутъ возжены и въ эту наступающую ночь, чтобы снова сверкать подъ звѣздами. Доподлинный обломокъ давно прошедшихъ вѣковъ. Это - Кебла для всѣхъ мусульманъ; отъ Дельги до Марокко глаза безчисленнаго множества молящихся пять разъ на день обращаются къ нему, сегодня такъ же, какъ и во всѣ дни: это - одинъ изъ самыхъ достопримѣчательныхъ центровъ въ человѣческой исторiи.
It had been from the sacredness attached to this Caabah Stone and Hagar's Well, from the pilgrimings of all tribes of Arabs thither, that Mecca took its rise as a Town. A great town once, though much decayed now. It has no natural advantage for a town; stands in a sandy hollow amid bare barren hills, at a distance from the sea; its provisions, its very bread, have to be imported. But so many pilgrims needed lodgings: and then all places of pilgrimage do, from the first, become places of trade. The first day pilgrims meet, merchants have also met: where men see themselves assembled for one object, they find that they can accomplish other objects which depend on meeting together. Mecca became the Fair of all Arabia. And thereby indeed the chief staple and warehouse of whatever Commerce there was between the Indian and the Western countries, Syria, Egypt, even Italy. It had at one time a population of 100,000; buyers, forwarders of those Eastern and Western products; importers for their own behoof of provisions and corn. The government was a kind of irregular aristocratic republic, not without a touch of theocracy. Ten Men of a chief tribe, chosen in some rough way, were Governors of Mecca, and Keepers of the Caabah. The Koreish were the chief tribe in Mahomet's time; his own family was of that tribe. The rest of the Nation, fractioned and cut asunder by deserts, lived under similar rude patriarchal governments by one or several: herdsmen, carriers, traders, generally robbers too; being oftenest at war one with another, or with all: held together by no open bond, if it were not this meeting at the Caabah, where all forms of Arab Idolatry assembled in common adoration; - held mainly by the inward indissoluble bond of a common blood and language. In this way had the Arabs lived for long ages, unnoticed by the world; a people of great qualities, unconsciously waiting for the day when they should become notable to all the world. Their Idolatries appear to have been in a tottering state; much was getting into confusion and fermentation among them. Obscure tidings of the most important Event ever transacted in this world, the Life and Death of the Divine Man in Judea, at once the symptom and cause of immeasurable change to all people in the world, had in the course of centuries reached into Arabia too; and could not but, of itself, have produced fermentation there.
Благодаря святости, приписываемой храму Каабѣ и источнику Агары, благодаря паломничеству къ нимъ арабовъ всѣхъ племенъ, Мекка стала рости и превратилась въ городъ. Нѣкогда это былъ большой городъ; теперь онъ значительно палъ. Окружающiя природныя условiя не представляютъ никакихъ удобствъ для существованiя города; Мекка стоитъ въ песчанной ложбинѣ, вдали отъ моря, окружена обнаженными, безплодными холмами; предметы потребленiя, даже хлѣбъ, доставляются сюда изъ другихъ мѣстностей. Но масса скоплявшихся здѣсь пилигримовъ требовала помѣщенiй, и затѣмъ всякое мѣсто, куда стекается народъ на богомолье, становится также мѣстомъ торговли. Разъ собрались въ извѣстномъ пунктѣ богомольцы, торговцы не замедлятъ собраться тамъ-же; повсюду, куда люди сходятся, имѣя въ виду одну опредѣленную цѣль, оказывается возможнымъ заняться и другими дѣлами, требующими одновременнаго присутствiя многихъ. Мекка стала ярмаркой на всю Аравiю и слѣдовательно главнымъ рынкомъ и складочнымъ мѣстомъ для всей торговли, происходившей тогда между Индiею и западными странами, Сирiею, Египтомъ и даже Италiею. Одно время населенiе ея достигало 100,000; все это - скупщики, люди, занимавшiеся вывозомъ произведенiй Востока и Запада, а также поставщики зерна и провизiи для потребленiя мѣстнаго населенiя. По отношенiю къ управленiю Мекка представляла собой нѣчто вродѣ аристократической республики, не безъ теократическаго оттѣнка. Десять человѣкъ изъ главнаго колѣна, избираемые примитивнымъ образомъ, управляли Меккой и были хранителями Каабы. Курейшиты считались во времена Магомета главнымъ колѣномъ; къ нему принадлежала и семья Магомета. Весь остальной народъ, разбитый на группы и разбросанный по пустынямъ, жилъ подъ управленiемъ подобнаго же первобытнаго патрiархальнаго правительства, состоявшаго изъ одного или нѣсколькихъ лицъ; все это были пастухи, перевозчики, торговцы, занимавшiеся также и грабежемъ, находившiеся чаще всего въ войнѣ одни съ другими и всѣ между собою; они были бы лишены всякой видимой связи, если-бы не эти встрѣчи у Каабы, на всеобщемъ обожанiи которой сходились всѣ формы арабскаго идолопоклонства; но внутреннее, нерушимое единство ихъ вытекало главнымъ образомъ изъ общности крови и языка. Такимъ образомъ арабы жили въ теченiи многихъ вѣковъ, невѣдомые мiру; народъ съ великими достоинствами, безсознательно выжидавшiй того дня, когда онъ могъ-бы стать извѣстнымъ всему мiру. Ихъ идолопоклонство повидимому клонилось уже къ упадку; во многомъ уже замѣчалось разложенiе и броженiе. Темные слухи о событiи величайшей важности, какое только когда-либо имѣло мѣсто въ этомъ мiрѣ, о жизни и смерти божественнаго человѣка въ Iудеѣ, событiи, составляющимъ одновременно и признакъ и причину неизмѣримо глубокаго переворота въ жизни всѣхъ народовъ мiра, достигли съ теченiемъ вѣковъ также и до Аравiи и не могли, сами по себѣ, не вызвать здѣсь броженiя.
It was among this Arab people, so circumstanced, in the year 570 of our Era, that the man Mahomet was born. He was of the family of Hashem, of the Koreish tribe as we said; though poor, connected with the chief persons of his country. Almost at his birth he lost his Father; at the age of six years his Mother too, a woman noted for her beauty, her worth and sense: he fell to the charge of his Grandfather, an old man, a hundred years old. A good old man: Mahomet's Father, Abdallah, had been his youngest favorite son. He saw in Mahomet, with his old life-worn eyes, a century old, the lost Abdallah come back again, all that was left of Abdallah. He loved the little orphan Boy greatly; used to say, They must take care of that beautiful little Boy, nothing in their kindred was more precious than he. At his death, while the boy was still but two years old, he left him in charge to Abu Thaleb the eldest of the Uncles, as to him that now was head of the house. By this Uncle, a just and rational man as everything betokens, Mahomet was brought up in the best Arab way.
При такихъ-то обстоятельствахъ, среди арабскаго народа въ 570 году нашей эры родился Магометъ. Онъ происходилъ изъ семьи Гашемовъ, изъ колѣна Курейшитовъ, какъ мы сказали; несмотря на бѣдность, семья эта была связана узами родства съ выдающимися людьми своей страны. Почти вслѣдъ за своимъ рожденiемъ Магометъ лишился отца, а шести лѣтъ также и матери, женщины замѣчательной по своей красотѣ, благородству и здравому смыслу; его взялъ на попеченiе дѣдъ, старикъ, которому было уже сто лѣтъ. Хорошiй старикъ! Отецъ Магомета, Абдаллахъ, былъ его самымъ младшимъ и самымъ любимымъ сыномъ. Его старыя, утомленныя жизнью очи, столѣтнiя очи, видѣли въ Магометѣ потеряннаго и какъ-бы возвратившагося назадъ Абдаллаха; это было все, что осталось ему отъ Абдаллаха. Онъ сильно любилъ маленькаго мальчика-сироту и обыкновенно говаривалъ, что они должны позаботиться объ этомъ прелестномъ ребенкѣ, такъ какъ въ ихъ родѣ нѣтъ большей драгоцѣнности. Умирая,- Магомету было тогда всего лишь два года - онъ оставилъ его на попеченiе Абу-Талеба, старшаго дяди, ставшаго теперь главой семьи. Этотъ дядя, человѣкъ справедливый и разумный, какъ по всему видно, далъ Магомету прекрасное воспитанiе по арабскимъ нравамъ того времени.
Mahomet, as he grew up, accompanied his Uncle on trading journeys and such like; in his eighteenth year one finds him a fighter following his Uncle in war. But perhaps the most significant of all his journeys is one we find noted as of some years' earlier date: a journey to the Fairs of Syria. The young man here first came in contact with a quite foreign world, - with one foreign element of endless moment to him: the Christian Religion. I know not what to make of that "Sergius, the Nestorian Monk," whom Abu Thaleb and he are said to have lodged with; or how much any monk could have taught one still so young. Probably enough it is greatly exaggerated, this of the Nestorian Monk. Mahomet was only fourteen; had no language but his own: much in Syria must have been a strange unintelligible whirlpool to him. But the eyes of the lad were open; glimpses of many things would doubtless be taken in, and lie very enigmatic as yet, which were to ripen in a strange way into views, into beliefs and insights one day. These journeys to Syria were probably the beginning of much to Mahomet.
Когда Магометъ подросъ, онъ сталъ сопутствовать своему дядѣ въ его торговыхъ и всякаго иного рода поѣздкахъ. Восемнадцати лѣтъ мы видимъ его уже въ качествѣ ратника, сопровождающаго на войну своего дядю. Нѣсколькими годами раньше имѣла мѣсто, быть можетъ, самая замѣчательная изъ всѣхъ его поѣздокъ, поѣздка на ярмарки въ Сирiю. Молодой человѣкъ въ первый разъ пришелъ здѣсь въ соприкосновенiе съ совершенно чуждымъ ему мiромъ, имѣвшимъ для него безконечную важность: съ христiанской религiей. Я не знаю, что слѣдуетъ намъ думать объ этомъ "Сергiи, несторiанскомъ монахѣ", у котораго, какъ разсказываютъ, остановился онъ и Абу-Талебъ; и насколько какой-бы то ни было монахъ могъ просвѣтить еще столь юнаго человѣка. Весьма вѣроятно, что вся эта исторiя относительно несторiанского монаха крайне преувеличена. Магомету было тогда всего лишь четырнадцать лѣтъ; онъ могъ объясняться только на своемъ родномъ языкѣ; и многое изъ того, что онъ встрѣтилъ въ Сирiи, должно было пронестись въ его головѣ страннымъ и непонятнымъ вихремъ. Но глаза отрока были открыты; въ его душу запало, несомнѣнно, не мало впечатлѣнiй, которыя сохраняли пока крайне загадочный видъ, чтобы потомъ, когда настанетъ время, вырости какими-то невѣдомыми путями въ воззрѣнiя, вѣрованiя, интуицiи. Эти поѣздки въ Сирiю послужили вѣроятно толчкомъ, имѣвшимъ громадныя послѣдствiя для Магомета.
One other circumstance we must not forget: that he had no school-learning; of the thing we call school-learning none at all. The art of writing was but just introduced into Arabia; it seems to be the true opinion that Mahomet never could write! Life in the Desert, with its experiences, was all his education. What of this infinite Universe he, from his dim place, with his own eyes and thoughts, could take in, so much and no more of it was he to know. Curious, if we will reflect on it, this of having no books. Except by what he could see for himself, or hear of by uncertain rumor of speech in the obscure Arabian Desert, he could know nothing. The wisdom that had been before him or at a distance from him in the world, was in a manner as good as not there for him. Of the great brother souls, flame-beacons through so many lands and times, no one directly communicates with this great soul. He is alone there, deep down in the bosom of the Wilderness; has to grow up so, - alone with Nature and his own Thoughts.
Мы не должны упускать изъ виду еще одного обстоятельства, именно того, что онъ не получилъ никакого школьнаго образованiя, что онъ не получилъ вовсе того, что мы называемъ школьнымъ образованiемъ. Съ искусствомъ писать только что ознакомились въ ту пору въ Аравiи; повидимому, слѣдуетъ считать доказаннымъ, что Магометъ не умѣлъ вовсе писать! Жизнь въ пустынѣ со всѣми ея испытанiями составляла все его воспитанiе. Всѣ его познанiя относительно этой безконечной вселенной неизбѣжно должны были ограничиваться лишь тѣмъ, что онъ могъ видѣть изъ своего темнаго угла, собственными глазами и что онъ могъ уразумѣть собственнымъ умомъ; отнюдь не больше. Не малый интересъ представляетъ,- если только мы вдумаемся,- этотъ фактъ полнаго отсутствiя книгъ. Магометъ могъ знать только то, что могъ видѣть самъ или о чемъ могъ слышать случайный людской говоръ въ сумрачной аравiйской пустынѣ. Мудрость, выработанная раньше или на извѣстномъ разстоянiи отъ его мѣстопребыванiя, была какъ-бы сокровищемъ, не существовавшимъ вовсе для него. Изъ великихъ родственныхъ душъ, этихъ маяковъ, пылающихъ на такихъ громадныхъ другъ отъ друга разстоянiяхъ пространства и времени, ни одна непосредственно не сообщалась съ этой великой душой. Онъ былъ одинокъ, затерянный далеко, въ самыхъ нѣдрахъ пустыни. Такъ ему приходилось рости - одному съ природой и со своими собственными мыслями.
But, from an early age, he had been remarked as a thoughtful man. His companions named him "Al Amin, The Faithful." A man of truth and fidelity; true in what he did, in what he spake and thought. They noted that he always meant something. A man rather taciturn in speech; silent when there was nothing to be said; but pertinent, wise, sincere, when he did speak; always throwing light on the matter. This is the only sort of speech worth speaking! Through life we find him to have been regarded as an altogether solid, brotherly, genuine man. A serious, sincere character; yet amiable, cordial, companionable, jocose even; - a good laugh in him withal: there are men whose laugh is as untrue as anything about them; who cannot laugh. One hears of Mahomet's beauty: his fine sagacious honest face, brown florid complexion, beaming black eyes; - I somehow like too that vein on the brow, which swelled up black when he was in anger: like the "horseshoe vein" in Scott's Redgauntlet. It was a kind of feature in the Hashem family, this black swelling vein in the brow; Mahomet had it prominent, as would appear. A spontaneous, passionate, yet just, true-meaning man! Full of wild faculty, fire and light; of wild worth, all uncultured; working out his life-task in the depths of the Desert there.
Но съ ранняго уже возраста въ немъ замѣчалась особенная сосредоточенность. Сотоварищи называли его "Al Amin", "правовѣрнымъ", человѣкомъ правды и вѣрности, правдивымъ въ томъ, что онъ дѣлалъ, что говорилъ и думалъ. Они замѣчали, что онъ никогда не говорилъ попусту. Человѣкъ скорѣе скупой на слово, онъ молчалъ, когда нечего было говорить; но когда онъ находилъ, что должно говорить, онъ выступалъ со своимъ словомъ кстати, мудро, искренне и всегда проливалъ свѣтъ на вопросъ. Такъ только и стоитъ говорить! Въ теченiе всей его жизни къ нему относились, какъ къ человѣку вполнѣ положительному, по братски любящему, чистосердечному. Серьезный, искреннiй человѣкъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ любящiй, сердечный, общительный, даже веселый; онъ смѣялся хорошимъ, добрымъ смѣхомъ; существуютъ люди, смѣхъ которыхъ запечатлѣнъ такою же неискренностью, какъ и все, что они дѣлаютъ, люди, которые не умѣютъ смѣяться. Всякiй слышалъ разсказы о красотѣ Магомета, о его красивомъ, умномъ, честномъ лицѣ, смугломъ и цвѣтущемъ, о его черныхъ сверкающихъ глазахъ; мнѣ также нравится эта вена на лбу, которая раздувалась и чернѣла, когда онъ приходилъ въ гнѣвъ: точно "подковообразная вена" въ "Красной перчаткѣ" Вальтеръ Скотта. Она, эта черная раздувающаяся вена на лбу, составляла семейную особенность въ родѣ Гашемовъ; у Магомета она была развита повидимому въ особенности сильно. Самобытный, пламенный и однако справедливый, истинно благонамѣренный человѣкъ! Полный дикой силы, огня, свѣта, дикаго достоинства, совсѣмъ не культурный, совершающiй свое жизненное дѣло тамъ, въ глубинахъ пустыни.
How he was placed with Kadijah, a rich Widow, as her Steward, and travelled in her business, again to the Fairs of Syria; how he managed all, as one can well understand, with fidelity, adroitness; how her gratitude, her regard for him grew: the story of their marriage is altogether a graceful intelligible one, as told us by the Arab authors. He was twenty-five; she forty, though still beautiful. He seems to have lived in a most affectionate, peaceable, wholesome way with this wedded benefactress; loving her truly, and her alone. It goes greatly against the impostor theory, the fact that he lived in this entirely unexceptionable, entirely quiet and commonplace way, till the heat of his years was done. He was forty before he talked of any mission from Heaven. All his irregularities, real and supposed, date from after his fiftieth year, when the good Kadijah died. All his "ambition," seemingly, had been, hitherto, to live an honest life; his "fame," the mere good opinion of neighbors that knew him, had been sufficient hitherto. Not till he was already getting old, the prurient heat of his life all burnt out, and peace growing to be the chief thing this world could give him, did he start on the "career of ambition;" and, belying all his past character and existence, set up as a wretched empty charlatan to acquire what he could now no longer enjoy! For my share, I have no faith whatever in that.
Какъ онъ попалъ къ Хадиджи, богатой вдовѣ, въ качествѣ управляющаго, и снова ѣздилъ по ея дѣламъ въ Сирiю на ярмарки, какъ умѣло и съ какой преданностью онъ устраивалъ всѣ ея дѣла (съ чѣмъ всякiй легко согласится); какъ ея признательность, ея уваженiе къ нему росли, однимъ словомъ, вся эта исторiя относительно ихъ любви, разсказанная намъ арабскими авторами, - вполнѣ возможная, прелестная исторiя. Ему было двадцать пять лѣтъ, ей - сорокъ; но она все еще была красавицей! Женившись на своей благодѣтельницѣ, онъ повидимому прожилъ съ нею вполнѣ мирно, чисто, любовно; онъ дѣйствительно любилъ ее и ее только одну, что сильно говоритъ противъ мнѣнiя, считающаго его обманщикомъ. Это - фактъ, что онъ прожилъ такой вполнѣ обыденной, вполнѣ спокойной, ничѣмъ не выдающейся жизнью до тѣхъ поръ, пока не спалъ горячiй пылъ его годовъ. Ему исполнилось сорокъ лѣтъ, прежде чѣмъ онъ началъ говорить о какой-бы то ни было божественной миссiи. Вся безпорядочность въ его поведенiи, дѣйствительная или воображаемая, относится къ тому времени, когда ему было уже за пятьдесятъ лѣтъ, когда не стало уже доброй Хадиджи. Вся его "притязательность" ограничивалась до тѣхъ поръ повидимому лишь желанiемъ жить честною жизнью, до тѣхъ поръ онъ удовлетворялся своею "репутацiею", т.е. всего лишь добрымъ мнѣнiемъ сосѣдей, знавшихъ его. И только на старости, когда безпокойный жаръ его жизни уже весь перегорѣлъ, и покой, который мiръ могъ дать ему, получилъ для него главное значенiе, только тогда онъ выступилъ на "путь честолюбiя" и, измѣнивъ своему характеру, всему своему прошлому, превратился въ жалкаго, пустого шарлатана, чтобы завоевать себѣ то, что не могло уже болѣе радовать его! Что касается меня, то я никоимъ образомъ не могу повѣрить этому.
Ah no: this deep-hearted Son of the Wilderness, with his beaming black eyes and open social deep soul, had other thoughts in him than ambition. A silent great soul; he was one of those who cannot but be in earnest; whom Nature herself has appointed to be sincere. While others walk in formulas and hearsays, contented enough to dwell there, this man could not screen himself in formulas; he was alone with his own soul and the reality of things. The great Mystery of Existence, as I said, glared in upon him, with its terrors, with its splendors; no hearsays could hide that unspeakable fact, "Here am I!" Such sincerity, as we named it, has in very truth something of divine. The word of such a man is a Voice direct from Nature's own Heart. Men do and must listen to that as to nothing else; - all else is wind in comparison. From of old, a thousand thoughts, in his pilgrimings and wanderings, had been in this man: What am I? What is this unfathomable Thing I live in, which men name Universe? What is Life; what is Death? What am I to believe? What am I to do? The grim rocks of Mount Hara, of Mount Sinai, the stern sandy solitudes answered not. The great Heaven rolling silent overhead, with its blue-glancing stars, answered not. There was no answer. The man's own soul, and what of God's inspiration dwelt there, had to answer!
О, нѣтъ! Этотъ сынъ дикой пустыни, съ глубокимъ сердцемъ, съ сверкающими черными глазами, съ открытой, общительной и глубокой душой, питалъ въ себѣ совсѣмъ другiя мысли; онъ былъ далекъ отъ честолюбiя. Великая молчаливая душа, онъ былъ однимъ изъ тѣхъ, кто не можетъ не быть серьезнымъ, кто по самой природѣ своей принужденъ быть искреннимъ. Въ то время какъ другiе совершаютъ свой жизненный путь, слѣдуя формуламъ и избитымъ шаблонамъ, и находятъ достаточное удовлетворенiе въ такой жизни, этотъ человѣкъ не могъ прикрываться формулами; онъ вѣдался только со своею собственной душею и съ дѣйствительностью вещей. Великая тайна существованiя, какъ я сказалъ, съ своими ужасами, съ своимъ блескомъ упорно глядѣла на него; никакiя ходячiя фразы не могли скрыть отъ него этого невыразимаго факта: "Вотъ - я!" Такая искренность, какъ мы называемъ ее, по истинной правдѣ, имѣетъ въ себѣ нѣчто божественное. Слово такого человѣка является голосомъ, исходящимъ изъ самаго сердца природы. Люди внимаютъ и должны конечно внимать этому голосу больше, чѣмъ чему-бы то ни было другому: все другое, по сравненiю съ нимъ, - вѣтеръ. Съ давняго времени уже тысячи мыслей преслѣдовали этого человѣка въ его странствованiяхъ и хожденiяхъ на богомолья: Что такое я? Что такое эта безконечная матерiя, среди которой я живу и которую люди называютъ вселенной? Что такое жизнь, что такое смерть? Чему я долженъ вѣрить? Что я долженъ дѣлать? Сумрачныя скалы горы Гара, горы Синая, суровыя песчаныя пустыни не давали отвѣта на эти вопросы. Необъятное небо, молчаливо распростиравшееся надъ его головой, со своими звѣздами, мерцавшими синимъ блескомъ также не давало отвѣта. Никакого отвѣта не находилъ онъ здѣсь. Собственная душа человѣка и та частица божественнаго вдохновенiя, которая живетъ въ ней, вотъ кто долженъ отвѣтить...
It is the thing which all men have to ask themselves; which we too have to ask, and answer. This wild man felt it to be of infinite moment; all other things of no moment whatever in comparison. The jargon of argumentative Greek Sects, vague traditions of Jews, the stupid routine of Arab Idolatry: there was no answer in these. A Hero, as I repeat, has this first distinction, which indeed we may call first and last, the Alpha and Omega of his whole Heroism, That he looks through the shows of things into things. Use and wont, respectable hearsay, respectable formula: all these are good, or are not good. There is something behind and beyond all these, which all these must correspond with, be the image of, or they are - Idolatries; "bits of black wood pretending to be God;" to the earnest soul a mockery and abomination. Idolatries never so gilded, waited on by heads of the Koreish, will do nothing for this man. Though all men walk by them, what good is it? The great Reality stands glaring there upon him. He there has to answer it, or perish miserably. Now, even now, or else through all Eternity never! Answer it; thou must find an answer. - Ambition? What could all Arabia do for this man; with the crown of Greek Heraclius, of Persian Chosroes, and all crowns in the Earth; - what could they all do for him? It was not of the Earth he wanted to hear tell; it was of the Heaven above and of the Hell beneath. All crowns and sovereignties whatsoever, where would they in a few brief years be? To be Sheik of Mecca or Arabia, and have a bit of gilt wood put into your hand, - will that be one's salvation? I decidedly think, not. We will leave it altogether, this impostor hypothesis, as not credible; not very tolerable even, worthy chiefly of dismissal by us.
Вотъ - вопросы, которые всѣмъ людямъ приходится задавать себѣ, и намъ также, и искать отвѣта на нихъ. Этотъ дикiй человѣкъ чувствовалъ всю безконечную важность мучившихъ его вопросовъ, по сравненiи съ которыми все остальное не имѣетъ никакого значенiя. Дiалектическiй жаргонъ греческихъ сектъ, смутныя преданiя евреевъ, безтолковая рутина арабскаго идолопоклонства,- все это не давало никакого отвѣта на означенные вопросы. Герой, повторяю, отличается прежде всего тѣмъ, - и это мы дѣйствительно можемъ признать его первой и послѣдней отличительной чертой, альфой и омегой всего его героизма, - что онъ сквозь внѣшность вещей проникаетъ въ самую суть ихъ. Традицiя и обычай, почтенныя ходячiя истины, почтенныя формулы,- всѣ они могутъ быть хороши и не хороши. Но за ними, выше ихъ стоитъ нѣчто другое, съ чѣмъ всѣ они должны сообразоваться, отраженiемъ чего всѣ они должны быть или иначе они превращаются въ идоловъ, въ "куски чернаго дерева, претендующiе на божественность"; для серьезнаго ума - посмѣшище и омерзенiе. Идолы, какъ они ни были раззолочены, и несмотря на то, что имъ прислуживали главные жрецы изъ рода Курейшитовъ, не могли имѣть никакого значенiя для такого человѣка. Хотя всѣ люди живутъ, покланяясь имъ, но что-же изъ этого? Великая дѣйствительность все стоитъ и упорно глядитъ на него. Онъ долженъ найти отвѣтъ или, въ противномъ случаѣ, погибнуть злополучнымъ образомъ. Теперь, немедленно или иначе ты никогда не будешь имѣть болѣе возможности отвѣчать въ теченiе всей вѣчности! Отвѣчай на вопросъ; ты долженъ найти отвѣтъ.- Честолюбiе? Что могла значить для этого человѣка вся Аравiя? вмѣстѣ съ короною грека Гераклiя, короною перса Хозроя и со всѣми земными коронами, что всѣ они могли значить для него? Вовсе не о земномъ шло дѣло и не о землѣ онъ хотѣлъ слышать, а о небѣ, которое вверху, и преисподней, которая внизу. Всѣ короны и державы, каковы-бы они ни были, что станется съ ними черезъ нѣсколько быстротекущихъ годовъ? Быть шейхомъ Мекки или Аравiи и держать въ рукахъ своихъ кусокъ позолоченнаго дерева, - развѣ въ этомъ спасенiе человѣка? Нѣтъ, не то, я рѣшительно думаю, не то. Мы совершенно оставимъ ее, эту гипотезу объ обманѣ, какъ не заслуживающую никакого довѣрiя; къ ней нельзя относиться даже терпимо; она въ особенности заслуживаетъ полнаго отрицанiя съ нашей стороны.
Mahomet had been wont to retire yearly, during the month Ramadhan, into solitude and silence; as indeed was the Arab custom; a praiseworthy custom, which such a man, above all, would find natural and useful. Communing with his own heart, in the silence of the mountains; himself silent; open to the "small still voices:" it was a right natural custom! Mahomet was in his fortieth year, when having withdrawn to a cavern in Mount Hara, near Mecca, during this Ramadhan, to pass the month in prayer, and meditation on those great questions, he one day told his wife Kadijah, who with his household was with him or near him this year, That by the unspeakable special favor of Heaven he had now found it all out; was in doubt and darkness no longer, but saw it all. That all these Idols and Formulas were nothing, miserable bits of wood; that there was One God in and over all; and we must leave all Idols, and look to Him. That God is great; and that there is nothing else great! He is the Reality. Wooden Idols are not real; He is real. He made us at first, sustains us yet; we and all things are but the shadow of Him; a transitory garment veiling the Eternal Splendor. "Allah akbar, God is great;" - and then also "Islam," That we must submit to God. That our whole strength lies in resigned submission to Him, whatsoever He do to us. For this world, and for the other! The thing He sends to us, were it death and worse than death, shall be good, shall be best; we resign ourselves to God. - "If this be Islam," says Goethe, "do we not all live in Islam?" Yes, all of us that have any moral life; we all live so. It has ever been held the highest wisdom for a man not merely to submit to Necessity, - Necessity will make him submit, - but to know and believe well that the stern thing which Necessity had ordered was the wisest, the best, the thing wanted there. To cease his frantic pretension of scanning this great God's-World in his small fraction of a brain; to know that it had verily, though deep beyond his soundings, a Just Law, that the soul of it was Good; - that his part in it was to conform to the Law of the Whole, and in devout silence follow that; not questioning it, obeying it as unquestionable.
Ежегодно съ наступленiемъ мѣсяца рамазана, Магометъ удалялся въ пустынное мѣсто и проводилъ все это время въ уединенiи и молчанiи; таковъ дѣйствительно былъ обычай у арабовъ; обычай, достойный похвалы, вполнѣ естественный и полезный, въ особенности въ глазахъ такого человѣка, какъ Магометъ. Углубиться въ самого себя среди молчаливыхъ горъ, сохранять молчанiе, чутко прислушиваться къ "малѣйшимъ тихимъ голосамъ",- это, въ самомъ дѣлѣ, естественный обычай! Магомету шелъ сороковой годъ, когда онъ, удалившись въ пещеру на горѣ Гара, близъ Мекки, съ наступленiемъ рамазана, чтобы провести этотъ мѣсяцъ въ молитвѣ и размышленiяхъ о великихъ вопросахъ, сказалъ однажды своей женѣ Хадиджи, которая со всѣмъ домохозяйствомъ была на этотъ разъ вмѣстѣ съ нимъ или неподалеку отъ него, что, благодаря несказанной, особенной милости къ нему неба, онъ теперь все понялъ; что онъ не испытываетъ болѣе сомнѣнiй, не блуждаетъ въ потемкахъ, но все видитъ ясно. Всѣ эти идолы и формулы, говорилъ онъ, ничто иное, какъ жалкiе куски дерева; во всемъ и надъ всѣми существуетъ единый Богъ, и люди должны бросить всѣхъ своихъ идоловъ и обратить свой взоръ къ Нему. Богъ - великъ и нѣтъ ничего величественнѣе Его! Онъ - сама дѣйствительность. Деревянные идолы - не дѣйствительны; Онъ дѣйствительно существуетъ. Онъ насъ создалъ изначала вѣковъ; Онъ поддерживаетъ насъ и теперь; мы и все сущее - только тѣни Его; преходящая оболочка прикрываетъ вѣчный блескъ. "Allah akbar - Богъ великъ"; а затѣмъ также "Islam" - мы должны подчиняться Богу. Вся наша сила заключается въ покорномъ подчиненiи Ему, во всемъ, что Онъ ниспослалъ-бы намъ, какъ въ этомъ, такъ и въ другомъ мiрѣ! Все, что Онъ посылаетъ намъ, будетъ-ли это смерть, или что-либо еще хуже смерти, все мы должны принимать за добро, за наилучшее; мы предаемъ себя на волю Божiю. "Если это Исламъ, говоритъ Гете, не живемъ ли мы всѣ въ Исламѣ?" Да, всѣ тѣ изъ насъ, кто ведетъ хоть сколько-нибудь нравственную жизнь, всѣ мы живемъ такъ. Всегда признавалось за величайшую мудрость, чтобы человѣкъ не только покорялся необходимости,- необходимость заставитъ его подчиниться,- но зналъ и вѣрилъ, что предписанiя необходимости - самыя мудрыя, самыя лучшiя, что они именно то, чего недоставало ему; что необходимо оставить безумную претензiю исчерпать этотъ великiй Божiй мiръ ничтожной крупицей своего мозга и признать, что онъ, этотъ мiръ, имѣетъ дѣйствительно, хотя на глубинѣ, далеко недостигаемой лотомъ, опускаемымъ человѣкомъ, справедливый законъ, что душу мiра составляетъ добро, что роль человѣка - приводить въ соотвѣтствiе свои поступки съ закономъ цѣлаго и слѣдовать ему въ благоговѣйномъ молчанiи, не оспаривая, а повинуясь, какъ безспорному.
I say, this is yet the only true morality known. A man is right and invincible, virtuous and on the road towards sure conquest, precisely while he joins himself to the great deep Law of the World, in spite of all superficial laws, temporary appearances, profit-and-loss calculations; he is victorious while he co-operates with that great central Law, not victorious otherwise: - and surely his first chance of co-operating with it, or getting into the course of it, is to know with his whole soul that it is; that it is good, and alone good! This is the soul of Islam; it is properly the soul of Christianity; - for Islam is definable as a confused form of Christianity; had Christianity not been, neither had it been. Christianity also commands us, before all, to be resigned to God. We are to take no counsel with flesh and blood; give ear to no vain cavils, vain sorrows and wishes: to know that we know nothing; that the worst and cruelest to our eyes is not what it seems; that we have to receive whatsoever befalls us as sent from God above, and say, It is good and wise, God is great! "Though He slay me, yet will I trust in Him." Islam means in its way Denial of Self, Annihilation of Self. This is yet the highest Wisdom that Heaven has revealed to our Earth.
Такова, говорю я, еще до сихъ поръ единственная, извѣстная людямъ, достовѣрная мораль. Человѣкъ поступаетъ правильно, онъ непреоборимъ, добродѣтеленъ, онъ находится на пути къ вѣрной побѣдѣ, когда связываетъ самого себя съ великимъ, глубоко сокрытымъ мiровымъ закономъ, не взирая на всяческiе внѣшнiе законы, временныя видимости, разныя выкладки барышей и потерь; онъ побѣждаетъ, когда работаетъ рука объ руку съ великимъ основнымъ закономъ, и не побѣждаетъ ни въ какомъ другомъ случаѣ; а первымъ усповiемъ для такой совмѣстной работы, первымъ условiемъ, чтобы попасть въ теченiе великаго закона, является конечно утвержденiе отъ полноты всей души, что законъ этотъ существуетъ, что онъ - благо, единственное благо! Таковъ духъ Ислама; таковъ собственно духъ и христiанства, ибо Исламъ можно опредѣлить, какъ затемненную форму христiанства: если-бы не было христiанства, не было-бы и его. Христiанство также предписываетъ намъ, прежде всего, полную покорность Богу. Мы отнюдь не должны прислушиваться къ голосу плоти и крови; принимать во вниманiе пустыя измышленiя, пустыя скорби и желанiя; мы должны знать, что ничего не знаемъ; что самое скверное и самое жестокое вовсе не то, что кажется такимъ для нашихъ глазъ; что ко всему, выпадающему на нашу долю, мы должны относиться, какъ къ ниспосылаемому намъ свыше Богомъ, и говорить: все это добро, все это благо, Богъ - великъ! "Даже если Онъ убьетъ меня, я, все-таки, буду вѣрить въ Него". Исламъ на свой ладъ проповѣдуетъ отрицанiе своего "я", уничтоженiе своего "я". А это до сихъ поръ остается высочайшею мудростью, какую только небо открыло нашей землѣ.
Such light had come, as it could, to illuminate the darkness of this wild Arab soul. A confused dazzling splendor as of life and Heaven, in the great darkness which threatened to be death: he called it revelation and the angel Gabriel; - who of us yet can know what to call it? It is the "inspiration of the Almighty" that giveth us understanding. To know; to get into the truth of anything, is ever a mystic act, - of which the best Logics can but babble on the surface. "Is not Belief the true god-announcing Miracle?" says Novalis. - That Mahomet's whole soul, set in flame with this grand Truth vouchsafed him, should feel as if it were important and the only important thing, was very natural. That Providence had unspeakably honored him by revealing it, saving him from death and darkness; that he therefore was bound to make known the same to all creatures: this is what was meant by "Mahomet is the Prophet of God;" this too is not without its true meaning. -
Таковъ былъ свѣтъ, возможный при данныхъ условiяхъ, свѣтъ, снизошедшiй, чтобы освѣтить мракъ души этого дикаго араба; нечистый [Въ оригиналѣ - confused, что значитъ "затемненный". См. опредѣленiе Ислама какъ затемненной (confused) формы христiанства въ предыдущемъ абзацѣ.- Ф.З.], ослѣпляющiй блескъ какъ-бы жизни и неба среди великаго мрака, угрожавшаго уже все превратить въ смерть; онъ называлъ его откровенiемъ и ангеломъ Гаврiиломъ; но кто же изъ насъ можетъ сказать, какъ дѣйствительно слѣдуетъ назвать его? "Дыханiе Всемогущаго", вотъ что "даетъ намъ разумѣнiе". Знать, проникать въ истину чего-либо, - это всегда составляетъ таинственный актъ, о которомъ самыя лучшiя логики могутъ только лепетать, скользя по поверхности. "Не представляетъ ли вѣра, говоритъ Новалисъ, истиннаго Бога, возвѣщающаго "чудо"? Что переполненная душа Магомета, воспламененная великой истиной, открытой ей, чувствовала всю важность, всю исключительную важность ея, это - весьма естественно. Провидѣнiе оказало ему несказанную милость, открывъ великую истину, спасло его такимъ образомъ отъ смерти и мрака, и онъ обязанъ слѣдовательно былъ возвѣстить ее всѣмъ людямъ; вотъ что слѣдуетъ понимать подъ словами: "Магометъ - пророкъ Бога", и что также не лишено своего дѣйствительнаго значенiя.
Григорiй Гагаринъ. Проповѣдь Магомета (1840-1850).
The good Kadijah, we can fancy, listened to him with wonder, with doubt: at length she answered: Yes, it was true this that he said. One can fancy too the boundless gratitude of Mahomet; and how of all the kindnesses she had done him, this of believing the earnest struggling word he now spoke was the greatest. "It is certain," says Novalis, "my Conviction gains infinitely, the moment another soul will believe in it." It is a boundless favor. - He never forgot this good Kadijah. Long afterwards, Ayesha his young favorite wife, a woman who indeed distinguished herself among the Moslem, by all manner of qualities, through her whole long life; this young brilliant Ayesha was, one day, questioning him: "Now am not I better than Kadijah? She was a widow; old, and had lost her looks: you love me better than you did her?" - "No, by Allah!" answered Mahomet: "No, by Allah! She believed in me when none else would believe. In the whole world I had but one friend, and she was that!" - Seid, his Slave, also believed in him; these with his young Cousin Ali, Abu Thaleb's son, were his first converts.
Добрая Хадиджи, какъ мы легко можемъ представить себѣ это, слушала его съ удивленiемъ и сомнѣнiемъ. Наконецъ, она сказала: да, это все вѣрно, что онъ говоритъ. Всякiй легко пойметъ, какую безграничную благодарность почувствовалъ къ ней въ сердцѣ своемъ Магометъ. Она сдѣлала много добра ему, но величайшимъ добромъ для него было именно то, что она увѣровала въ горячее слово, высказанное имъ послѣ упорной борьбы. "Несомнѣнно, говоритъ Новалисъ, мое убѣжденiе выигрываетъ безконечно много въ тотъ моментъ, когда другой умъ признаетъ его". Это была безпредѣльная милость. Онъ никогда не забывалъ своей доброй Хадиджи. Много времени спустя, Эйша, его молодая любимая жена, женщина, дѣйствительно выдававшаяся среди мусульманъ своими достоинствами всякаго рода и сохранявшая свои достоинства въ теченiе всей своей долгой жизни, эта молодая, блестящая Эйша однажды спросила его: "Ну, а теперь, кто лучше: я или Хадиджи? Она была вдова, старая, утратившая уже всѣ свои прелести; ты любишь меня больше, чѣмъ любилъ ее?" - "Нѣтъ, клянусь Аллахомъ! отвѣчалъ Магометъ; - нѣтъ, клянусь Аллахомъ! Она увѣровала въ меня, когда никто другой не хотѣлъ вѣрить. Во всем мiре я имелъ одного друга и этимъ другомъ была она!" - Сеидъ, его рабъ, также увѣровалъ въ него; эти двое вмѣстѣ съ его юнымъ двоюроднымъ братомъ Али, сыномъ Абу-Талеба, составляли первыхъ его прозелитовъ.
He spoke of his Doctrine to this man and that; but the most treated it with ridicule, with indifference; in three years, I think, he had gained but thirteen followers. His progress was slow enough. His encouragement to go on, was altogether the usual encouragement that such a man in such a case meets. After some three years of small success, he invited forty of his chief kindred to an entertainment; and there stood up and told them what his pretension was: that he had this thing to promulgate abroad to all men; that it was the highest thing, the one thing: which of them would second him in that? Amid the doubt and silence of all, young Ali, as yet a lad of sixteen, impatient of the silence, started up, and exclaimed in passionate fierce language, That he would! The assembly, among whom was Abu Thaleb, Ali's Father, could not be unfriendly to Mahomet; yet the sight there, of one unlettered elderly man, with a lad of sixteen, deciding on such an enterprise against all mankind, appeared ridiculous to them; the assembly broke up in laughter. Nevertheless it proved not a laughable thing; it was a very serious thing! As for this young Ali, one cannot but like him. A noble-minded creature, as he shows himself, now and always afterwards; full of affection, of fiery daring. Something chivalrous in him; brave as a lion; yet with a grace, a truth and affection worthy of Christian knighthood. He died by assassination in the Mosque at Bagdad; a death occasioned by his own generous fairness, confidence in the fairness of others: he said, If the wound proved not unto death, they must pardon the Assassin; but if it did, then they must slay him straightway, that so they two in the same hour might appear before God, and see which side of that quarrel was the just one!
Онъ проповѣдывалъ свое ученiе то одному, то другому человѣку; но большинство относилось къ нему съ насмѣшкой, равнодушно; въ теченiе первыхъ трехъ лѣтъ, я думаю, онъ прiобрѣлъ не больше тридцати послѣдователей. Такимъ образомъ, онъ подвигался медленно впередъ. Идти же впередъ его побуждало совершенно то же, что въ подобныхъ обстоятельствахъ обыкновенно побуждаетъ такихъ людей. Послѣ трехъ лѣтъ незначительнаго успѣха, онъ пригласилъ сорокъ человѣкъ изъ своихъ важнѣйшихъ родственниковъ на совѣщанiе; и тутъ всталъ и сказалъ имъ, въ чемъ заключалось его намѣренiе; онъ сказалъ, что долженъ распространить свое ученiе среди всѣхъ людей; что это - величайшее дѣло, единственное дѣло, и спросилъ, кто изъ нихъ согласенъ послѣдовать за нимъ въ этомъ дѣлѣ? Среди наступившаго затѣмъ всеобщаго молчанiя и сомнѣнiя, молодой Али, тогда еще шестнадцатилѣтнiй юноша, не будучи въ состоянiи сдерживать себя, вскочилъ и страстно, неистово закричалъ, что онъ согласенъ! Собранiе, въ которомъ находился Абу-Талебъ, отецъ Али, не могло питать непрiязненныхъ чувствъ къ Магомету; но однако всѣмъ имъ казалось смѣшнымъ это зрѣлище, какъ пожилой, невѣжественный человѣкъ съ шестнадцатилѣтнимъ юношей рѣшались на предпрiятiе противъ всего человѣчества, и они разошлись, смѣясь. Тѣмъ не менѣе предпрiятiе оказалось вовсе не смѣшнымъ; это было весьма серьезное дѣло! Что-же касается молодого Али, то его всѣ любили; это былъ юноша съ благородными задатками, которые онъ проявилъ въ разсказанномъ эпизодѣ и продолжалъ проявлять постоянно въ дальнѣйшей жизни; юноша, полный страсти и пылкой отваги. Что-то рыцарское было въ немъ; храбрый, какъ левъ, онъ отличался также состраданiемъ, правдивостью, привязанностью, достойными христiанскаго рыцаря. Его умертвили въ Багдадской мечети; онъ принялъ смерть за свое открытое благородство и довѣрiе къ благородству другихъ: раненый онъ говорилъ, что, если его рана окажется не смертельной, то убiйцу слѣдуетъ простить; но если онъ умретъ, то его должны убить тотчасъ-же, такъ, чтобы они оба въ одинъ и тотъ-же часъ могли предстать передъ Богомъ и удостовѣриться, кто изъ нихъ былъ правъ въ этой распрѣ!
Mahomet naturally gave offence to the Koreish, Keepers of the Caabah, superintendents of the Idols. One or two men of influence had joined him: the thing spread slowly, but it was spreading. Naturally he gave offence to everybody: Who is this that pretends to be wiser than we all; that rebukes us all, as mere fools and worshippers of wood! Abu Thaleb the good Uncle spoke with him: Could he not be silent about all that; believe it all for himself, and not trouble others, anger the chief men, endanger himself and them all, talking of it? Mahomet answered: If the Sun stood on his right hand and the Moon on his left, ordering him to hold his peace, he could not obey! No: there was something in this Truth he had got which was of Nature herself; equal in rank to Sun, or Moon, or whatsoever thing Nature had made. It would speak itself there, so long as the Almighty allowed it, in spite of Sun and Moon, and all Koreish and all men and things. It must do that, and could do no other. Mahomet answered so; and, they say, "burst into tears." Burst into tears: he felt that Abu Thaleb was good to him; that the task he had got was no soft, but a stern and great one.
Магометъ, само собою разумѣется, своимъ ученiемъ задѣвалъ за живое всѣхъ Курейшитовъ, хранителей Кааба, служителей идоловъ. Одинъ или двое изъ влiятельныхъ людей присоединились къ нему. Его ученiе распространялось медленно, но оно все-таки распространялось. Естественно, онъ задѣвалъ и оскорблялъ каждаго. Кто этотъ, дерзающiй быть умнѣе всѣхъ насъ, поносить всѣхъ насъ, какъ безумныхъ поклонниковъ дерева? Абу-Талебъ, его добрый дядя, уговаривалъ его, не можетъ-ли онъ хранить обо всемъ молчанiе, вѣрить про себя, не безпокоить другихъ, не возбуждать гнѣва старѣйшихъ людей, не подвергать опасности себя и всѣхъ ихъ, проповѣдуя громогласно свое ученiе? Магометъ отвѣчалъ: если-бы солнце стало по правую его руку, а луна по лѣвую и повелѣли ему молчать, то и тогда онъ не могъ-бы повиноваться! Нѣтъ, въ той истинѣ, которую обрѣлъ онъ, было нѣчто отъ самой природы, равное по своему значенiю и солнцу, и лунѣ, и всему другому, что создала природа. Она сама собой будетъ возвѣщаться до тѣхъ поръ, пока то дозволитъ Всемогущiй, несмотря на солнце, луну, несмотря на всѣхъ Курейшитовъ, на всѣхъ людей, несмотря на все. Такъ должно быть и иначе не можетъ быть. Такъ отвѣчалъ Магометъ и, говорятъ, "залился слезами". Залился слезами; онъ чувствовалъ, что Абу-Талебъ относился тепло къ нему, что задача, за которую онъ взялся, была не изъ легкихъ, что это была суровая, великая задача.
He went on speaking to who would listen to him; publishing his Doctrine among the pilgrims as they came to Mecca; gaining adherents in this place and that. Continual contradiction, hatred, open or secret danger attended him. His powerful relations protected Mahomet himself; but by and by, on his own advice, all his adherents had to quit Mecca, and seek refuge in Abyssinia over the sea. The Koreish grew ever angrier; laid plots, and swore oaths among them, to put Mahomet to death with their own hands. Abu Thaleb was dead, the good Kadijah was dead. Mahomet is not solicitous of sympathy from us; but his outlook at this time was one of the dismalest. He had to hide in caverns, escape in disguise; fly hither and thither; homeless, in continual peril of his life. More than once it seemed all over with him; more than once it turned on a straw, some rider's horse taking fright or the like, whether Mahomet and his Doctrine had not ended there, and not been heard of at all. But it was not to end so.
Онъ продолжалъ проповѣдывать тѣмъ, кто хотѣлъ слушать его, продолжалъ распространять свое ученiе среди пилигримовъ, приходившихъ въ Мекку, прiобрѣтать то тамъ, то здѣсь послѣдователей. Безпрестанные споры, ненависть, явная и скрытая опасность сопровождали его повсюду. Лично Магометъ находилъ защиту у своихъ могущественныхъ родственниковъ; но всѣ его послѣдователи, по мѣрѣ успѣховъ пропаганды, должны были одинъ за другимъ покинуть Мекку и искать себѣ убѣжища за моремъ, въ Абиссинiи. Курейшитами овладѣвалъ все большiй и большiй гнѣвъ; они составляли заговоры, давали другъ другу клятвенныя обѣщанiя умертвить Магомета своими собственными руками. Абу-Талебъ умеръ. Добрая Хадиджи также умерла. Магомету не нужно конечно наши симпатiи; но его положенiе въ то время было по-истинѣ одно изъ самыхъ ужасныхъ. Онъ принужденъ былъ скрываться въ пещерахъ, переодѣваться, чтобы избѣгать опасностей, скитаться изъ одного мѣста въ другое; бездомный, онъ вѣчно опасался за свою жизнь. Не разъ все уже, казалось, погибло для него, не разъ все дѣло висѣло на волоскѣ, и отъ того, испугается ли лошадь всадника и т.п., зависѣло, останется ли Магометъ и его ученiе, или-же все кончится тотчасъ и о немъ уже никогда не будетъ слышно больше. Но не такъ должно было кончиться.
In the thirteenth year of his mission, finding his enemies all banded against him, forty sworn men, one out of every tribe, waiting to take his life, and no continuance possible at Mecca for him any longer, Mahomet fled to the place then called Yathreb, where he had gained some adherents; the place they now call Medina, or "Medinat al Nabi, the City of the Prophet," from that circumstance. It lay some two hundred miles off, through rocks and deserts; not without great difficulty, in such mood as we may fancy, he escaped thither, and found welcome. The whole East dates its era from this Flight, hegira as they name it: the Year 1 of this Hegira is 622 of our Era, the fifty-third of Mahomet's life. He was now becoming an old man; his friends sinking round him one by one; his path desolate, encompassed with danger: unless he could find hope in his own heart, the outward face of things was but hopeless for him. It is so with all men in the like case. Hitherto Mahomet had professed to publish his Religion by the way of preaching and persuasion alone. But now, driven foully out of his native country, since unjust men had not only given no ear to his earnest Heaven's-message, the deep cry of his heart, but would not even let him live if he kept speaking it, - the wild Son of the Desert resolved to defend himself, like a man and Arab. If the Koreish will have it so, they shall have it. Tidings, felt to be of infinite moment to them and all men, they would not listen to these; would trample them down by sheer violence, steel and murder: well, let steel try it then! Ten years more this Mahomet had; all of fighting of breathless impetuous toil and struggle; with what result we know.
На тринадцатомъ году своей пропаганды, Магометъ, убѣдившись, что всѣ его недруги соединились противъ него, что сорокъ человѣкъ, по одному отъ каждаго колѣна, связанные клятвой, только выжидали случая, чтобы лишить его жизни, и что всякое дальнѣйшее его пребыванiе въ Меккѣ невозможно, бѣжалъ въ такъ называвшiйся тогда Ятребъ (Yathreb), гдѣ онъ имѣлъ нѣсколькихъ послѣдователей; въ настоящее время городъ этотъ, въ силу указаннаго событiя, называется Мединой, "Medinal al Nabi", городомъ пророка. Онъ лежитъ въ двухъ стахъ миляхъ отъ Мекки по скалистой и пустынной дорогѣ; не малаго труда стоило Магомету, находившемуся въ крайне тяжеломъ настроенiи,- что мы легко можемъ представить себѣ,- добраться до этого города, гдѣ онъ встрѣтилъ радушный прiемъ. Весь Востокъ ведетъ начало своего лѣтосчисленiя отъ этого бѣгства, Hegira какъ называютъ его мусульмане. Первый годъ этой Гиждры соотвѣтствуетъ 622 году нашего лѣтосчисленiя; Магомету было тогда уже 53 года. Онъ вступалъ уже въ старческiй возрастъ; его друзья, одинъ за другимъ, отпадали отъ него; его одинокiй путь усѣянъ былъ опасностями; внѣшнiя условiя, однимъ словомъ, складывались для него совершенно безнадежно, и все погибло-бы, если-бы онъ не нашелъ опоры въ собственномъ своемъ сердцѣ. Такъ бываетъ со всѣми людьми въ подобныхъ случаяхъ. До сихъ поръ Магометъ распространялъ свою религiю единственно путемъ проповѣди и убѣжденiя. Но теперь, безумно изгнанный изъ своей родной страны, такъ какъ несправедливые люди не только не хотѣли внимать великой вѣсти, возвѣщенной имъ именемъ неба, крику, исходившему изъ глубины его сердца, но даже не соглашались оставить его въ живыхъ, если онъ будетъ продолжать свое дѣло,- теперь дикiй сынъ пустыни рѣшился защищаться, какъ человѣкъ, какъ арабъ. Если Курейшиты желали этого, то пусть будетъ такъ. Они не хотѣли внимать словамъ, имѣвшимъ безконечную важность для нихъ и для всѣхъ людей. Они рѣшили попрать ногами его дѣло и хотѣли пустить въ ходъ открытое насилiе, мечъ и смертоубiйство. Хорошо, пусть же мечъ въ такомъ случаѣ рѣшаетъ дѣло! Еще десять лѣтъ жизни было въ распоряженiи Магомета; онъ провелъ ихъ въ безпрестанныхъ сраженiяхъ, отдавшись всецѣло кипучей работѣ и борьбѣ. Какой получился результатъ, мы знаемъ.
Much has been said of Mahomet's propagating his Religion by the sword. It is no doubt far nobler what we have to boast of the Christian Religion, that it propagated itself peaceably in the way of preaching and conviction. Yet withal, if we take this for an argument of the truth or falsehood of a religion, there is a radical mistake in it. The sword indeed: but where will you get your sword! Every new opinion, at its starting, is precisely in a minority of one. In one man's head alone, there it dwells as yet. One man alone of the whole world believes it; there is one man against all men. That he take a sword, and try to propagate with that, will do little for him. You must first get your sword! On the whole, a thing will propagate itself as it can. We do not find, of the Christian Religion either, that it always disdained the sword, when once it had got one. Charlemagne's conversion of the Saxons was not by preaching. I care little about the sword: I will allow a thing to struggle for itself in this world, with any sword or tongue or implement it has, or can lay hold of. We will let it preach, and pamphleteer, and fight, and to the uttermost bestir itself, and do, beak and claws, whatsoever is in it; very sure that it will, in the long-run, conquer nothing which does not deserve to be conquered. What is better than itself, it cannot put away, but only what is worse. In this great Duel, Nature herself is umpire, and can do no wrong: the thing which is deepest-rooted in Nature, what we call truest, that thing and not the other will be found growing at last.
Много говорилось о распространенiи Магометомъ своей религiи съ мечемъ въ рукѣ. Безъ всякаго сомнѣнiя, распространенiе христiанства шло болѣе благороднымъ путемъ, путемъ проповѣди и убѣжденiя, чѣмъ мы, по справедливости, можемъ гордиться. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы сдѣлаемъ грубую ошибку, если признаемъ подобное соображенiе за аргументъ въ пользу истинности или ложности извѣстной религiи. Дѣйствительно, мечъ; но при какихъ обстоятельствахъ обнажаете вы свой мечъ! Всякое новое мнѣнiе, при своемъ возникновенiи, представляетъ собственно меньшинство одного. Въ головѣ одного только человѣка,- вотъ гдѣ оно зарождается вначалѣ. Одинъ только человѣкъ во всемъ мiрѣ исповѣдуетъ его; такимъ образомъ, одинъ человѣкъ выступаетъ противъ всѣхъ людей. Если онъ возьметъ мечъ и станетъ съ мечемъ въ рукѣ проповѣдывать свою мысль, то это мало поможетъ ему. Вы должны сначала обрѣсти себѣ мечъ! Вообще, всякое мнѣнiе стремится распространяться всѣми путями, какими только оно можетъ. Изъ того, что мы знаемъ о христiанской религiи, я не усматриваю, чтобы она всегда отвергала мечъ, даже и тогда, когда она уже обрѣла его. Обращенiе Карла Великаго съ саксами нельзя назвать мирной проповѣдью. Я не придаю особеннаго значенiя мечу; но, по моему мнѣнiю, всякому дѣлу должно быть предоставлено отстаивать себя въ этомъ мiрѣ мечемъ, словомъ, вообще всякими средствами, какими оно располагаетъ или какiя оно можетъ заставить служить себѣ. Пусть оно распространяется путемъ проповѣди, памфлетовъ, отстаиваетъ себя, бросается въ самую отчаянную борьбу и дѣйствуетъ клювомъ, когтями, всѣмъ, чѣмъ только можетъ; не подлежитъ сомнѣнiю, что оно не одолѣетъ того, что не должно быть побѣжденнымъ въ общемъ ходѣ развитiя. То, что лучше его, оно не можетъ смести прочь; оно можетъ подавить только то, что хуже. Въ этой великой дуэли сама природа является третейскимъ судьею, и она не можетъ быть несправедливой; то, что коренится глубже всего въ природѣ, что мы называемъ самымъ истиннымъ, это именно, а не что-нибудь другое, въ концѣ концовъ, и окажется въ выигрышѣ.
Here however, in reference to much that there is in Mahomet and his success, we are to remember what an umpire Nature is; what a greatness, composure of depth and tolerance there is in her. You take wheat to cast into the Earth's bosom; your wheat may be mixed with chaff, chopped straw, barn-sweepings, dust and all imaginable rubbish; no matter: you cast it into the kind just Earth; she grows the wheat, - the whole rubbish she silently absorbs, shrouds it in, says nothing of the rubbish. The yellow wheat is growing there; the good Earth is silent about all the rest, - has silently turned all the rest to some benefit too, and makes no complaint about it! So everywhere in Nature! She is true and not a lie; and yet so great, and just, and motherly in her truth. She requires of a thing only that it be genuine of heart; she will protect it if so; will not, if not so. There is a soul of truth in all the things she ever gave harbor to. Alas, is not this the history of all highest Truth that comes or ever came into the world? The body of them all is imperfection, an element of light in darkness: to us they have to come embodied in mere Logic, in some merely scientific Theorem of the Universe; which cannot be complete; which cannot but be found, one day, incomplete, erroneous, and so die and disappear. The body of all Truth dies; and yet in all, I say, there is a soul which never dies; which in new and ever-nobler embodiment lives immortal as man himself! It is the way with Nature. The genuine essence of Truth never dies. That it be genuine, a voice from the great Deep of Nature, there is the point at Nature's judgment-seat. What we call pure or impure, is not with her the final question. Not how much chaff is in you; but whether you have any wheat. Pure? I might say to many a man: Yes, you are pure; pure enough; but you are chaff, - insincere hypothesis, hearsay, formality; you never were in contact with the great heart of the Universe at all; you are properly neither pure nor impure; you are nothing, Nature has no business with you.
Магометъ и его успѣхъ представляютъ однако весьма подходящiй случай, чтобы остановиться и показать, какимъ справедливымъ третейскимъ судьею бываетъ природа; какое величiе, какую глубину и терпимость являетъ она собою. Вы бросаете зерно пшеницы на лоно матери-земли; ваши зерна не чисты, вмѣстѣ съ ними попадается мякина, обрѣзки соломы, соръ съ гумна, пыль и всевозможнаго рода мусоръ; не важность, вы бросаете ихъ въ добрую и справедливую землю; она выращиваетъ пшеницу и молчаливо поглощаетъ весь этотъ мусоръ, таитъ его въ себѣ; она ничего не говоритъ о мусорѣ. Выростаетъ золотистая пшеница; добрая земля сохраняетъ молчанiе обо всемъ остальномъ; она молчаливымъ образомъ обращаетъ и это все остальное на пользу и ни на что не жалуется! Такъ совершается все въ природѣ! Она правдива, она не умѣетъ лгать и вмѣстѣ съ тѣмъ какое величiе, какая справедливость, какая материнская доброта въ этой правдивости. Она требуетъ только одного, чтобы все, жаждущее жить, было искренне въ своемъ сердцѣ; она будетъ покровительствовать всякому начинанiю, если оно искренне, и нѣтъ, если оно не искренне. Во всемъ, чему она оказывала когда-бы то ни было покровительство, вы чувствуете дыханiе истины. Увы, не такова-ли исторiя всякой истины, даже самой величайшей, какая только когда-либо появлялась въ этомъ мiрѣ? Тѣло у всякой изъ нихъ несовершенно; она - свѣтъ въ потемкахъ; къ намъ она принуждена являться воплощенной въ голую логическую формулу, въ видѣ нѣкоторой лишь научной теоремы о вселенной; такая теорема не можетъ быть полной; она неизбѣжно въ одинъ прекрасный день окажется неполной, ошибочной, и, какъ таковая, должна будетъ погибнуть и исчезнуть. Тѣло всякой истины умираетъ и однако въ каждой истинѣ, я говорю, существуетъ душа, которая никогда не умираетъ, которая, воплощаясь въ новыя, постоянно совершенствующiяся формы, живетъ вѣчно, какъ и самъ человѣкъ. Таковы пути природы! Подлинная суть истины никогда не умираетъ. Передъ трибуналомъ природы главное значенiе имѣетъ именно то, чтобы она была подлинной, чтобы она была голосомъ, исходящимъ изъ великой глубины природы. Для природы не играетъ рѣшающей роли то, что мы называемъ чистымъ или нечистымъ. Дѣло не въ томъ много ли, мало ли мякины, а въ томъ, есть ли пшеница. Чистый? Я могъ-бы сказать многимъ людямъ: да, вы чисты; вы достаточно чисты, но вы - мякина, неискренняя гипотеза, ходячая фраза, формула; вы вовсе никогда не прислушивались къ бiенiю великаго сердца вселенной, вы собственно ни чисты, ни нечисты; вы - ничто, природѣ нечего дѣлать съ вами.
Mahomet's Creed we called a kind of Christianity; and really, if we look at the wild rapt earnestness with which it was believed and laid to heart, I should say a better kind than that of those miserable Syrian Sects, with their vain janglings about Homoiousion and Homoousion, the head full of worthless noise, the heart empty and dead! The truth of it is embedded in portentous error and falsehood; but the truth of it makes it be believed, not the falsehood: it succeeded by its truth. A bastard kind of Christianity, but a living kind; with a heart-life in it; not dead, chopping barren logic merely! Out of all that rubbish of Arab idolatries, argumentative theologies, traditions, subtleties, rumors and hypotheses of Greeks and Jews, with their idle wire-drawings, this wild man of the Desert, with his wild sincere heart, earnest as death and life, with his great flashing natural eyesight, had seen into the kernel of the matter. Idolatry is nothing: these Wooden Idols of yours, "ye rub them with oil and wax, and the flies stick on them," - these are wood, I tell you! They can do nothing for you; they are an impotent blasphemous presence; a horror and abomination, if ye knew them. God alone is; God alone has power; He made us, He can kill us and keep us alive: "Allah akbar, God is great." Understand that His will is the best for you; that howsoever sore to flesh and blood, you will find it the wisest, best: you are bound to take it so; in this world and in the next, you have no other thing that you can do!
Религiя Магомета, какъ вы [Въ оригиналѣ - мы.- Ф.З.] сказали, представляетъ извѣстную форму христiанства; дѣйствительно если обратить вниманiе на ту дикую восхищенную пылкость, съ какою она принималась къ сердцу, съ какой вѣровали въ нее, то я долженъ буду сказать, что это во всякомъ случаѣ болѣе высокая форма, чѣмъ жалкiя сирiйскiя секты, съ ихъ пустыми препирательствами относительно Homoiousion и Homoousion, наполнявшими голову ничего нестоющей трескотней, а сердце пустотой и холодомъ! Истина въ ученiи Магомета перепутывается съ чудовищными заблужденiями и ложью; но не ложь, а истина, заключающаяся въ немъ, заставила людей вѣрить въ него; оно получило успѣхъ, благодаря своей истинѣ. Побочная, такъ сказать, форма христiанства, но жизненная форма; въ ученiи этомъ вы чувствуете бiенiе сердца; это - не мертвенная окрошка одной только безплодной логики! Сквозь всю эту мусорную кучу арабскихъ идоловъ, схоластической теологiи, традицiй, тонкостей, общихъ словъ и гипотезъ греческихъ и еврейскихъ съ ихъ пустой логической процедурой, напоминающей вытягиванiе проволоки, дикiй сынъ пустыни, серьезный, какъ сама смерть и жизнь, своимъ величественнымъ, сверкающимъ взглядомъ проникалъ непосредственно въ самую суть дѣла. Идолопоклонство - ничто; эти ваши деревянные идолы - "вы натираете ихъ масломъ и воскомъ и мухи липнутъ къ нимъ", они - дерево, говорю я вамъ! Они ничего не могутъ сдѣлать для васъ; они богохульное, безсильное притязанiе. Они внушатъ вамъ ужасъ и омерзенiе, разъ вы узнаете, что такое дѣйствительно они. Богъ - единъ; одинъ только Богъ имѣетъ силу; онъ сотворилъ насъ; онъ можетъ погубить насъ, онъ можетъ даровать намъ жизнь: "Allah akbar - великъ Богъ". Поймите, что его воля - наилучшая воля для васъ; что, какъ-бы ни казалась она прискорбной для вашей плоти и крови, вы въ концѣ-концовъ признаете ее самой лучшей, самой мудрой; что вы принуждены такъ поступать, что, какъ въ этой жизни, такъ и въ будущей, вы не можете сдѣлать иначе!
And now if the wild idolatrous men did believe this, and with their fiery hearts lay hold of it to do it, in what form soever it came to them, I say it was well worthy of being believed. In one form or the other, I say it is still the one thing worthy of being believed by all men. Man does hereby become the high-priest of this Temple of a World. He is in harmony with the Decrees of the Author of this World; cooperating with them, not vainly withstanding them: I know, to this day, no better definition of Duty than that same. All that is right includes itself in this of co-operating with the real Tendency of the World: you succeed by this (the World's Tendency will succeed), you are good, and in the right course there. Homoiousion, Homoousion, vain logical jangle, then or before or at any time, may jangle itself out, and go whither and how it likes: this is the thing it all struggles to mean, if it would mean anything. If it do not succeed in meaning this, it means nothing. Not that Abstractions, logical Propositions, be correctly worded or incorrectly; but that living concrete Sons of Adam do lay this to heart: that is the important point. Islam devoured all these vain jangling Sects; and I think had right to do so. It was a Reality, direct from the great Heart of Nature once more. Arab idolatries, Syrian formulas, whatsoever was not equally real, had to go up in flame, - mere dead fuel, in various senses, for this which was fire.
И затѣмъ, если дикiе идолопоклонники увѣровали въ такое ученiе и приняли его со всѣмъ пыломъ своего горячаго сердца, приняли съ тѣмъ, чтобы осуществлять въ той формѣ, въ какой оно дошло до нихъ, - то я утверждаю, что оно стоило того, чтобы въ него увѣровать. Въ той или другой формѣ, утверждаю я, это до сихъ поръ единственное ученiе, достойное того, чтобы въ него вѣрили всѣ люди. Благодаря ему, человѣкъ дѣйствительно становится первосвященникомъ этого храма вселенной. Между нимъ и предписанiями Творца мiра устанавливается гармонiя; онъ работаетъ, слѣдуя высшимъ указанiямъ, а не противодѣйствуя имъ понапрасно: я не знаю по настоящее время лучшаго (послѣ христiанскаго) опредѣленiя долга, чѣмъ это. Всякая правда обусловливается именно такой совмѣстной работой съ дѣйствительной мiровой тенденцiей; вы преуспѣете благодаря такой работѣ (мiровая тенденцiя преуспѣетъ); вы хороши, вы на правильной дорогѣ. Homoiousion, Homoousion, пустое логическое препирательство, тогда и раньше, и во всякое время, можетъ препираться само съ собою, сколько ему угодно, и идти куда и какъ ему угодно: существуетъ нѣчто, и это нѣчто всякое подобное препирательство стремится выразить, если только оно можетъ выражать что-нибудь. Если оно не успѣваетъ въ этомъ, то оно не выражаетъ ровно ничего. Дѣло не въ томъ, правильно или неправильно формулированы отвлеченныя понятiя, логическiя предложенiя, а въ томъ, чтобы живые, реальные сыны Адама принимали все это къ своему сердцу. Исламъ поглотилъ всѣ препиравшiяся изъ-за подобныхъ пустяковъ секты; и я думаю, онъ имѣлъ право поступить такимъ образомъ. Онъ былъ сама дѣйствительность, непосредственно вылившаяся еще разъ изъ великаго сердца природы. Идолопоклонство арабовъ, сирiйскiя формулы, все, не представлявшее въ равной мѣрѣ дѣйствительности, должно было погибнуть въ пламени,- все это послужило, въ разныхъ смыслахъ, горючимъ матерiаломъ для того, что было огнемъ.
It was during these wild warfarings and strugglings, especially after the Flight to Mecca, that Mahomet dictated at intervals his Sacred Book, which they name Koran, or Reading, "Thing to be read." This is the Work he and his disciples made so much of, asking all the world, Is not that a miracle? The Mahometans regard their Koran with a reverence which few Christians pay even to their Bible. It is admitted every where as the standard of all law and all practice; the thing to be gone upon in speculation and life; the message sent direct out of Heaven, which this Earth has to conform to, and walk by; the thing to be read. Their Judges decide by it; all Moslem are bound to study it, seek in it for the light of their life. They have mosques where it is all read daily; thirty relays of priests take it up in succession, get through the whole each day. There, for twelve hundred years, has the voice of this Book, at all moments, kept sounding through the ears and the hearts of so many men. We hear of Mahometan Doctors that had read it seventy thousand times!
Во время свирѣпыхъ войнъ и борьбы, наступившихъ послѣ бѣгства Магомета изъ Мекки, онъ диктовалъ съ перерывами свою священную книгу, такъ называемый Коранъ или Чтенiе, "то, что предназначается для чтенiя". Этому произведенiю онъ и его ученики придавали громадное значенiе, вопрошая весь мiръ, развѣ оно не чудо? Мусульмане относятся къ своему Корану съ такимъ благоговѣнiемъ, какое не многiе изъ христiанъ питаютъ даже къ своей Библiи. Коранъ повсюду признается за образецъ, съ которымъ долженъ сообразоваться всякiй законъ, всякое практическое дѣло; это - книга, которой надлежитъ руководиться въ размышленiи и въ жизни; это - вѣсть, возвѣщенная самымъ небомъ землѣ, чтобы она сообразовалась съ нею и жила согласно ей; книга, которая предназначается для того, чтобы ее читали. Мусульманскiе судьи рѣшаютъ дѣла по Корану; всякiй мусульманинъ обязанъ изучать его и искать въ немъ отвѣтовъ на вопросы своей жизни. У нихъ есть мечети, гдѣ Коранъ прочитываютъ ежедневно весь цѣликомъ; тридцать муллъ поперемѣнно принимаютъ участiе въ этомъ чтенiи и прочитываютъ книгу отъ начала до конца впродолженiи одного дня. Такимъ образомъ, голосъ этой книги въ теченiе двѣнадцати столѣтiй не перестаетъ звучать ни на одну минуту въ ушахъ и сердцахъ громадной массы людей. Говорятъ, что нѣкоторые мусульманскiе ученые перечитывали ее по семьдесятъ тысячъ разъ!..
Very curious: if one sought for "discrepancies of national taste," here surely were the most eminent instance of that! We also can read the Koran; our Translation of it, by Sale, is known to be a very fair one. I must say, it is as toilsome reading as I ever undertook. A wearisome confused jumble, crude, incondite; endless iterations, long-windedness, entanglement; most crude, incondite; - insupportable stupidity, in short! Nothing but a sense of duty could carry any European through the Koran. We read in it, as we might in the State-Paper Office, unreadable masses of lumber, that perhaps we may get some glimpses of a remarkable man. It is true we have it under disadvantages: the Arabs see more method in it than we. Mahomet's followers found the Koran lying all in fractions, as it had been written down at first promulgation; much of it, they say, on shoulder-blades of mutton, flung pell-mell into a chest: and they published it, without any discoverable order as to time or otherwise; - merely trying, as would seem, and this not very strictly, to put the longest chapters first. The real beginning of it, in that way, lies almost at the end: for the earliest portions were the shortest. Read in its historical sequence it perhaps would not be so bad. Much of it, too, they say, is rhythmic; a kind of wild chanting song, in the original. This may be a great point; much perhaps has been lost in the Translation here. Yet with every allowance, one feels it difficult to see how any mortal ever could consider this Koran as a Book written in Heaven, too good for the Earth; as a well-written book, or indeed as a book at all; and not a bewildered rhapsody; written, so far as writing goes, as badly as almost any book ever was! So much for national discrepancies, and the standard of taste.
Всякiй, кто интересуется "различiями въ нацiональныхъ вкусахъ", остановится на Коранѣ, какъ на весьма поучительномъ примѣрѣ. Мы также можемъ читать его; нашъ переводъ, сдѣланный Сэлемъ, считается за одинъ изъ самыхъ точныхъ. Но я долженъ сказать, никогда мнѣ не приходилось читать такой томительной книги. Скучная, безпорядочная путаница, непереваренная, необработанная; безконечныя повторенiя, нескончаемыя длинноты, запутанности; совсѣмъ непереваренныя, крайне необработанныя вещи; невыносимая безтолковщина, однимъ словомъ! Одно только побужденiе долга можетъ заставить европейца читать эту книгу. Мы читаемъ ее съ такимъ-же чувствомъ, какъ перебираемъ въ государственномъ архивѣ массу всякаго неудобочитаемаго хлама, въ надеждѣ найти какiя-нибудь данныя, проливающiя свѣтъ на замѣчательнаго человѣка. Правда, намъ приходится считаться съ особеннымъ неудобствомъ: арабы находятъ въ немъ больше порядка, чѣмъ мы. Послѣдователи Магомета получили не цѣльное произведенiе, а отдѣльные отрывки, какъ они были записаны при первомъ своемъ появленiи,- многое, говорятъ они, на бараньихъ лопаткахъ, брошенныхъ безъ всякаго разбора въ ящикъ; и они опубликовали его, не позаботившись привести все это въ хронологическiй или какой-либо иной порядокъ и стараясь лишь, повидимому, да и то не всегда, помѣстить наиболѣе длинныя главы въ самомъ началѣ. Такимъ образомъ, настоящее начало слѣдуетъ искать въ самомъ концѣ, такъ какъ раньше написанные отрывки были вмѣстѣ съ тѣмъ и наиболѣе короткими. Если-бы читать Коранъ въ исторической послѣдовательности, то, быть можетъ, онъ не былъ бы такъ плохъ. Многое, говорятъ также они, написано въ оригиналѣ риθмой,- нѣчто вродѣ дикой пѣвучей мелодiи, что составляетъ весьма важное обстоятельство, и переводъ, быть можетъ, много теряетъ въ этомъ отношенiи. Однако, принявъ во вниманiе даже всѣ эти оговорки, мы съ трудомъ поймемъ, какимъ образомъ люди могли считать, когда-бы то ни было, этотъ Коранъ за книгу, написанную на небѣ и слишкомъ возвышенную для земли; за хорошо написанную книгу, или даже за книгу вообще, а не просто за безпорядочную рапсодiю, написанную, посколько дѣло касается именно этой стороны, невозможно скверно, такъ скверно, какъ едва-ли была написана когда-либо другая книга! Столько относительно нацiональныхъ различiй и особенностей вкуса.
Yet I should say, it was not unintelligible how the Arabs might so love it. When once you get this confused coil of a Koran fairly off your hands, and have it behind you at a distance, the essential type of it begins to disclose itself; and in this there is a merit quite other than the literary one. If a book come from the heart, it will contrive to reach other hearts; all art and author-craft are of small amount to that. One would say the primary character of the Koran is this of its genuineness, of its being a bona-fide book. Prideaux, I know, and others have represented it as a mere bundle of juggleries; chapter after chapter got up to excuse and varnish the author's successive sins, forward his ambitions and quackeries: but really it is time to dismiss all that. I do not assert Mahomet's continual sincerity: who is continually sincere? But I confess I can make nothing of the critic, in these times, who would accuse him of deceit prepense; of conscious deceit generally, or perhaps at all; - still more, of living in a mere element of conscious deceit, and writing this Koran as a forger and juggler would have done! Every candid eye, I think, will read the Koran far otherwise than so. It is the confused ferment of a great rude human soul; rude, untutored, that cannot even read; but fervent, earnest, struggling vehemently to utter itself in words. With a kind of breathless intensity he strives to utter himself; the thoughts crowd on him pell-mell: for very multitude of things to say, he can get nothing said. The meaning that is in him shapes itself into no form of composition, is stated in no sequence, method, or coherence; - they are not shaped at all, these thoughts of his; flung out unshaped, as they struggle and tumble there, in their chaotic inarticulate state. We said "stupid:" yet natural stupidity is by no means the character of Mahomet's Book; it is natural uncultivation rather. The man has not studied speaking; in the haste and pressure of continual fighting, has not time to mature himself into fit speech. The panting breathless haste and vehemence of a man struggling in the thick of battle for life and salvation; this is the mood he is in! A headlong haste; for very magnitude of meaning, he cannot get himself articulated into words. The successive utterances of a soul in that mood, colored by the various vicissitudes of three-and-twenty years; now well uttered, now worse: this is the Koran.
Однако, сказалъ-бы я, вовсе ужъ не такъ трудно понять, какимъ образомъ арабы могли такъ сильно полюбить свою книгу. Когда вы выходите наконецъ изъ этого безпорядочнаго шума и гама Корана и оставляете его позади себя на нѣкоторомъ разстоянiи, то истинный смыслъ книги начинаетъ самъ собою выясняться и при этомъ раскрываются совершенно иныя, не внѣшне-литературныя достоинства ея. Если книга исходитъ изъ самаго сердца человѣка, она найдетъ себѣ доступъ къ сердцамъ другихъ людей; искусство и мастерство автора, какъ-бы велики они ни были, въ такомъ случаѣ значатъ мало. Всякiй согласится, что характерная особенность Корана, это - его неподдѣльность, это - то, что онъ представляетъ собственно книгу bona-fide. Придо и другiе, я знаю, видѣли въ немъ только двѣ стопы фиглярства; глава за главой, говорятъ они, были написаны лишь для того, чтобы оправдать и обѣлить автора въ длинномъ рядѣ прегрѣшенiй, поддержать его честолюбивые помыслы, прикрыть шарлатанство. Но, по-истинѣ, настало уже время бросить подобныя разсужденiя. Я не настаиваю на постоянной искренности Магомета: кто постоянно искрененъ? Но, признаюсь, мнѣ нечего дѣлать съ критикомъ, который въ настоящее время сталъ бы обвинять его въ предумышленномъ обманѣ, или въ сознательномъ обманѣ, или даже въ какомъ-бы то ни было обманѣ вообще; и затѣмъ обвинять еще въ томъ, что онъ жилъ исключительно въ атмосферѣ сознательнаго обмана и написалъ этотъ Коранъ, какъ выдумщикъ и фигляръ! Всякiй искреннiй глазъ, я думаю, будетъ читать Коранъ съ совершенно инымъ чувствомъ. Въ немъ вылилось безпорядочное броженiе великой, но грубой еще души человѣка, невѣжественнаго, непросвѣщеннаго, неумѣющаго даже читать; но въ вмѣстѣ съ тѣмъ пламеннаго, серьезнаго, страстно стремящагося высказать свои мысли. Съ какою-то захватывающею духъ напряженностью онъ пытается высказаться; мысли тѣснятся въ его головѣ безпорядочною толпою; желая высказать многое, онъ ничего не успѣваетъ сказать. Возникающiя въ его умѣ мысли не находятъ подходящихъ формъ и выступаютъ безъ всякой послѣдовательности, порядка и связи; онѣ, эти мысли Магомета, вовсе не отливаются въ формы; онѣ вырываются неоформленныя, въ томъ видѣ, какъ борятся и падаютъ тамъ, въ своемъ хаотическомъ, безсвязномъ состоянiи. Мы сказали "безтолковая"; однако природная безтолковость вовсе не составляетъ характерной особенности Магометовой книги; это скорѣе - природная некультивированность. Человѣкъ не научился говорить; въ вѣчномъ спѣхѣ и подъ давленiемъ безустанной борьбы, онъ не имѣетъ времени вынашивать въ себѣ свои мысли и находить имъ соотвѣтствующiя формы. Порывистая, задыхающаяся поспѣшность и запальчивость человѣка, сражающагося за жизнь и спасенiе въ самомъ пылу битвы,- вотъ настроенiе, въ которомъ онъ находится! Поспѣшность до самозабвенiя. Кромѣ того, сама необъятность мысли является помѣхой, и онъ не можетъ отчеканить и выразить словомъ свою мысль. Рядъ попытокъ ума, испытывающаго подобное состоянiе, высказаться, попытокъ, окрашенныхъ разными превратностями двадцати-трехъ-лѣтней борьбы, то удачныхъ, то неудачныхъ - вотъ что такое Коранъ!
For we are to consider Mahomet, through these three-and-twenty years, as the centre of a world wholly in conflict. Battles with the Koreish and Heathen, quarrels among his own people, backslidings of his own wild heart; all this kept him in a perpetual whirl, his soul knowing rest no more. In wakeful nights, as one may fancy, the wild soul of the man, tossing amid these vortices, would hail any light of a decision for them as a veritable light from Heaven; any making-up of his mind, so blessed, indispensable for him there, would seem the inspiration of a Gabriel. Forger and juggler? No, no! This great fiery heart, seething, simmering like a great furnace of thoughts, was not a juggler's. His Life was a Fact to him; this God's Universe an awful Fact and Reality. He has faults enough. The man was an uncultured semi-barbarous Son of Nature, much of the Bedouin still clinging to him: we must take him for that. But for a wretched Simulacrum, a hungry Impostor without eyes or heart, practicing for a mess of pottage such blasphemous swindlery, forgery of celestial documents, continual high-treason against his Maker and Self, we will not and cannot take him.
Дѣйствительно, мы должны считать Магомета въ эти двадцать три года центральной фигурой огромнаго мiра, взволнованнаго всеобщей борьбой. Битвы съ Курейшитами и язычниками, распри среди приверженцевъ, измѣны собственнаго дикаго сердца, все это точно кружило его въ какомъ-то вѣчномъ водоворотѣ; его душа не знала ни минуты покоя. Въ безсонныя ночи, какъ это легко мы можемъ представить себѣ, дикая душа этого человѣка, потрясенная подобными вихрями, привѣтствовала всякiй просвѣтъ къ выходу изъ окружавшихъ его затруднительныхъ обстоятельствъ, какъ истинный свѣтъ, ниспосланный небомъ; всякое рѣшенiе, столь благословенное, столь необходимое для него въ данный моментъ, представлялось ему внушенiемъ Гаврiила. Обманщикъ и фигляръ? Нѣтъ, нѣтъ! Это - великое огненное сердце, клокочущее и шипящее, подобно громадному горнилу мыслей, не было сердцемъ фигляра. Его жизнь была фактомъ для него; эта Божья вселенная - грознымъ фактомъ и дѣйствительностью. Онъ заблуждался. Но, вѣдь, это былъ человѣкъ некультурный, полу-варваръ, сынъ природы, это былъ все еще собственно бедуинъ; такимъ и мы должны считать его. Но мы не станемъ и не можемъ считать его за жалкiй призракъ голоднаго обманщика, человѣка безъ глазъ и сердца, рѣшающагося на поносящее Бога мошенничество, на поддѣлку небесныхъ документовъ, безпрестанно измѣняющаго своему Творцу и самому себѣ ради тарелки супа.
Sincerity, in all senses, seems to me the merit of the Koran; what had rendered it precious to the wild Arab men. It is, after all, the first and last merit in a book; gives rise to merits of all kinds, - nay, at bottom, it alone can give rise to merit of any kind. Curiously, through these incondite masses of tradition, vituperation, complaint, ejaculation in the Koran, a vein of true direct insight, of what we might almost call poetry, is found straggling. The body of the Book is made up of mere tradition, and as it were vehement enthusiastic extempore preaching. He returns forever to the old stories of the Prophets as they went current in the Arab memory: how Prophet after Prophet, the Prophet Abraham, the Prophet Hud, the Prophet Moses, Christian and other real and fabulous Prophets, had come to this Tribe and to that, warning men of their sin; and been received by them even as he Mahomet was, - which is a great solace to him. These things he repeats ten, perhaps twenty times; again and ever again, with wearisome iteration; has never done repeating them. A brave Samuel Johnson, in his forlorn garret, might con over the Biographies of Authors in that way! This is the great staple of the Koran. But curiously, through all this, comes ever and anon some glance as of the real thinker and seer. He has actually an eye for the world, this Mahomet: with a certain directness and rugged vigor, he brings home still, to our heart, the thing his own heart has been opened to. I make but little of his praises of Allah, which many praise; they are borrowed I suppose mainly from the Hebrew, at least they are far surpassed there. But the eye that flashes direct into the heart of things, and sees the truth of them; this is to me a highly interesting object. Great Nature's own gift; which she bestows on all; but which only one in the thousand does not cast sorrowfully away: it is what I call sincerity of vision; the test of a sincere heart.
Искренность во всѣхъ отношенiяхъ, по моему мнѣнiю, составляетъ дѣйствительное достоинство Корана; она то и сдѣлала его драгоцѣннымъ въ глазахъ дикихъ арабовъ. Искренность, въ концѣ концевъ, составляетъ первое и послѣднее достоинство всякой книги; она порождаетъ достоинства всякаго иного рода; нѣтъ, въ сущности только она одна и можетъ породить достоинство какого-бы то ни было рода. Любопытно, какъ среди всей этой безформенной массы традицiй, гнѣва, жалобъ, душевныхъ порывовъ въ Коранѣ проходитъ блуждающая струя истиннаго, непосредственнаго прозрѣванiя, которое мы можемъ признать почти за поэзiю. Содержанiе этой книги составляютъ голые пересказы традицiй и, такъ сказать, импровизированная, пылкая, восторженная проповѣдь. Магометъ постоянно возвращается къ древнимъ разсказамъ о пророкахъ, насколько они сохранились въ памяти арабовъ: какъ пророкъ за пророкомъ, какъ пророкъ Авраамъ, пророкъ Хэдъ, пророкъ Моисей, христiанскiе и другiе пророки появлялись то среди одного, то среди другого племени и предостерегали людей отъ грѣховъ; а ихъ встрѣчали точь-въ-точь такъ же, какъ его, Магомета, что служило ему великой утѣхой. Все это онъ повторяетъ десять, быть можетъ, двадцать разъ, снова и снова, постоянно и надоѣдливо пересказывая такимъ образомъ одно и то же; кажется, что повторенiямъ этимъ никогда не будетъ конца. Мужественный Самуилъ Джонсонъ, сидя на своемъ заброшенномъ чердакѣ, могъ такимъ же образомъ выучить наизусть бiографiи разныхъ писателей! Вотъ въ чемъ заключается главное содержанiе Корана. Но, любопытно, всю эту груду, время отъ времени, какъ-бы пронизываютъ лучи свѣта, исходящiе отъ настоящаго мыслителя и ясновидца. Онъ, этотъ Магометъ, имѣетъ вѣрный глазъ, способный дѣйствительно видѣть мiръ; съ увѣренной прямотою и грубой силой онъ умѣетъ затронуть и наше сердце тѣмъ, что открылось его собственному сердцу. Я мало придаю значенiя этимъ восхваленiямъ Аллаха, восхваленiямъ, которыя многiе такъ цѣнятъ; Магометъ позаимствовалъ ихъ, я думаю, главнымъ образомъ у евреевъ; по крайней мѣрѣ, они значительно уступаютъ восхваленiямъ этихъ послѣднихъ. Но глазъ, который проникаетъ прямо въ сердце вещей и видитъ истинную сущность ихъ, это представляетъ для меня въ высокой степени интересный фактъ: даръ, получаемый непосредственно изъ рукъ великой природы; она награждаетъ имъ всякаго, но только одинъ изъ тысячи не отворачивается отъ него прискорбнымъ образомъ; это - искренность зрѣнiя, какъ я выражаюсь, пробный камень искренняго сердца.
Mahomet can work no miracles; he often answers impatiently: I can work no miracles. I? "I am a Public Preacher;" appointed to preach this doctrine to all creatures. Yet the world, as we can see, had really from of old been all one great miracle to him. Look over the world, says he; is it not wonderful, the work of Allah; wholly "a sign to you," if your eyes were open! This Earth, God made it for you; "appointed paths in it;" you can live in it, go to and fro on it. - The clouds in the dry country of Arabia, to Mahomet they are very wonderful: Great clouds, he says, born in the deep bosom of the Upper Immensity, where do they come from! They hang there, the great black monsters; pour down their rain-deluges "to revive a dead earth," and grass springs, and "tall leafy palm-trees with their date-clusters hanging round. Is not that a sign?" Your cattle too, - Allah made them; serviceable dumb creatures; they change the grass into milk; you have your clothing from them, very strange creatures; they come ranking home at evening-time, "and," adds he, "and are a credit to you!" Ships also, - he talks often about ships: Huge moving mountains, they spread out their cloth wings, go bounding through the water there, Heaven's wind driving them; anon they lie motionless, God has withdrawn the wind, they lie dead, and cannot stir! Miracles? cries he: What miracle would you have? Are not you yourselves there? God made you, "shaped you out of a little clay." Ye were small once; a few years ago ye were not at all. Ye have beauty, strength, thoughts, "ye have compassion on one another." Old age comes on you, and gray hairs; your strength fades into feebleness; ye sink down, and again are not. "Ye have compassion on one another:" this struck me much: Allah might have made you having no compassion on one another, - how had it been then! This is a great direct thought, a glance at first-hand into the very fact of things. Rude vestiges of poetic genius, of whatsoever is best and truest, are visible in this man. A strong untutored intellect; eyesight, heart: a strong wild man, - might have shaped himself into Poet, King, Priest, any kind of Hero.
Магометъ не могъ творить никакихъ чудесъ. Онъ часто нетерпѣливо отвѣчалъ: я не могу сотворить никакого чуда. Я? "Я - народный проповѣдникъ", которому указано проповѣдывать это ученiе всѣмъ тварямъ. Однако мiръ, какъ мы сказали, съ давнихъ уже поръ представлялся ему, какъ великое чудо. Охватите однимъ взглядомъ мiръ, говоритъ онъ, не чудо ли онъ, это творенiе Аллаха; по-истинѣ, "знаменiе для васъ", если только вы взглянете открытыми глазами! Эта земля, Богъ ее создалъ для васъ; "онъ указалъ вамъ пути"; вы можете жить на ней, ходить въ одну и другую сторону. Облака въ знойной Аравiи,- для Магомета они были также настоящимъ чудомъ. Великiя облака, говоритъ онъ, порожденныя въ глубокихъ нѣдрахъ вышней необъятности, откуда приходятъ они? Они висятъ тамъ, громадныя, черныя чудища; изливаютъ свои дождевые потоки, "чтобы оживить мертвую землю"; и трава зеленѣетъ, и "высокiя лиственныя пальмы свѣшиваютъ во всѣ стороны пучки своихъ финиковъ; развѣ это не знаменiе?" Вашъ скотъ,- его тоже Аллахъ создалъ; безгласныя, работящiя твари, онѣ превращаютъ траву въ молоко; онѣ снабжаютъ васъ одеждой; по-истинѣ, удивительныя созданiя; съ наступленiемъ вечера они возвращаются рядами домой "и, прибавляетъ онъ - дѣлаютъ вамъ честь!". Вотъ корабли,- онъ говоритъ часто о корабляхъ, громадныя движущiяся горы, они распускаютъ свои полотняныя крылья и разсѣкаютъ, покачиваясь, воды, а вѣтеръ небесный гонитъ ихъ все впередъ и впередъ; но вдругъ они останавливаются и лежатъ недвижимы: Богъ отозвалъ вѣтеръ; они лежатъ, какъ мертвые и не могутъ двинуться! Вамъ нужны чудеса, вскрикиваетъ онъ? Какое-же чудо хотѣли-бы вы видѣть? Взгляните на себя, развѣ вы сами не представляете чуда? Богъ создалъ васъ", сотворилъ изъ небольшого комочка глины". Нѣсколько лѣтъ тому назадъ вы были ребенкомъ, но пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ и васъ не будетъ вовсе. Вы - красивы, вы - сильны, вы - умны, "вы чувствуете состраданiе одни къ другимъ". Но наступаетъ старость, ваши волосы сѣдѣютъ, ваша сила слабѣетъ, вы разрушаетесь, и вотъ васъ снова нѣтъ. "Вы чувствуете состраданiе одни къ другимъ" - эта мысль сильно поражаетъ меня. Аллахъ могъ создать насъ и такъ, что мы не питали бы состраданiя другъ къ другу; что было бы тогда! Это - великая открытая мысль, непосредственное проникновенiе въ самую суть вещей. Въ этомъ человѣкѣ явно обнаруживаются рѣзкiя черты поэтическаго генiя, черты всего, что есть самаго лучшаго и самаго истиннаго. Сильный необразованный умъ; прозрѣвающiй, сердечный, сильный, дикiй человѣкъ,- онъ могъ-бы быть и поэтомъ, и царемъ, и пастыремъ, и всякаго другого рода героемъ.
To his eyes it is forever clear that this world wholly is miraculous. He sees what, as we said once before, all great thinkers, the rude Scandinavians themselves, in one way or other, have contrived to see: That this so solid-looking material world is, at bottom, in very deed, Nothing; is a visual and factual Manifestation of God's power and presence, - a shadow hung out by Him on the bosom of the void Infinite; nothing more. The mountains, he says, these great rock-mountains, they shall dissipate themselves "like clouds;" melt into the Blue as clouds do, and not be! He figures the Earth, in the Arab fashion, Sale tells us, as an immense Plain or flat Plate of ground, the mountains are set on that to steady it. At the Last Day they shall disappear "like clouds;" the whole Earth shall go spinning, whirl itself off into wreck, and as dust and vapor vanish in the Inane. Allah withdraws his hand from it, and it ceases to be. The universal empire of Allah, presence everywhere of an unspeakable Power, a Splendor, and a Terror not to be named, as the true force, essence and reality, in all things whatsoever, was continually clear to this man. What a modern talks of by the name, Forces of Nature, Laws of Nature; and does not figure as a divine thing; not even as one thing at all, but as a set of things, undivine enough, - salable, curious, good for propelling steamships! With our Sciences and Cyclopaedias, we are apt to forget the divineness, in those laboratories of ours. We ought not to forget it! That once well forgotten, I know not what else were worth remembering. Most sciences, I think were then a very dead thing; withered, contentious, empty; - a thistle in late autumn. The best science, without this, is but as the dead timber; it is not the growing tree and forest, - which gives ever-new timber, among other things! Man cannot know either, unless he can worship in some way. His knowledge is a pedantry, and dead thistle, otherwise.
Мiръ въ его цѣломъ всегда представлялся его глазамъ чудомъ. Онъ видѣлъ то, что, какъ мы сказали выше, всѣ великiе мыслители, въ томъ числѣ и грубые скандинавы, такъ или иначе, умѣли видѣть, именно, что этотъ, столь величественный на видъ, матерiальный мiръ въ сущности, на самомъ дѣлѣ - ничто; видимое и осязаемое проявленiе божественной силы, ея присутствiя,- тѣнь, отбрасываемая Богомъ во внѣ, на грудь пустой безконечности, и больше ничего. Горы, говоритъ онъ, эти громадныя скалистыя горы, онѣ разсѣются "подобно облакамъ"; онѣ расплывутся, какъ облака въ голубомъ небѣ, онѣ перестанутъ существовать! Землю, говоритъ Сэль, онъ представлялъ себѣ, какъ всѣ арабы, въ видѣ необъятной равнины или гладкой плоскости, на которой приподняты горы для того, чтобы придать ей устойчивость. Когда настанетъ послѣднiй день, онѣ разсѣются "подобно облакамъ"; земля станетъ кружиться, причемъ, увлекаемая собственнымъ вихремъ, устремится къ погибели и, какъ прахъ или паръ, исчезнетъ въ пустотѣ; Аллахъ отдернетъ свою руку и она перестанетъ существовать. Мiровое могущество Аллаха, присутствiе несказанной силы, невыразимаго сiянiя и ужаса, составляющихъ истинную мощь, сущность и дѣйствительность всякой вещи, какова бы она ни была,- вотъ что всегда, ясно и повсюду видѣлъ этотъ человѣкъ. Это - тоже, что понимаетъ и современный человѣкъ подъ именемъ силъ или законовъ природы, но чего онъ не представляетъ уже себѣ въ видѣ божественнаго или даже, вообще, единаго факта, а лишь въ видѣ ряда фактовъ, достаточно заурядныхъ, имѣющихъ хорошiй сбытъ на рынкѣ, любопытныхъ, пригодныхъ на то, чтобы приводить въ движенiе пароходъ! Въ своихъ лабораторiяхъ, за своими знанiями и энциклопедiями мы готовы позабыть божественное. Но мы не должны забывать его! Разъ оно будетъ дѣйствительно позабыто, я не знаю, о чемъ-же останется намъ помнить тогда. Большая часть знанiй, мнѣ кажется, превратилась-бы тогда въ сущую мертвечину, представляла-бы сушь и пустоту, занятую мелочными препирательствами, чертополохъ въ позднюю осень. Самое совершенное знанiе безъ этого есть лишь срубленный строевой лѣсъ; это уже не живое ростущее въ лѣсу дерево, не цѣлый лѣсъ деревьевъ, который доставляетъ, въ числѣ другихъ продуктовъ, все новый и новый строевой матерiалъ! Человѣкъ не можетъ вообще знать, если онъ не поклоняется чему-либо въ той или иной формѣ. Иначе, его знанiе - пустое педантство, сухой чертополохъ.
Much has been said and written about the sensuality of Mahomet's Religion; more than was just. The indulgences, criminal to us, which he permitted, were not of his appointment; he found them practiced, unquestioned from immemorial time in Arabia; what he did was to curtail them, restrict them, not on one but on many sides. His Religion is not an easy one: with rigorous fasts, lavations, strict complex formulas, prayers five times a day, and abstinence from wine, it did not "succeed by being an easy religion." As if indeed any religion, or cause holding of religion, could succeed by that! It is a calumny on men to say that they are roused to heroic action by ease, hope of pleasure, recompense, - sugar-plums of any kind, in this world or the next! In the meanest mortal there lies something nobler. The poor swearing soldier, hired to be shot, has his "honor of a soldier," different from drill-regulations and the shilling a day. It is not to taste sweet things, but to do noble and true things, and vindicate himself under God's Heaven as a god-made Man, that the poorest son of Adam dimly longs. Show him the way of doing that, the dullest day-drudge kindles into a hero. They wrong man greatly who say he is to be seduced by ease. Difficulty, abnegation, martyrdom, death are the allurements that act on the heart of man. Kindle the inner genial life of him, you have a flame that burns up all lower considerations. Not happiness, but something higher: one sees this even in the frivolous classes, with their "point of honor" and the like. Not by flattering our appetites; no, by awakening the Heroic that slumbers in every heart, can any Religion gain followers.
Много говорилось и писалось по поводу чувственности магометовой религiи,- больше, чѣмъ можно было-бы сказать по справедливости. Онъ допустилъ преступныя, на нашъ взглядъ, послабленiя, но не онъ ихъ придумалъ; они существовали до него, и ими пользовались, не подвергая ихъ ни малѣйшему сомнѣнiю, съ незапамятныхъ уже временъ въ Аравiи; онъ, напротивъ, урѣзалъ, ограничилъ ихъ и не съ одной только стороны, а со многихъ. Его религiя - вовсе не изъ легкихъ: суровые посты, омовенiя, строгiя многосложныя обрядности, моленiя по пяти разъ на день, воздержанiе отъ вина,- все это не вяжется съ тѣмъ, что она "имѣла успѣхъ потому, что была легкой религiею". Какъ будто дѣйствительное распространенiе религiи можетъ зависить отъ этого! Какъ будто дѣйствительная причина, побуждающая человѣка придерживаться извѣстной религiи, можетъ состоять въ этомъ! Тотъ клевещетъ на людей, кто говоритъ, что ихъ подвигаетъ на геройскiе поступки легкость, ожиданiе получить удовольствiе или вознагражденiе, своего рода обсахаренную черносливу, въ этомъ или загробномъ мiрѣ! Въ самомъ послѣднемъ смертномъ найдется кое-что поблагороднѣе такихъ побужденiй. Бѣдный солдатъ, нанятый на убой и присягнувшiй установленнымъ порядкамъ, имѣетъ свою "солдатскую честь", отличную отъ правилъ строевой службы и шиллинга въ день. Не отвѣдать какой-либо сладости, а совершить благородное и высокое дѣло, оправдать себя передъ небомъ, какъ человѣка, созданнаго по подобiю Божьему,- вотъ чего дѣйствительно желаетъ самый послѣднiй изъ сыновъ Адама. Покажите ему путь къ этому, и сердце самаго забитаго раба загорится геройскимъ огнемъ. Тотъ сильно оскорбляетъ человѣка, кто говоритъ, что онъ руководится легкостью. Трудность, самоотверженiе, мученичество, смерть, вотъ - приманки, дѣйствующiя на человѣческое сердце. Пробудите въ немъ внутреннюю, дѣйственную жизнь, и вы получите пламя, которое пожретъ всякiя соображенiя болѣе низменнаго характера. Нѣтъ, не счастiе, а нѣчто болѣе высокое манитъ къ себѣ человѣка, что вы можете наблюдать даже на людяхъ, принадлежащихъ къ суетной толпѣ: и у нихъ честь своя есть и тому подобное. Не путемъ потворства нашимъ аппетитамъ религiя можетъ прiобрѣтать себѣ послѣдователей, а лишь путемъ возбужденiя того героизма, который дремлетъ въ сердцѣ каждаго изъ насъ.
Mahomet himself, after all that can be said about him, was not a sensual man. We shall err widely if we consider this man as a common voluptuary, intent mainly on base enjoyments, - nay on enjoyments of any kind. His household was of the frugalest; his common diet barley-bread and water: sometimes for months there was not a fire once lighted on his hearth. They record with just pride that he would mend his own shoes, patch his own cloak. A poor, hard-toiling, ill-provided man; careless of what vulgar men toil for. Not a bad man, I should say; something better in him than hunger of any sort, - or these wild Arab men, fighting and jostling three-and-twenty years at his hand, in close contact with him always, would not have reverenced him so! They were wild men, bursting ever and anon into quarrel, into all kinds of fierce sincerity; without right worth and manhood, no man could have commanded them. They called him Prophet, you say? Why, he stood there face to face with them; bare, not enshrined in any mystery; visibly clouting his own cloak, cobbling his own shoes; fighting, counselling, ordering in the midst of them: they must have seen what kind of a man he was, let him be called what you like! No emperor with his tiaras was obeyed as this man in a cloak of his own clouting. During three-and-twenty years of rough actual trial. I find something of a veritable Hero necessary for that, of itself.
Лично Магометъ, несмотря на все то, что о немъ говорилось, не былъ человѣкомъ чувственнымъ. Мы сдѣлаемъ большую ошибку, если станемъ разсматривать этого человѣка, какъ обыкновеннаго сластолюбца, стремящагося къ низкимъ наслажденiямъ, даже вообще къ наслажденiямъ какого-бы то ни было рода. Его домашнiй обиходъ отличался крайней простотой; ячменный хлѣбъ и вода составляли обычную его пищу; случалось, что по цѣлымъ мѣсяцамъ на его очагѣ вовсе не разводился огонь. Правовѣрные послѣдователи его справедливо гордятся тѣмъ, что онъ самъ могъ починить свою обувь, положить заплату на свой плащъ. Человѣкъ бѣдный, упорно трудящiйся, ни мало не заботящiйся о томъ, на что обыкновенные люди полагаютъ столько труда... Нѣтъ, это вовсе не низкiй человѣкъ, сказалъ-бы я; въ немъ было нѣчто поблагороднѣе, чѣмъ алчность какого-бы то ни было рода, или иначе, эти дикiе арабы, толпившiеся вокругъ его и сражавшiеся подъ его предводительствомъ въ теченiе двадцати трехъ лѣтъ, находившiеся постоянно въ тѣсномъ общенiи съ нимъ, не могли-бы такъ благоговѣть передъ нимъ! Люди дикiе, они то и дѣло вступали въ распри между собою и обнаруживали во всѣхъ дѣлахъ свирѣпую искренность; не могъ человѣкъ, лишенный истиннаго достоинства и мужества, повелѣвать такими людьми. Они называли его пророкомъ, говорите вы? Такъ, а между тѣмъ онъ стоялъ лицомъ къ лицу съ ними, ничѣмъ не прикрываясь, не окружая себя таинственностью; на виду у всѣхъ онъ клалъ заплату на свой плащъ, чинилъ свою обувь, сражался, давалъ совѣты, приказывалъ; они, конечно, видѣли, что это былъ за человѣкъ, какъ-бы вы его не называли! Ни одному императору съ тiарой на головѣ люди не подчинялись такъ слѣпо, какъ этому человѣку въ плащѣ, зачиненномъ его собственными руками. И это суровое испытанiе длилось въ теченiе двадцати трехъ лѣтъ. Я полагаю, что нужно обладать въ нѣкоторой мѣрѣ истиннымъ героизмомъ, чтобы выдержать такое испытанiе; само собою разумѣется, что такъ.
His last words are a prayer; broken ejaculations of a heart struggling up, in trembling hope, towards its Maker. We cannot say that his religion made him worse; it made him better; good, not bad. Generous things are recorded of him: when he lost his Daughter, the thing he answers is, in his own dialect, every way sincere, and yet equivalent to that of Christians, "The Lord giveth, and the Lord taketh away; blessed be the name of the Lord." He answered in like manner of Seid, his emancipated well-beloved Slave, the second of the believers. Seid had fallen in the War of Tabuc, the first of Mahomet's fightings with the Greeks. Mahomet said, It was well; Seid had done his Master's work, Seid had now gone to his Master: it was all well with Seid. Yet Seid's daughter found him weeping over the body; - the old gray-haired man melting in tears! "What do I see?" said she. - "You see a friend weeping over his friend." - He went out for the last time into the mosque, two days before his death; asked, If he had injured any man? Let his own back bear the stripes. If he owed any man? A voice answered, "Yes, me three drachms," borrowed on such an occasion. Mahomet ordered them to be paid: "Better be in shame now," said he, "than at the Day of Judgment." - You remember Kadijah, and the "No, by Allah!" Traits of that kind show us the genuine man, the brother of us all, brought visible through twelve centuries, - the veritable Son of our common Mother.
Withal I like Mahomet for his total freedom from cant. He is a rough self-helping son of the wilderness; does not pretend to be what he is not. There is no ostentatious pride in him; but neither does he go much upon humility: he is there as he can be, in cloak and shoes of his own clouting; speaks plainly to all manner of Persian Kings, Greek Emperors, what it is they are bound to do; knows well enough, about himself, "the respect due unto thee." In a life-and-death war with Bedouins, cruel things could not fail; but neither are acts of mercy, of noble natural pity and generosity wanting. Mahomet makes no apology for the one, no boast of the other. They were each the free dictate of his heart; each called for, there and then. Not a mealy-mouthed man! A candid ferocity, if the case call for it, is in him; he does not mince matters! The War of Tabuc is a thing he often speaks of: his men refused, many of them, to march on that occasion; pleaded the heat of the weather, the harvest, and so forth; he can never forget that. Your harvest? It lasts for a day. What will become of your harvest through all Eternity? Hot weather? Yes, it was hot; "but Hell will be hotter!" Sometimes a rough sarcasm turns up: He says to the unbelievers, Ye shall have the just measure of your deeds at that Great Day. They will be weighed out to you; ye shall not have short weight! - Everywhere he fixes the matter in his eye; he sees it: his heart, now and then, is as if struck dumb by the greatness of it. "Assuredly," he says: that word, in the Koran, is written down sometimes as a sentence by itself: "Assuredly."
Послѣдними словами Магомета была молитва, безсвязное излiянiе сердца, рвущагося съ трепетной надеждой къ своему Создателю. Мы не можемъ сказать, что его религiя сдѣлала его хуже; она сдѣлала его лучше; она сдѣлала его хорошимъ, а не низкимъ. Существуютъ разсказы о его благородномъ поведенiи. Когда его извѣстили о смерти дочери, онъ отвѣтилъ совершенно искренне, выражаясь лишь по своему, буквально то же, что говорили въ подобныхъ случаяхъ христiане: "Господь далъ, Господь взялъ; да будетъ благословенно имя Господне". Подобнымъ-же образомъ онъ отвѣтилъ и на вѣсть о смерти Сеида, его возлюбленнаго освобожденнаго раба, второго человѣка, увѣровавшаго въ него. Сеидъ былъ убитъ въ Табукской войнѣ, въ первомъ сраженiи Магомета съ греками. Магометъ сказалъ, что это было хорошо: Сеидъ совершилъ дѣло своего Господина; Сеидъ отправился теперь къ своему Господину; все хорошо было для Сеида. Однако, дочь Сеида застала его рыдающимъ надъ трупомъ: старецъ, убѣленный сѣдинами, заливался слезами. "Что вижу я?" воскликнула она. - "Ты видишь человѣка, оплакивающаго своего друга". За два дня до смерти онъ вышелъ изъ дому въ послѣднiй разъ и, прiйдя въ мечеть, спросилъ всенародно, не обидѣлъ-ли онъ кого-нибудь? Пусть въ такомъ случаѣ отстегаютъ его по спинѣ бичемъ. Не долженъ-ли онъ кому-нибудь? Тутъ послышался голосъ: "да, мнѣ три драхмы", взятыя при такихъ-то обстоятельствахъ. Магометъ приказалъ заплатить: "лучше быть опозореннымъ теперь, сказалъ онъ, чѣмъ въ день всеобщаго суда". Вы помните Хадиджи и это "нѣтъ, клянусь Аллахомъ". Всѣ эти эпизоды рисуютъ намъ человѣка искренняго, нашего общаго брата, котораго мы понимаемъ по прошествiи двѣнадцати столѣтiй: - истиннаго сына нашей общей матери. Кромѣ того, я люблю Магомета за то, что въ немъ не было ни малѣйшаго ханжества. Онъ, неотесанный сынъ пустыни, полагался только на самого себя; онъ не претендовалъ на то, чѣмъ не былъ на самомъ дѣле. Въ немъ вы не замѣчаете ни малѣйшаго слѣда тщеславной гордыни; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и не заходитъ слишкомъ далеко въ своей покорности, онъ всегда таковъ, какой есть на самомъ дѣлѣ, въ плащѣ и башмакахъ, зачиненныхъ собственными руками; онъ высказываетъ откровенно всякимъ персидскимъ царямъ, греческимъ императорамъ то, что они обязаны дѣлать; относительно-же самого себя,- онъ знаетъ достаточно хорошо "цѣну самому себѣ". Война на жизнь и смерть съ бедуинами не могла обойтись безъ жестокостей, но не было также недостатка и въ актахъ милосердiя, въ благородной неподдѣльной жалости, въ великодушiи. Магометъ не дѣлалъ себѣ апологiи изъ однихъ, не хвастался другими. И тѣ, и другiе вытекали изъ свободнаго внушенiя его сердца; и тѣ и другiе вызывались, смотря по обстоятельствамъ мѣста и времени. Это отнюдь не сладкорѣчивый человѣкъ! Онъ поступаетъ съ открытою жестокостью, когда обстоятельства требуютъ того; онъ не смягчаетъ красокъ, не замазываетъ глазъ! Онъ часто возвращается къ Табукской войнѣ; его приверженцы, по крайней мѣрѣ многiе изъ нихъ, отказались слѣдовать за нимъ; они указывали на зной, палившiй въ ту пору, на подоспѣвшую жатву и т.д.; онъ никогда не могъ простить имъ этого. Ваша жатва? Она продолжается всего лишь одинъ день. Что станется съ вашею жатвою черезъ цѣлую вѣчность? Знойная пора? Да, былъ зной; "но въ аду будетъ еще жарче!" Иногда въ словахъ его слышится грубый сарказмъ. Обращаясь къ невѣрнымъ, онъ говоритъ: въ тотъ великiй день ваши дѣянiя будутъ вымѣрены, конечно, справедливой мѣрой; они будутъ вывѣшены съ походцемъ [Согласно словарю Ушакова, походъ, походецъ означаетъ небольшой излишекъ въ вѣсѣ, подсчетѣ и т.п. Напримѣръ: "Мяса три кило съ походомъ. Вѣшаетъ товаръ безъ похода".- Ф.З.] для васъ; вы не будете имѣть малаго вѣса. Повсюду онъ устремляетъ свой взглядъ на суть вещей, онъ видитъ ее; временами пораженное сердце его, какъ-бы, замираетъ въ виду величiя открывающейся передъ нимъ картины. "Во истину", говоритъ онъ; это слово само по себѣ означаетъ иногда въ Коранѣ цѣлую мысль. "Во истину".
No Dilettantism in this Mahomet; it is a business of Reprobation and Salvation with him, of Time and Eternity: he is in deadly earnest about it! Dilettantism, hypothesis, speculation, a kind of amateur-search for Truth, toying and coquetting with Truth: this is the sorest sin. The root of all other imaginable sins. It consists in the heart and soul of the man never having been open to Truth; - "living in a vain show." Such a man not only utters and produces falsehoods, but is himself a falsehood. The rational moral principle, spark of the Divinity, is sunk deep in him, in quiet paralysis of life-death. The very falsehoods of Mahomet are truer than the truths of such a man. He is the insincere man: smooth-polished, respectable in some times and places; inoffensive, says nothing harsh to anybody; most cleanly, - just as carbonic acid is, which is death and poison.
Въ Магометѣ нѣтъ и слѣда дилетантизма; онъ занятъ дѣломъ ниспроверженiя и спасенiя, дѣломъ времени и вѣчности, и онъ дѣлаетъ его со смертельною серьезностью. Дилетантизмъ, гипотезированiе, спекулированiе и всякаго рода любительское искательство истины, игра и кокетничанье съ истиной, это - самый тяжкiй грѣхъ, мать всевозможныхъ другихъ грѣховъ. Онъ заключается въ томъ, что сердце и душа человѣка никогда не бываютъ открыты для истины. Человѣкъ "живетъ въ суетной внѣшности". Такой человѣкъ не только сочиняетъ и утверждаетъ ложь, но самъ по себѣ есть ложь. Разумное нравственное начало, божественная искра, уходитъ глубоко внутрь и повергается въ состоянiе полнаго паралича, превращаясь въ живую смерть. Въ самой послѣдней лжи Магомета больше истины, чѣмъ въ истинѣ подобнаго человѣка. Это - неискреннiй человѣкъ; это - гладко отшлифованный человѣкъ, уважаемый при извѣстныхъ условiяхъ времени и пространства; безобидный, онъ никому не говоритъ жестокихъ словъ; совершенно чистый, какъ угольная кислота, которая вмѣстѣ съ тѣмъ - ядъ и смерть.
We will not praise Mahomet's moral precepts as always of the superfinest sort; yet it can be said that there is always a tendency to good in them; that they are the true dictates of a heart aiming towards what is just and true. The sublime forgiveness of Christianity, turning of the other cheek when the one has been smitten, is not here: you are to revenge yourself, but it is to be in measure, not overmuch, or beyond justice. On the other hand, Islam, like any great Faith, and insight into the essence of man, is a perfect equalizer of men: the soul of one believer outweighs all earthly kingships; all men, according to Islam too, are equal. Mahomet insists not on the propriety of giving alms, but on the necessity of it: he marks down by law how much you are to give, and it is at your peril if you neglect. The tenth part of a man's annual income, whatever that may be, is the property of the poor, of those that are afflicted and need help. Good all this: the natural voice of humanity, of pity and equity dwelling in the heart of this wild Son of Nature speaks so.
Мы не станемъ восхвалять нравственныхъ предписанiй Магомета и выставлять ихъ, какъ всегда самыя возвышенныя; однако, можно сказать, что имъ всегда присуща хорошая тенденцiя, что они дѣйствительно представляютъ предписанiя сердца, стремящагося къ справедливому и истинному. Вы не найдете здѣсь возвышеннаго христiанскаго всепрощенiя, предписывающаго подставлять правую щеку, когда васъ ударятъ по лѣвой; вы должны отомстить за себя, но вы должны дѣлать это въ мѣру, безъ излишней жестокости, не переходя за предѣлы справедливости. Съ другой стороны, Исламъ, какъ всякая великая религiя, какъ всякое проникновенiе въ сущность человѣческой природы, ставитъ дѣйствительно на одну доску всѣхъ людей: душа одного вѣрующаго значитъ болѣе, чѣмъ все земное величiе царей; всѣ люди, по Исламу, равны. Магометъ настаиваетъ не на благопристойности подавать милостыню, а на необходимости поступать такъ; онъ устанавливаетъ особымъ закономъ, сколько именно вы должны подавать изъ своихъ достатковъ, и вы дѣйствуете на свой страхъ, если пренебрегаете этой обязанностью. Десятая часть ежегоднаго дохода всякаго человѣка, какъ-бы ни былъ великъ этотъ доходъ, составляетъ собственность бѣдныхъ, немощныхъ и вообще тѣхъ, кто нуждается въ поддержкѣ. Прекрасно все это: такъ говоритъ неподдѣльный голосъ человѣчности, жалости и равенства, исходящiй изъ сердца дикаго сына природы.
Mahomet's Paradise is sensual, his Hell sensual: true; in the one and the other there is enough that shocks all spiritual feeling in us. But we are to recollect that the Arabs already had it so; that Mahomet, in whatever he changed of it, softened and diminished all this. The worst sensualities, too, are the work of doctors, followers of his, not his work. In the Koran there is really very little said about the joys of Paradise; they are intimated rather than insisted on. Nor is it forgotten that the highest joys even there shall be spiritual; the pure Presence of the Highest, this shall infinitely transcend all other joys. He says, "Your salutation shall be, Peace." Salam, Have Peace! - the thing that all rational souls long for, and seek, vainly here below, as the one blessing. "Ye shall sit on seats, facing one another: all grudges shall be taken away out of your hearts." All grudges! Ye shall love one another freely; for each of you, in the eyes of his brothers, there will be Heaven enough!
Рай Магомета исполненъ чувственности, адъ - также; это правда; и въ томъ, и въ другомъ не мало такого, что непрiятно дѣйствуетъ на нашу религiозную нравственность. Но мы должны напомнить, что всѣ эти представленiя о раѣ и адѣ существовали среди арабовъ до Магомета, что послѣднiй только смягчилъ и ослабилъ ихъ, насколько то было возможно. Чувственность въ ея самомъ худшемъ видѣ была также дѣломъ не его лично, а его учениковъ, послѣдующихъ ученыхъ. Дѣйствительно, въ Коранѣ говорится очень немного относительно радостей, ожидающихъ человѣка въ раю; здѣсь скорѣе только намекается на нихъ, чѣмъ опредѣленно указывается. Коранъ не забываетъ, что величайшiя радости и въ раю также будутъ имѣть духовный характеръ: простое лицезрѣнiе Высочайшаго - вотъ радость, которая будетъ безконечно превосходить всякiя другiя. Магометъ говоритъ: "Вашимъ привѣтствiемъ пусть будетъ миръ!" Salam - миръ вамъ! Всѣ разумныя души жаждутъ и ищутъ его, какъ благословенiя, хотя поиски ихъ оказываются тщетными здѣсь, на землѣ. "Вы будете сидѣть на сѣдалищахъ, съ обращенными другъ къ другу лицами; всякая злоба будетъ изгнана изъ вашихъ сердецъ". Всякая злоба!.. Вы будете любить другъ друга свободно, безъ принужденiя; для каждаго изъ васъ, въ глазахъ вашихъ братьевъ, достаточно будетъ мѣста тамъ, на небѣ!
In reference to this of the sensual Paradise and Mahomet's sensuality, the sorest chapter of all for us, there were many things to be said; which it is not convenient to enter upon here. Two remarks only I shall make, and therewith leave it to your candor. The first is furnished me by Goethe; it is a casual hint of his which seems well worth taking note of. In one of his Delineations, in Meister's Travels it is, the hero comes upon a Society of men with very strange ways, one of which was this: "We require," says the Master, "that each of our people shall restrict himself in one direction," shall go right against his desire in one matter, and make himself do the thing he does not wish, "should we allow him the greater latitude on all other sides." There seems to me a great justness in this. Enjoying things which are pleasant; that is not the evil: it is the reducing of our moral self to slavery by them that is. Let a man assert withal that he is king over his habitudes; that he could and would shake them off, on cause shown: this is an excellent law. The Month Ramadhan for the Moslem, much in Mahomet's Religion, much in his own Life, bears in that direction; if not by forethought, or clear purpose of moral improvement on his part, then by a certain healthy manful instinct, which is as good.
Относительно вопроса о чувственномъ раѣ и о чувственности Магомета, представляющемъ самый затруднительный пунктъ для насъ, слѣдовало-бы сказать многое, въ обсужденiе чего мы не можемъ однако войти въ настоящее время. Я сдѣлаю лишь два замѣчанiя и затѣмъ предоставлю все дѣло вашему собственному безпристрастiю. Для перваго я воспользуюсь Гете, однимъ его случайнымъ намекомъ, который заслуживаетъ серьезнѣйшаго вниманiя. Въ Путешествiяхъ Мейстера герой наталкивается на сообщество людей съ крайне странными правилами жизни, состоявшими, между прочимъ, въ слѣдующемъ: "Мы требуемъ, разсказываетъ учитель, чтобы каждый изъ принадлежащихъ къ намъ ограничивалъ самъ себя въ какомъ-либо отношенiи", шелъ-бы рѣшительно противъ своихъ желанiй въ извѣстной сферѣ и заставлялъ бы себя дѣлать то, чего онъ не желаетъ,- если онъ хочетъ, "чтобы мы разрѣшили ему большую свободу во всѣхъ другихъ отношенiяхъ". Мнѣ кажется, что это правило въ высшей степени справедливо. Наслаждаться тѣмъ, что прiятно,- въ этомъ нѣтъ ничего преступнаго; скверно, если мы даемъ наслажденiямъ поработить наше моральное я. Пусть человѣкъ покажетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ господинъ надъ своими привычками, что онъ можетъ и хочетъ быть выше ихъ, всякiй разъ какъ то потребуется. Это - превосходное правило. Мѣсяцъ рамазанъ, какъ въ религiи Магомета, такъ и въ его личной жизни, носитъ именно такой характеръ, если не по глубоко продуманной и ясно сознанной цѣли моральнаго самоусовершенствованiя, то по извѣстному здоровому, мужественному инстинкту, представляющему также не послѣднее дѣло.
But there is another thing to be said about the Mahometan Heaven and Hell. This namely, that, however gross and material they may be, they are an emblem of an everlasting truth, not always so well remembered elsewhere. That gross sensual Paradise of his; that horrible flaming Hell; the great enormous Day of Judgment he perpetually insists on: what is all this but a rude shadow, in the rude Bedouin imagination, of that grand spiritual Fact, and Beginning of Facts, which it is ill for us too if we do not all know and feel: the Infinite Nature of Duty? That man's actions here are of infinite moment to him, and never die or end at all; that man, with his little life, reaches upwards high as Heaven, downwards low as Hell, and in his threescore years of Time holds an Eternity fearfully and wonderfully hidden: all this had burnt itself, as in flame-characters, into the wild Arab soul. As in flame and lightning, it stands written there; awful, unspeakable, ever present to him. With bursting earnestness, with a fierce savage sincerity, half-articulating, not able to articulate, he strives to speak it, bodies it forth in that Heaven and that Hell. Bodied forth in what way you will, it is the first of all truths. It is venerable under all embodiments. What is the chief end of man here below? Mahomet has answered this question, in a way that might put some of us to shame! He does not, like a Bentham, a Paley, take Right and Wrong, and calculate the profit and loss, ultimate pleasure of the one and of the other; and summing all up by addition and subtraction into a net result, ask you, Whether on the whole the Right does not preponderate considerably? No; it is not better to do the one than the other; the one is to the other as life is to death, - as Heaven is to Hell. The one must in nowise be done, the other in nowise left undone. You shall not measure them; they are incommensurable: the one is death eternal to a man, the other is life eternal. Benthamee Utility, virtue by Profit and Loss; reducing this God's-world to a dead brute Steam-engine, the infinite celestial Soul of Man to a kind of Hay-balance for weighing hay and thistles on, pleasures and pains on: - If you ask me which gives, Mahomet or they, the beggarlier and falser view of Man and his Destinies in this Universe, I will answer, it is not Mahomet - !
Но относительно магометанскаго неба и ада слѣдуетъ сказать еще вотъ что. Какъ-бы эти представленiя ни казались грубы и матерiалистичны, они служатъ эмблемой возвышенной истины, которую немногiя другiя книги такъ хорошо напоминаютъ людямъ, какъ Коранъ. Этотъ грубый чувственный рай, этотъ страшно пылающiй адъ, великiй чудовищный день судьбища, на которомъ онъ постоянно такъ настаиваетъ,- что все это, какъ не грубое отраженiе въ воображенiи грубаго бедуина спиритуальнаго факта громадной важности, изначальнаго факта, именно: безконечной природы долга? Что дѣянiя человѣка здѣсь, на землѣ, имѣютъ безконечно важное значенiе для него, что они никогда не умираютъ и не исчезаютъ, что человѣкъ въ своей короткой жизни то подымается вверхъ до самыхъ небесъ, то опускается внизъ въ самый адъ, и въ своихъ шестидесяти годахъ жизни держитъ страшнымъ и удивительнымъ образомъ сокрытую вѣчность,- все это какъ-бы огненными буквами выжжено въ душѣ дикаго араба. Все это стоитъ какъ-бы въ пламени и молнiи начертанное тамъ,- страшное, невыразимое, вѣчно предстоящее передъ нимъ. Съ бурной страстностью, съ дикой непреклонной искренностью, полу-отчеканивая свои мысли, не будучи въ состоянiи отчеканить ихъ вполнѣ, онъ пытается высказать, воплотить ихъ въ этомъ небѣ, въ этомъ адѣ. Воплощенныя въ какой-бы то ни было формѣ, онѣ говорятъ намъ о главнѣйшей изъ всѣхъ истинъ; онѣ заслуживаютъ уваженiя подъ всевозможными оболочками. Что составляетъ главную цѣль человѣка здѣсь, на землѣ? Отвѣтъ Магомета на этотъ вопросъ можетъ пристыдить многихъ изъ насъ! Онъ не беретъ, подобно Бентаму, справедливое и несправедливое, не высчитываетъ барышей и потерь, наибольшаго удовольствiя, доставляемаго однимъ и другимъ, и, приведя все это путемъ сложенiя и вычитанiя къ окончательному результату, не спрашиваетъ васъ,- не перевѣшиваетъ-ли значительно въ общемъ итогѣ справедливое? Нѣтъ, дѣло вовсе не въ томъ, что дѣлать одно лучше, чѣмъ дѣлать другое: одно по отношенiю къ другому все равно, что жизнь по отношенiю къ смерти, что небо по отношенiю къ аду. Одно никоимъ образомъ не слѣдуетъ дѣлать, другое никоимъ образомъ не слѣдуетъ оставлять несдѣланнымъ. Вы не должны измѣрять правды и неправды: онѣ не соизмѣримы; одно - вѣчная смерть для человѣка; другое - вѣчная жизнь. Бентамовская польза, добродѣтель сообразно выгодѣ и потерѣ, низводитъ этотъ Божiй мiръ къ мертвенной безчувственной паровой машинѣ, необъятную небесную душу человѣка - къ своего рода вѣсамъ для взвѣшиванiя сѣна и чертополоха, удовольствiй и страданiй. Если вы спроситѣ меня, кто изъ нихъ, Магометъ или указанные философы, проповѣдуетъ болѣе жалкiй и болѣе лживый взглядъ на человѣка и его назначенiе въ этомъ мiрѣ, то я отвѣчу: во всякомъ случаѣ не Магометъ!..
On the whole, we will repeat that this Religion of Mahomet's is a kind of Christianity; has a genuine element of what is spiritually highest looking through it, not to be hidden by all its imperfections. The Scandinavian God Wish, the god of all rude men, - this has been enlarged into a Heaven by Mahomet; but a Heaven symbolical of sacred Duty, and to be earned by faith and well-doing, by valiant action, and a divine patience which is still more valiant. It is Scandinavian Paganism, and a truly celestial element superadded to that. Call it not false; look not at the falsehood of it, look at the truth of it. For these twelve centuries, it has been the religion and life-guidance of the fifth part of the whole kindred of Mankind. Above all things, it has been a religion heartily believed. These Arabs believe their religion, and try to live by it! No Christians, since the early ages, or only perhaps the English Puritans in modern times, have ever stood by their Faith as the Moslem do by theirs, - believing it wholly, fronting Time with it, and Eternity with it. This night the watchman on the streets of Cairo when he cries, "Who goes?" will hear from the passenger, along with his answer, "There is no God but God." Allah akbar, Islam, sounds through the souls, and whole daily existence, of these dusky millions. Zealous missionaries preach it abroad among Malays, black Papuans, brutal Idolaters; - displacing what is worse, nothing that is better or good.
Въ заключенiе повторяемъ,- религiя Магомета представляетъ собой извѣстную форму христiанства; ей присущъ истинный элементъ: несмотря на всѣ ея недостатки, въ ней просвѣчивается наивысшая и глубочайшая истина. Скандинавскiй богъ Уишъ (Wish), богъ всѣхъ некультурныхъ людей, разросся у Магомета въ цѣлое небо, но въ небо, символизирующее собою священный долгъ и доступное лишь для тѣхъ, кто заслуживаетъ его вѣрою и добрыми дѣлами, мужественною жизнью и божественнымъ терпѣнiемъ, которое свидѣтельствуетъ въ сущности лишь о еще большемъ мужествѣ. Эта религiя - то-же скандинавское язычество съ прибавленiемъ истинно небеснаго элемента. Не называйте ее ложной, не выискивайте въ ней лжи, а останавливайте ваше вниманiе на томъ, что есть въ ней истиннаго. Втеченiе истекшихъ двѣнадцати столѣтiй она была религiей и руководила жизнью пятой части всего человѣчества. Но, что важнѣе всего, она была религiей, дѣйствительно исповѣдуемой людьми въ глубинѣ сердца. Эти арабы вѣрили въ свою религiю и стремились жить по ней! Послѣ первыхъ вѣковъ мы не встрѣчаемъ на протяженiи всей исторiи, исключая развѣ англiйскихъ пуританъ въ новѣйшiя времена, такихъ христiанъ, которые стояли-бы такъ-же непоколебимо за свою вѣру, какъ мусульмане, также всецѣло вѣровали-бы въ нее и, вдохновляясь ею, безстрашно становились-бы лицомъ къ лицу съ временемъ и вѣчностью. И въ эту ночь дозорный на улицахъ Каира на свой окрикъ: "кто идетъ?" услышитъ отъ прохожаго слова: "нѣтъ Бога, кромѣ Бога". Allah, akbar, Islam - слова эти находятъ себѣ отзвукъ въ душахъ миллiоновъ этихъ смуглыхъ людей, въ каждую минуту ихъ повседневнаго существованiя. Ревностные миссiонеры проповѣдуютъ ихъ среди малайцевъ, черныхъ папуасовъ, звѣрскихъ идолопоклонниковъ, замѣняя такимъ образомъ худшее, можно сказать полную пустоту, лучшимъ, хорошимъ.
To the Arab Nation it was as a birth from darkness into light; Arabia first became alive by means of it. A poor shepherd people, roaming unnoticed in its deserts since the creation of the world: a Hero-Prophet was sent down to them with a word they could believe: see, the unnoticed becomes world-notable, the small has grown world-great; within one century afterwards, Arabia is at Grenada on this hand, at Delhi on that; - glancing in valor and splendor and the light of genius, Arabia shines through long ages over a great section of the world. Belief is great, life-giving. The history of a Nation becomes fruitful, soul-elevating, great, so soon as it believes. These Arabs, the man Mahomet, and that one century, - is it not as if a spark had fallen, one spark, on a world of what seemed black unnoticeable sand; but lo, the sand proves explosive powder, blazes heaven-high from Delhi to Grenada! I said, the Great Man was always as lightning out of Heaven; the rest of men waited for him like fuel, and then they too would flame.
Для арабскаго народа эта религiя была какъ бы возрожденiемъ отъ тьмы къ свѣту; благодаря ей Аравiя впервые начала жить. Бѣдный пастушескiй народъ, никому невѣдомый, скитался въ своей пустынѣ съ самаго сотворенiя мiра; герой-пророкъ былъ ниспосланъ къ нему со словомъ, въ которое онъ могъ увѣровать. Смотрите: невѣдомое прiобрѣтаетъ мiровую извѣстность; малое становится всесвѣтно великимъ; менѣе чѣмъ черезъ столѣтiе Аравiя достигаетъ уже Гренады съ одной стороны и Дели - съ другой; сiяя доблестью, блескомъ и свѣтомъ генiя, Аравiя свѣтитъ въ теченiе долгихъ вѣковъ на громадномъ пространствѣ земного шара. Вѣра - великое дѣло: она даетъ жизнь. Исторiя всякаго народа становится богатой событiями, великой, она приподымаетъ душу, какъ только народъ увѣруетъ. Эти арабы, этотъ Магометъ-человѣкъ, это одно столѣтiе - не является ли все это какъ бы искрой, одной искрой, упавшей на черный, незаслуживавшiй, какъ казалось, до тѣхъ поръ никакого вниманiя - песокъ; но смотрите, песокъ оказывается взрывчатымъ веществомъ, порохомъ, и онъ воспламеняется и пламя вздымается къ небу отъ Дели до Гренады! Я сказалъ: великiй человѣкъ является всегда точно молнiя съ неба; остальные люди ожидаютъ его, подобно горючему веществу, и затѣм воспламеняются также пламенемъ.
The Hero as Divinity, the Hero as Prophet, are productions of old ages; not to be repeated in the new. They presuppose a certain rudeness of conception, which the progress of mere scientific knowledge puts an end to. There needs to be, as it were, a world vacant, or almost vacant of scientific forms, if men in their loving wonder are to fancy their fellow-man either a god or one speaking with the voice of a god. Divinity and Prophet are past. We are now to see our Hero in the less ambitious, but also less questionable, character of Poet; a character which does not pass. The Poet is a heroic figure belonging to all ages; whom all ages possess, when once he is produced, whom the newest age as the oldest may produce; - and will produce, always when Nature pleases. Let Nature send a Hero-soul; in no age is it other than possible that he may be shaped into a Poet.
Герои-боги, герои-пророки суть продукты древнихъ вѣковъ; эти формы героизма не могутъ болѣе имѣть мѣста въ послѣдующiя времена. Онѣ существуютъ при извѣстной примитивности человѣческаго пониманiя, но прогрессъ чистаго научнаго знанiя ихъ дѣлаетъ невозможными. Необходимъ мiръ, такъ сказать, свободный или почти свободный отъ всякихъ научныхъ формъ, для того, чтобы люди въ своемъ восхищенномъ удивленiи могли представить подобнаго себѣ человѣка въ видѣ бога или въ видѣ человѣка, устами котораго говоритъ самъ Богъ. Богъ и пророкъ - это достоянiе прошлаго. Теперь герои являются передъ нами въ менѣе притязательной, но вмѣстѣ съ тѣмъ и менѣе спорной, непреходящей формѣ: въ видѣ поэта. Поэтъ, какъ героическая фигура, принадлежитъ всѣмъ вѣкамъ; всѣ вѣка владѣютъ имъ, разъ онъ появится. Новѣйшее время можетъ породить своего героя, подобно древнѣйшему, и порождаетъ всякiй разъ, когда угодно то природѣ. Пусть только природа пошлетъ героическую душу, и она можетъ воплотиться въ образѣ поэта нынѣ, какъ и во всякое другое время.
Hero, Prophet, Poet, - many different names, in different times, and places, do we give to Great Men; according to varieties we note in them, according to the sphere in which they have displayed themselves! We might give many more names, on this same principle. I will remark again, however, as a fact not unimportant to be understood, that the different sphere constitutes the grand origin of such distinction; that the Hero can be Poet, Prophet, King, Priest or what you will, according to the kind of world he finds himself born into. I confess, I have no notion of a truly great man that could not be all sorts of men. The Poet who could merely sit on a chair, and compose stanzas, would never make a stanza worth much. He could not sing the Heroic warrior, unless he himself were at least a Heroic warrior too. I fancy there is in him the Politician, the Thinker, Legislator, Philosopher; - in one or the other degree, he could have been, he is all these. So too I cannot understand how a Mirabeau, with that great glowing heart, with the fire that was in it, with the bursting tears that were in it, could not have written verses, tragedies, poems, and touched all hearts in that way, had his course of life and education led him thitherward. The grand fundamental character is that of Great Man; that the man be great. Napoleon has words in him which are like Austerlitz Battles. Louis Fourteenth's Marshals are a kind of poetical men withal; the things Turenne says are full of sagacity and geniality, like sayings of Samuel Johnson. The great heart, the clear deep-seeing eye: there it lies; no man whatever, in what province soever, can prosper at all without these. Petrarch and Boccaccio did diplomatic messages, it seems, quite well: one can easily believe it; they had done things a little harder than these! Burns, a gifted song-writer, might have made a still better Mirabeau. Shakspeare, - one knows not what he could not have made, in the supreme degree.
Герой, пророкъ, поэтъ и многiя другiя названiя даемъ мы въ разныя времена и при разныхъ обстоятельствахъ великимъ людямъ, смотря по отличительнымъ особенностямъ, подмѣчаемымъ нами у нихъ, смотря по сферѣ, въ которой они проявляютъ себя! Руководствуясь однимъ этимъ обстоятельствомъ, мы могли бы дать имъ еще гораздо больше разныхъ названiй. Но я снова повторяю, какъ фактъ, заслуживающiй вниманiя, что подобное разнообразiе порождается разнообразiемъ сферъ, что герой можетъ быть поэтомъ, пророкомъ, королемъ, пастыремъ или чѣмъ вамъ угодно, въ зависимости отъ того, въ какихъ условiяхъ онъ рождается. Скажу прямо, я не могу вовсе представить себѣ, чтобы истинно великiй человѣкъ въ одномъ отношенiи не могъ быть такимъ же великимъ и во всякомъ другомъ. Поэтъ, который можетъ только сидѣть въ креслѣ и слагать стансы, никогда не создастъ ни одной цѣнной строфы. Поэтъ не можетъ воспѣвать героя-воина, если онъ самъ, по меньшей мѣрѣ, также не воинъ-герой. Мнѣ представляется, что поэтъ въ то же время и политикъ, и мыслитель, и законодатель, и философъ, что онъ въ такой или иной степени можетъ быть всѣмъ этимъ, что онъ въ дѣйствительности есть все это! Точно также я не допускаю, чтобы Мирабо, это великое пылкое сердце, таившее въ себѣ огонь и неукротимыя рыданiя,- чтобы онъ не могъ писать стиховъ, трагедiй, поэмъ и трогать своими произведенiями сердца людей, если бы обстоятельства жизни и воспитанiе привели его къ тому. Главная, основная особенность всякаго великаго человѣка въ томъ, что онъ великъ. Наполеонъ зналъ слова, которыя можно приравнять къ Аустерлицкимъ битвамъ. Маршалы Людовика XIV были до извѣстной степени также и поэтами; рѣчи Тюрення полны мудрости и жизненной силы, подобно изрѣченiямъ Самуила Джонсона. Великое сердце, ясный, глубоко проникающiй глазъ: все въ этомъ,- безъ нихъ человѣкъ, работая въ какой угодно сферѣ, не можетъ достигнуть ни малѣйшаго успѣха. Говорятъ, что Петрарка и Боккачiо исполняли вполнѣ успѣшно возлагаемыя на нихъ дипломатическiя порученiя; всякiй легко можетъ повѣрить этому: они вѣдь совершали дѣла и немного потяжелѣе дипломатическихъ!.. Бöрнсъ, богато одаренный пѣвецъ, могъ бы явить намъ собою еще лучшаго Мирабо; Шекспиръ - никто не скажетъ, чего бы онъ не могъ сдѣлать и сдѣлать притомъ самымъ наилучшимъ образомъ.
True, there are aptitudes of Nature too. Nature does not make all great men, more than all other men, in the self-same mould. Varieties of aptitude doubtless; but infinitely more of circumstance; and far oftenest it is the latter only that are looked to. But it is as with common men in the learning of trades. You take any man, as yet a vague capability of a man, who could be any kind of craftsman; and make him into a smith, a carpenter, a mason: he is then and thenceforth that and nothing else. And if, as Addison complains, you sometimes see a street-porter, staggering under his load on spindle-shanks, and near at hand a tailor with the frame of a Samson handling a bit of cloth and small Whitechapel needle, - it cannot be considered that aptitude of Nature alone has been consulted here either! - The Great Man also, to what shall he be bound apprentice? Given your Hero, is he to become Conqueror, King, Philosopher, Poet? It is an inexplicably complex controversial-calculation between the world and him! He will read the world and its laws; the world with its laws will be there to be read. What the world, on this matter, shall permit and bid is, as we said, the most important fact about the world. -
Конечно, существуютъ также и природныя наклонности. Природа не создаетъ всѣхъ великихъ людей, какъ вообще и всѣхъ людей, по одному и тому-же шаблону. Разнообразiе наклонностей - несомнѣнно; но безконечно большее еще разнообразiе обстоятельствъ, и гораздо чаще намъ приходится имѣть дѣло именно съ этими послѣдними разнообразiями. Здѣсь повторяется то же, что и съ обыкновеннымъ человѣкомъ при обученiи его ремеслу. Вы берете человѣка, у котораго способности не обнаружились еще рѣзкимъ и опредѣленнымъ образомъ и который можетъ обучаться съ одинаковымъ успѣхомъ тому или другому ремеслу, и дѣлаете изъ него кузнеца, столяра, каменьщика; съ этихъ поръ онъ становится уже тѣмъ или другимъ, и никѣмъ болѣе. И если вы, какъ замѣчаетъ Аддисонъ съ чувствомъ сожалѣнiя, поставите рядомъ уличнаго носильщика, пошатывающагося на тонкихъ ногахъ подъ тяжестью своей ноши, съ портнымъ, по своему тѣлосложенiю напоминающимъ Самсона, знающаго лишь кусокъ сукна и маленькую уайтчапельскую иглу, то вамъ не придется долго размышлять о томъ, дѣйствовали ли въ данномъ случаѣ однѣ только природныя наклонности! Съ великимъ человѣкомъ происходитъ тоже. Вопросъ въ томъ, въ какого рода науку будетъ отданъ онъ? Герой данъ,- долженъ ли онъ стать завоевателемъ, королемъ, философомъ, поэтомъ? Это явится результатомъ невыразимо сложныхъ и спорныхъ разсчетовъ между мiромъ и героемъ. Онъ станетъ читать мiръ и его законы; мiръ съ своими законами будетъ передъ нимъ, чтобы быть прочитаннымъ. То, чему мiръ въ этомъ дѣлѣ дастъ совершиться, что онъ признаетъ, составляетъ, какъ мы сказали, самый важный по отношенiю къ мiру фактъ.
Poet and Prophet differ greatly in our loose modern notions of them. In some old languages, again, the titles are synonymous; Vates means both Prophet and Poet: and indeed at all times, Prophet and Poet, well understood, have much kindred of meaning. Fundamentally indeed they are still the same; in this most important respect especially, That they have penetrated both of them into the sacred mystery of the Universe; what Goethe calls "the open secret." "Which is the great secret?" asks one. - "The open secret," - open to all, seen by almost none! That divine mystery, which lies everywhere in all Beings, "the Divine Idea of the World, that which lies at the bottom of Appearance," as Fichte styles it; of which all Appearance, from the starry sky to the grass of the field, but especially the Appearance of Man and his work, is but the vesture, the embodiment that renders it visible. This divine mystery is in all times and in all places; veritably is. In most times and places it is greatly overlooked; and the Universe, definable always in one or the other dialect, as the realized Thought of God, is considered a trivial, inert, commonplace matter, - as if, says the Satirist, it were a dead thing, which some upholsterer had put together! It could do no good, at present, to speak much about this; but it is a pity for every one of us if we do not know it, live ever in the knowledge of it. Really a most mournful pity; - a failure to live at all, if we live otherwise!
Поэтъ и пророкъ, при нашемъ современномъ опошленномъ пониманiи ихъ, представляются весьма различными. Но въ нѣкоторыхъ древнихъ языкахъ эти два титула составляютъ синонимы: Vates означаетъ и пророка и поэта. И дѣйствительно, во всѣ времена пророкъ и поэтъ, надлежащимъ образомъ понимаемые, имѣютъ много родственнаго по своему значенiю. Въ основѣ они дѣйствительно и до сихъ поръ одно и то же: оба они проникаютъ въ священную тайну природы, проникаютъ въ то, что Гете называетъ "лежащимъ на виду у всѣхъ секретомъ", а это и есть самое главное. Въ чемъ же, спросятъ, состоитъ этотъ великiй секретъ? Это - "лежащiй на виду у всѣхъ" секретъ - открыто лежащiй для всѣхъ, но почти никѣмъ не видимый,- божественная тайна, которою проникнуто все, всѣ существа, "божественная идея мiра, лежащая въ основѣ всей видимости", какъ выражается Фихте; идея, для которой всякаго рода внѣшнiя проявленiя, начиная отъ звѣзднаго неба и до полевой былинки, и въ особенности человѣкъ и его работа, составляютъ только обличiе, воплощенiе, дѣлающее ее видимой. Эта божественная тайна существуетъ во всѣ времена и на всякомъ мѣстѣ. Конечно существуетъ! Но чаще всего ея грубымъ образомъ не замѣчаютъ, и мiръ, опредѣляемый всегда въ тѣхъ или иныхъ выраженiяхъ, какъ реализованная мысль Господа, считается за какую-то банальную, плоскую, инертную матерiю, все равно какъ еслибы, говоритъ сатирикъ, онъ былъ мертвою вещью, которую обладилъ какой-то меблировщикъ! Въ настоящее время, быть можетъ, неумѣстно было-бы говорить слишкомъ много по этому поводу; но достоинъ жалости тотъ, кто не понимаетъ этого, кто не живетъ постоянно мыслью объ этомъ. Достоинъ, повторяю, самой прискорбной жалости: вѣдь если мы живемъ иначе, такъ это - прямое свидѣтельство о полномъ отсутствiи въ насъ всякой жизни вообще!
But now, I say, whoever may forget this divine mystery, the Vates, whether Prophet or Poet, has penetrated into it; is a man sent hither to make it more impressively known to us. That always is his message; he is to reveal that to us, - that sacred mystery which he more than others lives ever present with. While others forget it, he knows it; - I might say, he has been driven to know it; without consent asked of him, he finds himself living in it, bound to live in it. Once more, here is no Hearsay, but a direct Insight and Belief; this man too could not help being a sincere man! Whosoever may live in the shows of things, it is for him a necessity of nature to live in the very fact of things. A man once more, in earnest with the Universe, though all others were but toying with it. He is a Vates, first of all, in virtue of being sincere. So far Poet and Prophet, participators in the "open secret," are one.
Пусть другiе забываютъ эту божественную тайну, но Vates, говорю я, въ видѣ-ли пророка или поэта, проникаетъ въ нее. Онъ является человѣкомъ, ниспосылаемымъ на землю, чтобы сдѣлать истину болѣе понятной для насъ. Такова всегда его миссiя; онъ долженъ открыть намъ ее, эту священную тайну, присутствiе которой онъ ощущаетъ сильнѣе, чѣмъ всякiй другой. Въ то время, какъ другiе не думаютъ о ней, онъ знаетъ ее; я могъ-бы сказать: онъ вынужденъ знать; для этого не требуется никакого согласiя съ его стороны: онъ находитъ, что живетъ ею, принужденъ жить ею. Еще разъ намъ приходится имѣть дѣло не съ какими-нибудь ходячими фразами, а съ непосредственнымъ прозрѣванiемъ и вѣрованiемъ. Подобный человѣкъ также не можетъ заставить себя быть неискреннимъ! Всякiй другой можетъ жить среди призраковъ, но для него по самой силѣ вещей необходимо жить среди самой дѣйствительности. Еще разъ мы имѣемъ дѣло съ человѣкомъ, серьезно относящимся къ мiру, тогда какъ всѣ другiе лишь забавляются имъ. Онъ - Vates, прежде всего въ силу того, что онъ - искреннiй человѣкъ. Въ этомъ отношенiи поэтъ и пророкъ, которымъ одинаково доступенъ "открытый секретъ", представляютъ собою одно и то-же.
With respect to their distinction again: The Vates Prophet, we might say, has seized that sacred mystery rather on the moral side, as Good and Evil, Duty and Prohibition; the Vates Poet on what the Germans call the aesthetic side, as Beautiful, and the like. The one we may call a revealer of what we are to do, the other of what we are to love. But indeed these two provinces run into one another, and cannot be disjoined. The Prophet too has his eye on what we are to love: how else shall he know what it is we are to do? The highest Voice ever heard on this earth said withal, "Consider the lilies of the field; they toil not, neither do they spin: yet Solomon in all his glory was not arrayed like one of these." A glance, that, into the deepest deep of Beauty. "The lilies of the field," - dressed finer than earthly princes, springing up there in the humble furrow-field; a beautiful eye looking out on you, from the great inner Sea of Beauty! How could the rude Earth make these, if her Essence, rugged as she looks and is, were not inwardly Beauty? In this point of view, too, a saying of Goethe's, which has staggered several, may have meaning: "The Beautiful," he intimates, "is higher than the Good; the Beautiful includes in it the Good." The true Beautiful; which however, I have said somewhere, "differs from the false as Heaven does from Vauxhall!" So much for the distinction and identity of Poet and Prophet. -
Что-же касается ихъ различiя, то, мы можемъ сказать: Vates-пророкъ схватываетъ священную тайну скорѣе съ ея моральной стороны, какъ добро и зло, долгъ и запретъ; Vates-поэтъ - съ ея эстетической стороны, выражаясь языкомъ нѣмцевъ, какъ красоту и т.п. Одинъ раскрываетъ намъ то, что мы должны дѣлать, другой что мы должны любить. Но въ дѣйствительности эти двѣ сферы входятъ одна въ другую и не могутъ быть разъединены. Пророкъ также устремляетъ свой взоръ на то, что мы должны любить; иначе, какъ-бы онъ могъ знать то, что мы должны дѣлать? Возвышеннѣйшiй голосъ, какой только люди когда-либо слышали на этой землѣ, сказалъ: "посмотрите на полевыя лилiи, онѣ не трудятся и не прядутъ, однако Соломонъ во всемъ своемъ блескѣ не наряжался такъ, какъ каждая изъ нихъ" [Мт.6:28; Лк.12:27.- Ф.З.]. Это - лучъ, брошенный въ самую глубину глубинъ красоты. "Полевыя лилiи" одѣты прекраснѣе, чѣмъ земные повелители; онѣ произрастаютъ тамъ, въ невѣдомой полевой бороздѣ; - прекрасный глазъ, глядящiй на васъ изъ глубины необъятнаго моря красоты! Развѣ могла-бы грубая земля произвести ихъ, еслибы сущность ея при всей своей видимой внѣшней грубости не представляла внутренней красоты? Съ этой точки зрѣния слѣдующiя слова Гете, поражающiя многихъ, могутъ имѣть также свое значенiе: "Прекрасное, говоритъ онъ, выше, чѣмъ доброе; прекрасное заключаетъ въ себѣ доброе". Истинное прекрасное, которое, однако, какъ я сказалъ въ одномъ мѣстѣ, "отличается отъ фальшиваго, какъ небо отъ свода, возведеннаго руками человѣческими". Сказаннымъ я и ограничусь относительно различiя и сходства между поэтомъ и пророкомъ.
In ancient and also in modern periods we find a few Poets who are accounted perfect; whom it were a kind of treason to find fault with. This is noteworthy; this is right: yet in strictness it is only an illusion. At bottom, clearly enough, there is no perfect Poet! A vein of Poetry exists in the hearts of all men; no man is made altogether of Poetry. We are all poets when we read a poem well. The "imagination that shudders at the Hell of Dante," is not that the same faculty, weaker in degree, as Dante's own? No one but Shakspeare can embody, out of Saxo Grammaticus, the story of Hamlet as Shakspeare did: but every one models some kind of story out of it; every one embodies it better or worse. We need not spend time in defining. Where there is no specific difference, as between round and square, all definition must be more or less arbitrary. A man that has so much more of the poetic element developed in him as to have become noticeable, will be called Poet by his neighbors. World-Poets too, those whom we are to take for perfect Poets, are settled by critics in the same way. One who rises so far above the general level of Poets will, to such and such critics, seem a Universal Poet; as he ought to do. And yet it is, and must be, an arbitrary distinction. All Poets, all men, have some touches of the Universal; no man is wholly made of that. Most Poets are very soon forgotten: but not the noblest Shakspeare or Homer of them can be remembered forever; - a day comes when he too is not!
Въ древнiя времена, равно какъ и въ новыя, мы находимъ немногихъ поэтовъ, которыхъ люди признавали бы за вполнѣ совершенные образцы, отыскивать ошибки у которыхъ считалось бы за своего рода измѣну,- обстоятельство, заслуживающее вниманiя; это - хорошо; однако, строго говоря, это - одна лишь иллюзiя. Въ дѣйствительности, что достаточно ясно для каждаго, не существуетъ абсолютно совершеннаго поэта! Поэтическую жилку можно отыскать въ сердцѣ каждаго человѣка, но нѣтъ ни одного человѣка, созданнаго исключительно изъ поэзiи. Мы всѣ поэты, когда читаемъ хорошо какую-либо поэму. Развѣ "воображенiе, содрогающееся отъ Дантова ада", не представляетъ такой-же способности, лишь въ болѣе слабой степени, какъ и воображенiе самого Данте? Никто не въ состоянiи изъ разсказа Сакса Грамматика создать Гамлета, какъ это сдѣлалъ Шекспиръ; но каждый можетъ составить себѣ по этому разсказу извѣстное представленiе; каждый, худо-ли, хорошо-ли, воплощаетъ это представленiе въ извѣстномъ образѣ. Мы не станемъ терять времени на разныя опредѣленiя. Тамъ, гдѣ нѣтъ никакого специфическаго различiя, какъ между круглымъ и четырехугольнымъ, всякiя опредѣленiя неизбѣжно будутъ носить болѣе или менѣе произвольный характеръ. Человѣкъ съ поэтическимъ дарованiемъ, настолько развитымъ, чтобы стать замѣтнымъ для другихъ, будетъ считаться окружающими людьми за поэта. Такимъ-же образомъ устанавливается критиками и извѣстность мiровыхъ поэтовъ, которыхъ мы должны считать за совершенных поэтовъ. Всякiй, подымающiйся на столько-то выше общаго уровня поэтовъ, будетъ казаться такимъ-то и такимъ-то критикамъ универсальнымъ поэтомъ, какъ онъ и долженъ казаться. И однако это - произвольное различенiе и такимъ оно неизбѣжно должно быть. Всѣ поэты, всѣ люди причастны до извѣстной степени началу универсальности, но нѣтъ ни одного человѣка, всецѣло сотканнаго изъ этого начала. Большинство поэтовъ погибаетъ очень скоро въ забвенiи, но и самый знаменитый изъ нихъ, Шекспиръ или Гомеръ, не будетъ вѣчно памятенъ: настанетъ день, когда и онъ также перестанетъ жить въ памяти людей!
Nevertheless, you will say, there must be a difference between true Poetry and true Speech not poetical: what is the difference? On this point many things have been written, especially by late German Critics, some of which are not very intelligible at first. They say, for example, that the Poet has an infinitude in him; communicates an Unendlichkeit, a certain character of "infinitude," to whatsoever he delineates. This, though not very precise, yet on so vague a matter is worth remembering: if well meditated, some meaning will gradually be found in it. For my own part, I find considerable meaning in the old vulgar distinction of Poetry being metrical, having music in it, being a Song. Truly, if pressed to give a definition, one might say this as soon as anything else: If your delineation be authentically musical, musical not in word only, but in heart and substance, in all the thoughts and utterances of it, in the whole conception of it, then it will be poetical; if not, not. - Musical: how much lies in that! A musical thought is one spoken by a mind that has penetrated into the inmost heart of the thing; detected the inmost mystery of it, namely the melody that lies hidden in it; the inward harmony of coherence which is its soul, whereby it exists, and has a right to be, here in this world. All inmost things, we may say, are melodious; naturally utter themselves in Song. The meaning of Song goes deep. Who is there that, in logical words, can express the effect music has on us? A kind of inarticulate unfathomable speech, which leads us to the edge of the Infinite, and lets us for moments gaze into that!
Тѣмъ не менѣе, скажете вы, должно же быть различiе между истинной поэзiей и истинной не-поэтической рѣчью; въ чемъ-же состоитъ оно? По этому поводу было высказано много разныхъ мыслей, въ особенности позднѣйшими нѣмецкими критиками, но изъ этого многаго не все однако достаточно понятно съ перваго взгляда. Они говорятъ, напримѣръ, что поэтъ носитъ въ себѣ безконечность, что онъ сообщаетъ Unendlichkeit, извѣстный оттѣнокъ "безконечности", всему, что пишетъ. Хотя эта мысль и не достаточно ясна, однако она заслуживаетъ нашего вниманiя въ вопросѣ вообще столь темномъ; если мы вдумаемся хорошенько, то намъ постепенно станетъ раскрываться нѣкоторый смыслъ, заключающiйся въ ней. Я, съ своей стороны, нахожу большой смыслъ въ старинномъ вульгарномъ опредѣленiи, что поэтическое произведенiе, это - метрическое произведенiе, что поэзiя заключаетъ въ себѣ музыку, что она есть пѣнiе. Въ самомъ дѣлѣ, всякiй, пытающiйся дать опредѣленiе поэзiи, можетъ остановиться на указываемомъ нами съ такимъ же правомъ, какъ и на всякомъ другомъ: если произведенiе доподлинно музыкально, музыкально не только по сочетанiю словъ, но и въ самомъ сердцѣ, въ самой сущности своей, во всѣхъ мысляхъ и выраженiяхъ, вообще по всей своей концепцiи, - въ такомъ случаѣ оно будетъ поэтическое произведенiе; если нѣтъ, то нѣтъ.- Музыкально: какъ много заключаетъ въ себѣ это слово! Музыкальная мысль, это - мысль, высказанная умомъ, проникающимъ въ самую суть вещей, вскрывающимъ самую затаенную тайну ихъ, именно - мелодiю, которая лежитъ сокрытая въ нихъ, улавливающимъ внутреннюю гармонiю единства, что составляетъ душу всего сущаго,- составляетъ то, чѣмъ всякая вещь живетъ и благодаря чему она имѣетъ право существовать здѣсь, въ этомъ мiрѣ. Все, исходящее изъ глубины души, мы можемъ считать мелодичнымъ, и все это естественно выливается въ пѣнiи. Пѣнiе имѣетъ глубокiй смыслъ. Кто сумѣетъ выразить логическимъ образомъ дѣйствiе, производимое на насъ музыкой? Лишенная членораздѣльныхъ звуковъ, изъ какой-то бездонной глубины исходящая рѣчь, которая увлекаетъ насъ на край безконечности и держитъ здѣсь нѣсколько мгновенiй, чтобы мы заглянули въ нее!
Nay all speech, even the commonest speech, has something of song in it: not a parish in the world but has its parish-accent; - the rhythm or tune to which the people there sing what they have to say! Accent is a kind of chanting; all men have accent of their own, - though they only notice that of others. Observe too how all passionate language does of itself become musical, - with a finer music than the mere accent; the speech of a man even in zealous anger becomes a chant, a song. All deep things are Song. It seems somehow the very central essence of us, Song; as if all the rest were but wrappages and hulls! The primal element of us; of us, and of all things. The Greeks fabled of Sphere-Harmonies: it was the feeling they had of the inner structure of Nature; that the soul of all her voices and utterances was perfect music. Poetry, therefore, we will call musical Thought. The Poet is he who thinks in that manner. At bottom, it turns still on power of intellect; it is a man's sincerity and depth of vision that makes him a Poet. See deep enough, and you see musically; the heart of Nature being everywhere music, if you can only reach it.
Мало того, всякой рѣчи, даже самой шаблонной рѣчи, свойственъ до нѣкоторой степени характеръ пѣнiя: нѣтъ въ мiрѣ такого прихода, жители котораго не имѣли бы своего особеннаго приходскаго произношенiя,- ритма или тона, которымъ они поютъ то, что хотятъ сказать! Выговоръ есть своего рода пѣнiе; выговоръ всякаго человѣка представляетъ извѣстную особенность, хотя человѣкъ замѣчаетъ обыкновенно только выговоръ другихъ людей. Обратите вниманiе также, какъ всякая страстная рѣчь становится сама собой музыкальной, превращается въ утонченную музыку, сравнительно съ простой разговорной рѣчью; даже рѣчь человѣка, находящагося въ страшномъ гнѣвѣ, становится пѣнiемъ, пѣснью. Все глубокое представляетъ въ сущности пѣнiе. Оно, пѣнiе, составляетъ, повидимому, самую сконцентрированную эссенцiю нашего существа, а все остальное какъ бы одну лишь оберточную бумагу и шелуху! Оно - первоначальный элементъ нашего существованiя и всего прочаго. Греки выдумали фантазiю о гармонiи сферъ; фантазiя эта выражаетъ чувство, которое испытывали они, заглядывая во внутреннее строенiе природы; она показываетъ, что душу всѣхъ ихъ голосовъ, всѣхъ ихъ способовъ выраженiя составляла музыка. Итакъ, подъ поэзiей мы будемъ понимать музыкальную мысль. Поэтъ тотъ, кто думаетъ музыкальнымъ образомъ. Въ сущности, все зависитъ опять-таки отъ силы интеллекта; искренность и глубина прозрѣванiя дѣлаютъ человѣка поэтомъ. Проникайте въ вещи достаточно глубоко и передъ вами откроются музыкальныя сочетанiя; сердце природы окажется во всѣхъ отношенiяхъ музыкальнымъ, если только вы сумѣете добраться до него.
The Vates Poet, with his melodious Apocalypse of Nature, seems to hold a poor rank among us, in comparison with the Vates Prophet; his function, and our esteem of him for his function, alike slight. The Hero taken as Divinity; the Hero taken as Prophet; then next the Hero taken only as Poet: does it not look as if our estimate of the Great Man, epoch after epoch, were continually diminishing? We take him first for a god, then for one god-inspired; and now in the next stage of it, his most miraculous word gains from us only the recognition that he is a Poet, beautiful verse-maker, man of genius, or such like! - It looks so; but I persuade myself that intrinsically it is not so. If we consider well, it will perhaps appear that in man still there is the same altogether peculiar admiration for the Heroic Gift, by what name soever called, that there at any time was.
Vates-поэтъ, съ своимъ мелодическимъ апокалипсисомъ природы, пользуется, повидимому, не особенно завиднымъ положенiемъ среди насъ въ сравненiи съ Vates-пророкомъ; дѣло, которое онъ дѣлаетъ, и тотъ почетъ, который мы воздаемъ ему за его дѣло, представляются также, повидимому, незначительными. Нѣкогда героя считали богомъ; позже героя стали считать пророкомъ; затѣмъ героя начинаютъ считать всего лишь поэтомъ,- не слѣдуетъ ли отсюда, что великiй человѣкъ въ нашей оцѣнкѣ какъ-бы постепенно, эпоха за эпохой, убываетъ? Мы принимаемъ его сначала за бога, затѣмъ за человѣка, богомъ вдохновеннаго; а затѣмъ въ послѣдующую фазу самое дивное его слово вызываетъ съ нашей стороны лишь признанiе, что онъ - поэтъ, прекрасный мастеръ стиха, генiальный человѣкъ и т.п.!
I should say, if we do not now reckon a Great Man literally divine, it is that our notions of God, of the supreme unattainable Fountain of Splendor, Wisdom and Heroism, are ever rising higher; not altogether that our reverence for these qualities, as manifested in our like, is getting lower. This is worth taking thought of. Sceptical Dilettantism, the curse of these ages, a curse which will not last forever, does indeed in this the highest province of human things, as in all provinces, make sad work; and our reverence for great men, all crippled, blinded, paralytic as it is, comes out in poor plight, hardly recognizable. Men worship the shows of great men; the most disbelieve that there is any reality of great men to worship. The dreariest, fatalest faith; believing which, one would literally despair of human things. Nevertheless look, for example, at Napoleon! A Corsican lieutenant of artillery; that is the show of him: yet is he not obeyed, worshipped after his sort, as all the Tiaraed and Diademed of the world put together could not be? High Duchesses, and ostlers of inns, gather round the Scottish rustic, Burns; - a strange feeling dwelling in each that they never heard a man like this; that, on the whole, this is the man! In the secret heart of these people it still dimly reveals itself, though there is no accredited way of uttering it at present, that this rustic, with his black brows and flashing sun-eyes, and strange words moving laughter and tears, is of a dignity far beyond all others, incommensurable with all others. Do not we feel it so? But now, were Dilettantism, Scepticism, Triviality, and all that sorrowful brood, cast out of us, - as, by God's blessing, they shall one day be; were faith in the shows of things entirely swept out, replaced by clear faith in the things, so that a man acted on the impulse of that only, and counted the other non-extant; what a new livelier feeling towards this Burns were it!
Въ такомъ видѣ представляется вообще наше отношенiе къ герою, но мнѣ кажется, что въ дѣйствительности это не такъ. Если мы всмотримся попристальнѣе, то, быть можетъ, убѣдимся, что человѣкъ и въ настоящее время относится съ такимъ-же совершенно особеннымъ удивленiемъ къ героическому дарованiю, какъ бы мы его ни называли, съ какимъ онъ относился и во всякое другое время. Если мы не считаемъ великаго человѣка буквально за божество, то это потому, что наши понятiя о Богѣ, какъ высшемъ недостижимомъ первоисточникѣ свѣта, мудрости, героизма, становятся все возвышеннѣе и возвышеннѣе, а вовсе не потому, что наша признательность за подобнаго рода дарованiе, обнаруживающееся у людей, падаетъ все ниже и ниже. Объ этомъ стоитъ подумать. Скептическiй дилетантизмъ, это проклятiе настоящей эпохи,- проклятiе, которое не будетъ же тяготѣть вѣчно надъ нами, дѣйствительно неуклонно совершаетъ свое печальное дѣло и въ этой высочайшей сферѣ человѣческаго существованiя, и наше почитанiе великихъ людей, совершенно искаженное, затемненное, парализированное, представляется намъ жалкимъ, едва узнаваемымъ. Люди поклоняются внѣшности великихъ людей; большинство не вѣритъ, чтобы въ великихъ людяхъ было на самомъ дѣлѣ нѣчто такое, передъ чѣмъ слѣдовало бы преклониться. Самое ужасающее, фатальнѣйшее вѣрованiе! Каждый, исповѣдующiй его, долженъ дойти буквально до полнаго отчаянiя въ человѣчествѣ. И однако вспомните, напримѣръ, Наполеона! Корсиканскiй лейтенантъ артиллерiи - таково внѣшнее обличие его; тѣмъ не менѣе не повиновались-ли ему, не поклонялись-ли ему на особый, конечно, ладъ? Всѣ тiары и дiадемы мiра, взятыя вмѣстѣ, не могли добиться такого почитанiя! Высокiя герцогини и конюхи съ постоялыхъ дворовъ собираются вокругъ шотландскаго крестьянина Бöрнса; какое-то странное чувство подсказываетъ каждому изъ нихъ, что они никогда не слышали человѣка, подобного ему, что это вообще - человѣкъ! Въ глубинѣ сердца всѣ эти люди чувствуютъ, хотя и смутнымъ образомъ, такъ какъ въ настоящее время не существуетъ общепризнаннаго пути для выраженiя подобнаго состоянiя, чувствуютъ, говорю я, помимо даже воли, что этотъ крестьянинъ съ своими черными бровями и сiяющими, подобно солнцу, глазами, говорящiй удивительнѣйшiя рѣчи, вызывающiя смѣхъ и слезы, стоитъ по своему достоинству выше всѣхъ другихъ, что его нельзя сравнивать ни съ кѣмъ другимъ. Не чувствуемъ-ли и мы того-же? А если бы теперь дилетантизмъ, скептицизмъ, пошлость и все это жалкое исчадiе было отброшено прочь,- что и случится въ одинъ прекрасный день при помощи Божiей,- если-бы вѣра во все кажущееся была отброшена совершенно и замѣнена свѣтлой вѣрой въ дѣйствительность, такъ что человѣкъ дѣйствовалъ бы только по одному импульсу такой вѣры и считалъ бы все прочее несуществующимъ,- какое бы тогда новое и болѣе жизненное чувство пробудилось у насъ къ этому самому Бöрнсу!..
Nay here in these ages, such as they are, have we not two mere Poets, if not deified, yet we may say beatified? Shakspeare and Dante are Saints of Poetry; really, if we will think of it, canonized, so that it is impiety to meddle with them. The unguided instinct of the world, working across all these perverse impediments, has arrived at such result. Dante and Shakspeare are a peculiar Two. They dwell apart, in a kind of royal solitude; none equal, none second to them: in the general feeling of the world, a certain transcendentalism, a glory as of complete perfection, invests these two. They are canonized, though no Pope or Cardinals took hand in doing it! Such, in spite of every perverting influence, in the most unheroic times, is still our indestructible reverence for heroism. - We will look a little at these Two, the Poet Dante and the Poet Shakspeare: what little it is permitted us to say here of the Hero as Poet will most fitly arrange itself in that fashion.
Однако, развѣ мы не можемъ даже и въ эпохи подобныя нашей указать на двухъ истинныхъ поэтовъ, если не обоготворяемыхъ, то во всякомъ случаѣ причисляемыхъ къ лику святыхъ? Шекспиръ и Данте, это - святые поэзiи, по истинѣ канонизированные, такъ что считается даже за нечестiе прикасаться къ нимъ. Всеобщiй инстинктъ, никѣмъ не руководимый, идущiй своимъ путемъ, несмотря на всяческiя помѣхи и препятствiя, привелъ къ этому. Данте и Шекспиръ составляютъ исключительную пару. Они стоятъ отдѣльно, въ своего рода царскомъ уединенiи; нѣтъ никого равнаго имъ, нѣтъ преемника имъ: извѣстный трансцендентализмъ, слава, вѣнчающая полное совершенство, осѣняетъ ихъ по общему сознанiю всего мiра. Они канонизированы, хотя ни папа, ни кардиналы не принимали въ томъ никакого участiя! Такова еще до сихъ поръ, несмотря на всѣ противодѣйствующiя влiянiя, несмотря на это отнюдь не-героическое время, нерушимая сила нашего поклоненiя героизму. Я остановлю нѣсколько ваше вниманiе на этой парѣ, поэтѣ Данте и поэтѣ Шекспирѣ; и такимъ образомъ то немногое, что я могу сказать здѣсь о героѣ, какъ поэтѣ, найдетъ для себя самое подходящее истолкованiе.
Many volumes have been written by way of commentary on Dante and his Book; yet, on the whole, with no great result. His Biography is, as it were, irrecoverably lost for us. An unimportant, wandering, sorrow-stricken man, not much note was taken of him while he lived; and the most of that has vanished, in the long space that now intervenes. It is five centuries since he ceased writing and living here. After all commentaries, the Book itself is mainly what we know of him. The Book; - and one might add that Portrait commonly attributed to Giotto, which, looking on it, you cannot help inclining to think genuine, whoever did it. To me it is a most touching face; perhaps of all faces that I know, the most so. Lonely there, painted as on vacancy, with the simple laurel wound round it; the deathless sorrow and pain, the known victory which is also deathless; - significant of the whole history of Dante! I think it is the mournfulest face that ever was painted from reality; an altogether tragic, heart-affecting face. There is in it, as foundation of it, the softness, tenderness, gentle affection as of a child; but all this is as if congealed into sharp contradiction, into abnegation, isolation, proud hopeless pain. A soft ethereal soul looking out so stern, implacable, grim-trenchant, as from imprisonment of thick-ribbed ice! Withal it is a silent pain too, a silent scornful one: the lip is curled in a kind of godlike disdain of the thing that is eating out his heart, - as if it were withal a mean insignificant thing, as if he whom it had power to torture and strangle were greater than it. The face of one wholly in protest, and lifelong unsurrendering battle, against the world. Affection all converted into indignation: an implacable indignation; slow, equable, silent, like that of a god! The eye too, it looks out as in a kind of surprise, a kind of inquiry, Why the world was of such a sort? This is Dante: so he looks, this "voice of ten silent centuries," and sings us "his mystic unfathomable song."
Не мало томовъ было исписано по поводу жизни Данте и его книги; но въ общемъ результаты получились не особенно значительные. Бiографiя Данте остается, такъ сказать, безвозвратно потерянною для насъ. Человѣкъ невидный, скитающiйся съ мѣста на мѣсто, удрученный скорбью, онъ за время своей жизни не обращалъ на себя особеннаго вниманiя, да и изъ того, что знали о немъ, большая часть растеряна въ этотъ длинный промежутокъ времени, отдѣляющiй его отъ насъ. Прошло уже пять столѣтiй съ тѣхъ поръ, какъ онъ пересталъ писать, какъ онъ умеръ. Всѣ комментаторы соглашаются, что книга его сама по себѣ составляетъ самое существенное, что мы знаемъ о немъ самомъ; книга и, можно прибавить еще, портретъ, приписываемый обыкновенно Джiотто; кто-бы ни писалъ его, но достаточно взглянуть, чтобы тотчасъ-же сказать, что это должно быть доподлинно вѣрный портретъ. Лицо, нарисованное на этомъ портретѣ, производитъ на меня крайне сильное впечатленiе; это, быть можетъ, самое трогательное изъ всѣхъ лицъ, какiя я только знаю. Уединенное, нарисованное какъ-бы въ безвоздушномъ пространствѣ, съ простымъ лавромъ вокругъ головы; безсмертная скорбь и страданiе; извѣданная побѣда, которая также безсмертна; вся жизнь Данте отражается здѣсь! Я думаю, что это самое грустное лицо, какое только когда-либо было срисовано съ живого человѣка; въ полномъ смыслѣ слова трагическое, трогающее сердце лицо. Мягкость, нѣжность, кроткая привязанность ребенка составляютъ какъ-бы его фонъ; но все это застываетъ въ противорѣчiи, въ отрицанiи, въ отчужденности, въ гордомъ безъисходномъ страданiи. Кроткая, эθирная душа смотритъ на васъ такъ сурово, непримиримо, рѣзко, нелюдимо, точно заточенная въ толстую глыбу льда! Вмѣстѣ съ тѣмъ это страданiе молчаливое, молчаливое и презрительное: изгибъ губъ говоритъ о божественномъ равнодушiи къ тому, что грызетъ сердце, какъ къ чему-то ничтожному, не стоящему вниманiя, и указываетъ, что тотъ, кого оно имѣетъ силу мучить и душить, выше страданiя. Это - лицо человѣка, протестующаго до конца, борящагося всю свою жизнь противъ цѣлаго мiра и не сдающагося. Любовь превращается въ негодованiе, въ негодованiе непримиримое - спокойное, неизмѣнное, молчаливое, подобное негодованiю Бога! Глазъ,- онъ такъ-же смотритъ съ нѣкотораго рода недоумѣнiемъ, вопросительно: почему мiръ таковъ? Это - Данте. Такъ онъ глядитъ, этотъ "голосъ десяти молчаливыхъ вѣковъ", и такъ онъ поетъ "свою мистичную неисповѣдимую пѣсню".
Джотто ди Бондоне. Данте Алигьери
The little that we know of Dante's Life corresponds well enough with this Portrait and this Book. He was born at Florence, in the upper class of society, in the year 1265. His education was the best then going; much school-divinity, Aristotelean logic, some Latin classics, - no inconsiderable insight into certain provinces of things: and Dante, with his earnest intelligent nature, we need not doubt, learned better than most all that was learnable. He has a clear cultivated understanding, and of great subtlety; this best fruit of education he had contrived to realize from these scholastics. He knows accurately and well what lies close to him; but, in such a time, without printed books or free intercourse, he could not know well what was distant: the small clear light, most luminous for what is near, breaks itself into singular chiaroscuro striking on what is far off. This was Dante's learning from the schools. In life, he had gone through the usual destinies; been twice out campaigning as a soldier for the Florentine State, been on embassy; had in his thirty-fifth year, by natural gradation of talent and service, become one of the Chief Magistrates of Florence. He had met in boyhood a certain Beatrice Portinari, a beautiful little girl of his own age and rank, and grown up thenceforth in partial sight of her, in some distant intercourse with her. All readers know his graceful affecting account of this; and then of their being parted; of her being wedded to another, and of her death soon after. She makes a great figure in Dante's Poem; seems to have made a great figure in his life. Of all beings it might seem as if she, held apart from him, far apart at last in the dim Eternity, were the only one he had ever with his whole strength of affection loved. She died: Dante himself was wedded; but it seems not happily, far from happily. I fancy, the rigorous earnest man, with his keen excitabilities, was not altogether easy to make happy.
Немногiя извѣстныя намъ данныя о жизни Данте подтверждаютъ вполнѣ то, что говоритъ этотъ его портретъ и его книга. Онъ родился во Флоренцiи въ 1265 г. и по рожденiю своему принадлежалъ къ высшему классу общества. Образованiе, полученное имъ, было самое лучшее по тогдашнимъ временамъ; богословiе, аристотелевская логика, нѣкоторые латинскiе классики проходились тогда въ большомъ объемѣ,- все это давало немалый запасъ знанiя въ извѣстныхъ областяхъ мысли; и Данте, при его способностяхъ и серьезности, мы не можемъ въ этомъ сомнѣваться, усвоилъ себѣ конечно лучше, чѣмъ большинство, все то, что было усвояемаго въ означенныхъ предметахъ. Онъ отличался яснымъ и развитымъ пониманiемъ и большой проницательностью; таковъ былъ наилучшiй результатъ, который онъ сумѣлъ извлечь изъ изученiя схоластиковъ. Онъ зналъ хорошо и обстоятельно все, что окружало его; но въ то время, въ которое ему пришлось жить, когда не было книгопечатанiя и свободныхъ сношенiй, онъ не могъ знать хорошо того, что находилось отъ него на извѣстномъ разстоянiи: маленькiй ясный свѣточъ, превосходно освѣщавшiй окружающiе предметы, тускнѣлъ и превращался въ особаго рода Chiaroscuro, когда ему приходилось бросать свои лучи на отдаленныя пространства. Таковы были познанiя, вынесенныя Данте изъ школы. Въ жизни поэтъ прошелъ обычныя ступени; онъ участвовалъ, какъ солдатъ, въ двухъ кампанiяхъ и защищалъ флорентiйское государство, принималъ участiе въ посольствѣ и на тридцать пятомъ году, благодаря своимъ талантамъ и службѣ, достигъ виднаго положенiя въ городскомъ управленiи Флоренцiи. Въ дѣтствѣ еще онъ встрѣтился съ нѣкоею Беатриче Портинари, прелестной маленькой дѣвочкой, однихъ съ нимъ лѣтъ и принадлежавшей къ одному съ нимъ общественному классу; съ этихъ поръ онъ росъ, питая къ ней особенное расположенiе и встрѣчаясь съ нею отъ поры до времени. Всякому читателю извѣстенъ его прекрасный, исполненный любви, разсказъ объ этой исторiи, и какъ ихъ затѣмъ разлучили, какъ она была выдана за-мужъ за другого, и какъ вскорѣ затѣмъ умерла. Въ Дантовой поэмѣ она занимаетъ видное мѣсто; повидимому, она играла видную роль и въ его жизни. Повидимому, ее одну изъ всѣхъ существъ, несмотря на то, что они были разлучены, несмотря на то, что она исчезла для него въ непроглядной вѣчности, онъ любилъ всею силою своей страстной любви. Она умерла; Данте женился; но нельзя сказать, чтобы счастливо, далеко до того. Совсѣмъ нелегко было, какъ представляется мнѣ, сдѣлать счастливымъ этого строгаго, серьезнаго человѣка съ крайне впечатлительной натурой.
We will not complain of Dante's miseries: had all gone right with him as he wished it, he might have been Prior, Podesta, or whatsoever they call it, of Florence, well accepted among neighbors, - and the world had wanted one of the most notable words ever spoken or sung. Florence would have had another prosperous Lord Mayor; and the ten dumb centuries continued voiceless, and the ten other listening centuries (for there will be ten of them and more) had no Divina Commedia to hear! We will complain of nothing. A nobler destiny was appointed for this Dante; and he, struggling like a man led towards death and crucifixion, could not help fulfilling it. Give him the choice of his happiness! He knew not, more than we do, what was really happy, what was really miserable.
Мы не станемъ соболѣзновать о несчастiяхъ, выпавшихъ на долю Данте; если-бы въ жизни все шло такъ хорошо для него, какъ было ему желательно, то, быть можетъ, онъ былъ-бы прiоромъ, или подестой во Флоренцiи, или чѣмъ-либо въ этомъ родѣ и пользовался-бы симпатiями своихъ согражданъ, но мiръ не услышалъ бы замѣчательнѣйшаго слова, какое только когда-либо было сказано или пропѣто. Флоренцiя имѣла-бы еще одного лишняго городскаго голову-благодѣтеля; десять-же безгласныхъ вѣковъ такъ и остались-бы въ своей нѣмотѣ, а десять слѣдующихъ внемлющихъ вѣковъ (такъ какъ ихъ будетъ десять и болѣе) не услышали-бы Божественной Комедiи! Мы не станемъ ни о чемъ сожалѣть. Данте ожидала болѣе благородная участь; и онъ, борясь, какъ человѣкъ, котораго ведутъ на распятiе и смерть, не могъ не исполнить своего предназначенiя. Предоставимъ ему выборъ своего счастья! Да, онъ зналъ не больше насъ, что такое дѣйствительное счастiе и что такое дѣйствительное несчастiе.
In Dante's Priorship, the Guelf-Ghibelline, Bianchi-Neri, or some other confused disturbances rose to such a height, that Dante, whose party had seemed the stronger, was with his friends cast unexpectedly forth into banishment; doomed thenceforth to a life of woe and wandering. His property was all confiscated and more; he had the fiercest feeling that it was entirely unjust, nefarious in the sight of God and man. He tried what was in him to get reinstated; tried even by warlike surprisal, with arms in his hand: but it would not do; bad only had become worse. There is a record, I believe, still extant in the Florence Archives, dooming this Dante, wheresoever caught, to be burnt alive. Burnt alive; so it stands, they say: a very curious civic document. Another curious document, some considerable number of years later, is a Letter of Dante's to the Florentine Magistrates, written in answer to a milder proposal of theirs, that he should return on condition of apologizing and paying a fine. He answers, with fixed stern pride: "If I cannot return without calling myself guilty, I will never return, nunquam revertar."
Во время прiорства Данте, раздоръ между гвельфами и гибеллинами, между черными и бѣлыми или, быть можетъ, какiя-либо другiя волненiя разыгрались съ такою силою, что Данте, партiя котораго, казалось, до сихъ поръ была сильнѣе другихъ, попалъ неожиданно вмѣстѣ съ своими друзьями въ изгнанiе, и съ этихъ поръ осужденъ былъ на скитальческую, исполненную горя, жизнь. Все имущество его подверглось конфискацiи. Онъ былъ возмущенъ до крайней степени, сознавая всю несправедливость такого поступка съ нимъ, всю гнусность его передъ лицомъ Бога и людей. Онъ испробовалъ все, что только могъ, чтобы добиться возстановленiя своихъ правъ; пытался достигнуть этого даже съ оружiемъ въ рукахъ, но безуспѣшно; положенiе его лишь ухудшилось. Во флорентiйскихъ архивахъ сохранился, я думаю, до сихъ поръ еще приговоръ, осуждающiй Данте, гдѣ-бы онъ ни былъ схваченъ, на сожженiе живьемъ. Сожженiе живьемъ - такъ тамъ, говорятъ, и написано. Весьма любопытный историческiй документъ. Другой интересный документъ, относящiйся къ болѣе позднему времени, представляетъ письмо Данте къ флорентiйскимъ городскимъ властямъ, написанное въ отвѣтъ на ихъ уже болѣе мягкое предложенiе, а именно возвратиться на условiяхъ раскаянiя и уплаты штрафа. Онъ отвѣчалъ имъ съ неизмѣнной и непреклонной гордостью: "Если мнѣ нельзя возвратиться иначе, какъ признавъ самого себя преступнымъ, то я никогда не возвращусь, nunquam revertar".
For Dante there was now no home in this world. He wandered from patron to patron, from place to place; proving, in his own bitter words, "How hard is the path, Come e duro calle." The wretched are not cheerful company. Dante, poor and banished, with his proud earnest nature, with his moody humors, was not a man to conciliate men. Petrarch reports of him that being at Can della Scala's court, and blamed one day for his gloom and taciturnity, he answered in no courtier-like way. Della Scala stood among his courtiers, with mimes and buffoons (nebulones ac histriones) making him heartily merry; when turning to Dante, he said: "Is it not strange, now, that this poor fool should make himself so entertaining; while you, a wise man, sit there day after day, and have nothing to amuse us with at all?" Dante answered bitterly: "No, not strange; your Highness is to recollect the Proverb, Like to Like;" - given the amuser, the amusee must also be given! Such a man, with his proud silent ways, with his sarcasms and sorrows, was not made to succeed at court. By degrees, it came to be evident to him that he had no longer any resting-place, or hope of benefit, in this earth. The earthly world had cast him forth, to wander, wander; no living heart to love him now; for his sore miseries there was no solace here.
Такимъ образомъ Данте лишился вовсе своего крова. Онъ скитался отъ патрона къ патрону, изъ одного мѣста въ другое, показывая на собственномъ примѣрѣ "до какой степени труденъ путь,- Come é duro calle", какъ онъ самъ съ горечью выражается. Съ несчастными невесело водить компанiю. Обнищалый и изгнанный Данте, гордый и серьезный по природѣ, находившiйся въ гнѣвномъ настроенiи, представлялъ собою человѣка, который вообще плохо ладитъ съ людьми. Петрарка разсказываетъ, какъ, будучи однажды при дворѣ Канъ делла Скала, онъ отвѣтилъ совсѣмъ не по придворному, когда его стали порицать за молчанiе и угрюмый видъ. Делла Скала находился въ кругу своихъ придворныхъ; шуты и гаеры заставляли его беззаботно веселиться; обратившись къ Данте, онъ сказалъ: "Не правда-ли, странно, что эти жалкiе глупцы могутъ такъ веселиться, тогда какъ вы, человѣкъ умный, проводите здѣсь день за днемъ и ничѣмъ не можете развлечь насъ?" Данте рѣзко отвѣтилъ: "Нѣтъ, не странно; пусть ваша свѣтлость вспомнитъ только поговорку: куликъ кулика видитъ издалека; разъ есть забавникъ, забавамъ не будетъ конца". Подобный человѣкъ съ своими горделивыми, молчаливыми манерами, съ своими сарказмомъ и скорбью не былъ созданъ для того, чтобы преуспѣвать при дворахъ. Мало-по-малу онъ ясно понялъ, что ему нигдѣ не сыскать на этой землѣ покойнаго угла, что для него нѣтъ болѣе надежды на благополучiе. Земной мiръ выбросилъ его изъ своей среды и обрекъ на скитанье и скитанье; ничье живое сердце не полюбитъ его теперь; ничто не можетъ теперь смягчить его тяжкiя страданiя здѣсь, на землѣ.
The deeper naturally would the Eternal World impress itself on him; that awful reality over which, after all, this Time-world, with its Florences and banishments, only flutters as an unreal shadow. Florence thou shalt never see: but Hell and Purgatory and Heaven thou shalt surely see! What is Florence, Can della Scala, and the World and Life altogether? ETERNITY: thither, of a truth, not elsewhither, art thou and all things bound! The great soul of Dante, homeless on earth, made its home more and more in that awful other world. Naturally his thoughts brooded on that, as on the one fact important for him. Bodied or bodiless, it is the one fact important for all men: - but to Dante, in that age, it was bodied in fixed certainty of scientific shape; he no more doubted of that Malebolge Pool, that it all lay there with its gloomy circles, with its alti guai, and that he himself should see it, than we doubt that we should see Constantinople if we went thither. Dante's heart, long filled with this, brooding over it in speechless thought and awe, bursts forth at length into "mystic unfathomable song;" and this his Divine Comedy, the most remarkable of all modern Books, is the result.
Тѣмъ глубже естественно залегало въ его душѣ представленiе о вѣчномъ мiрѣ, о той внушающей благоговѣйный ужасъ дѣйствительности, на поверхности которой весь этотъ временный мiръ, съ его Флоренцiями и изгнанiями, мелькаетъ лишь какъ легкiй призракъ. Флоренцiи ты больше не увидишь; но адъ и чистилище, и небеса, ихъ ты, конечно, узришь! Что Флоренцiя, Канъ делла Скала и мiръ, и жизнь, все вмѣстѣ? Вѣчность,- съ нею по-истинѣ, а не съ чѣмъ другимъ, связанъ ты и все сущее! Великая душа Данте, не находившая себѣ пристанища на землѣ, уходила все болѣе и болѣе въ этотъ страшный другой мiръ. Естественно, что всѣ его мысли устремились къ этому мiру, какъ къ единственному факту, важному для него. Воплощенный или невоплощенный фактъ этотъ остается единственно вѣрнымъ фактомъ для всѣхъ людей; но для Данте въ то время онъ представлялся съ научной достовѣрностью воплощеннымъ въ извѣстномъ образѣ. Данте такъ-же мало сомнѣвался въ существованiи болота Malebolge, въ томъ, что оно лежитъ именно тамъ съ своими мрачными кругами, съ своими alti guai и что онъ самъ могъ-бы все это видѣть,- какъ мы въ томъ, что увидѣли-бы Константинополь, если-бы отправились туда. Долго Данте, преисполненный этой мыслью въ своемъ сердцѣ, питалъ ее въ безмолвiи и благоговѣйномъ страхѣ, пока наконецъ она, переполнивъ его сердце, не вырвалась и не вылилась въ "мистической неисповѣдимой пѣснѣ"; такимъ образомъ появилась эта его Божественная комедiя, самая замѣчательная изъ всѣхъ современныхъ книгъ.
It must have been a great solacement to Dante, and was, as we can see, a proud thought for him at times, That he, here in exile, could do this work; that no Florence, nor no man or men, could hinder him from doing it, or even much help him in doing it. He knew too, partly, that it was great; the greatest a man could do. "If thou follow thy star, Se tu segui tua stella," - so could the Hero, in his forsakenness, in his extreme need, still say to himself: "Follow thou thy star, thou shalt not fail of a glorious haven!" The labor of writing, we find, and indeed could know otherwise, was great and painful for him; he says, This Book, "which has made me lean for many years." Ah yes, it was won, all of it, with pain and sore toil, - not in sport, but in grim earnest. His Book, as indeed most good Books are, has been written, in many senses, with his heart's blood. It is his whole history, this Book. He died after finishing it; not yet very old, at the age of fifty-six; - broken-hearted rather, as is said. He lies buried in his death-city Ravenna: Hic claudor Dantes patriis extorris ab oris. The Florentines begged back his body, in a century after; the Ravenna people would not give it. "Here am I Dante laid, shut out from my native shores."
Для Данте мысль, что онъ, изгнанникъ, могъ создать такое произведенiе, что ни одинъ флорентiецъ, вообще ни одинъ человѣкъ, никакiе люди не могли ни помѣшать ему, ни даже сколько-нибудь замѣтно облегчить его трудъ,- должна была представлять большое утѣшенiе, и онъ дѣйствительно по временамъ гордился имъ, какъ въ томъ мы можемъ убѣдиться. Онъ отчасти понималъ также, что это было великое произведенiе, величайшее, какое только человѣкъ могъ создать: "Если ты слѣдуешь за своей звѣздой,- Se tu segui tua stella",- такъ могъ еще говорить самому себѣ этотъ герой въ своей крайней нуждѣ, забытый всѣми: "Слѣдуй своей звѣздѣ, ты не минуешь славной пристани!" Ему было, какъ оказывается и какъ мы можемъ легко себѣ представить, крайне трудно и мучительно писать свою книгу; эта книга, говоритъ онъ, "отняла у меня силу многихъ годовъ". О да, она далась, всякое слово въ ней далось страданiемъ и тяжкимъ трудомъ,- онъ трудился съ суровой серьезностью, онъ не забавлялся. Его книга, какъ въ дѣйствительности большая часть хорошихъ книгъ, была написана во многихъ смыслахъ кровью его сердца. Она, эта книга, представляетъ полную исторiю его собственной жизни; окончивъ ее, онъ умеръ. Онъ не былъ еще слишкомъ старъ: ему было всего 56 лѣтъ; онъ умеръ отъ разрыва сердца, какъ говорятъ. Прахъ его покоится въ томъ городѣ, гдѣ онъ умеръ, въ Равеннѣ, съ надписью на гробницѣ: Hic claudor Dantes patriis extorris ab oris. Сто лѣтъ тому назадъ флорентiйцы просили возвратить имъ этотъ прахъ, но Равенна не согласилась. "Здѣсь покоюсь я, Данте, изгнанный съ моихъ родныхъ береговъ".
I said, Dante's Poem was a Song: it is Tieck who calls it "a mystic unfathomable Song;" and such is literally the character of it. Coleridge remarks very pertinently somewhere, that wherever you find a sentence musically worded, of true rhythm and melody in the words, there is something deep and good in the meaning too. For body and soul, word and idea, go strangely together here as everywhere. Song: we said before, it was the Heroic of Speech! All old Poems, Homer's and the rest, are authentically Songs. I would say, in strictness, that all right Poems are; that whatsoever is not sung is properly no Poem, but a piece of Prose cramped into jingling lines, - to the great injury of the grammar, to the great grief of the reader, for most part! What we wants to get at is the thought the man had, if he had any: why should he twist it into jingle, if he could speak it out plainly? It is only when the heart of him is rapt into true passion of melody, and the very tones of him, according to Coleridge's remark, become musical by the greatness, depth and music of his thoughts, that we can give him right to rhyme and sing; that we call him a Poet, and listen to him as the Heroic of Speakers, - whose speech is Song. Pretenders to this are many; and to an earnest reader, I doubt, it is for most part a very melancholy, not to say an insupportable business, that of reading rhyme! Rhyme that had no inward necessity to be rhymed; - it ought to have told us plainly, without any jingle, what it was aiming at. I would advise all men who can speak their thought, not to sing it; to understand that, in a serious time, among serious men, there is no vocation in them for singing it. Precisely as we love the true song, and are charmed by it as by something divine, so shall we hate the false song, and account it a mere wooden noise, a thing hollow, superfluous, altogether an insincere and offensive thing.
Поэма Данте, какъ я сказалъ, это - пѣсня. Тиккъ называетъ ее "мистической неисповѣдимой пѣснью", и таковъ въ буквальномъ смыслѣ характеръ ея. Кольриджъ весьма дѣльно замѣчаетъ въ одномъ мѣстѣ, что во всякой мысли, музыкально-выраженной, съ надлежащей риθмой и мелодiею, вы найдете извѣстную глубину и смыслъ. Ибо тѣло и душа, слово и мысль - здѣсь, какъ и повсюду - связаны между собою какимъ-то страннымъ образомъ. Пѣсня! Мы сказали выше, что пѣсня представляетъ героическое въ рѣчи. Всѣ древнiя поэмы, Гомера и другiя, суть доподлинныя пѣсни. Строго говоря, я сказалъ-бы, что таковы всѣ истинныя поэмы; что всякое произведенiе, которое не поется, собственно не поэма, а лишь отрывокъ прозы, втиснутый въ звучные стихи, къ великому поношенiю грамматика и къ великой досадѣ читателя въ большинствѣ случаевъ! Все, что мы извлекаемъ изъ подобнаго произведенiя, это мысль, которую человѣкъ имѣлъ, если только онъ ее имѣлъ еще; зачѣмъ же въ такомъ случаѣ онъ подымалъ звонъ, разъ онъ могъ высказать свою мысль просто? Мы можемъ дать ему право риθмовать и пѣть лишь тогда, когда сердце его охвачено истинной страстью къ мелодiи и когда самые звуки его голоса, по замѣчанiю Кольриджа, становятся музыкальными, благодаря величiю, глубинѣ и музыкѣ его мыслей. Только тогда мы называемъ его поэтомъ и внимаемъ ему, какъ герою-оратору, рѣчь котораго есть пѣсня. Многiе домогаются этого; но для серьезнаго читателя чтенiе подобной пѣсни, я не сомнѣваюсь, составляетъ прескучное занятiе, чтобы не сказать несносное! Для подобной пѣсни не существуетъ никакой внутренней необходимости быть риθмованной; человѣку слѣдовало-бы сказать намъ просто, безъ всякаго звону, въ чемъ дѣло. Я совѣтовалъ-бы всѣмъ людямъ, которые могутъ просто высказать свою мысль, не пѣть ее; я совѣтовалъ-бы имъ понять, что въ серьезное время среди серьезныхъ людей никто не нуждается въ томъ, чтобы они пѣли ее. Дѣйствительно, насколько мы любимъ истинное пѣнiе, насколько насъ чаруютъ его божественные звуки, настолько-же намъ ненавистно всякое фальшивое пѣнiе, и это послѣднее мы всегда будемъ считать за пустой деревянный звукъ, за нѣчто глухое, поверхностное, совершенно неискреннее и оскорбительное.
I give Dante my highest praise when I say of his Divine Comedy that it is, in all senses, genuinely a Song. In the very sound of it there is a canto fermo; it proceeds as by a chant. The language, his simple terza rima, doubtless helped him in this. One reads along naturally with a sort of lilt. But I add, that it could not be otherwise; for the essence and material of the work are themselves rhythmic. Its depth, and rapt passion and sincerity, makes it musical; - go deep enough, there is music everywhere. A true inward symmetry, what one calls an architectural harmony, reigns in it, proportionates it all: architectural; which also partakes of the character of music. The three kingdoms, Inferno, Purgatorio, Paradiso, look out on one another like compartments of a great edifice; a great supernatural world-cathedral, piled up there, stern, solemn, awful; Dante's World of Souls! It is, at bottom, the sincerest of all Poems; sincerity, here too, we find to be the measure of worth. It came deep out of the author's heart of hearts; and it goes deep, and through long generations, into ours. The people of Verona, when they saw him on the streets, used to say, "Eccovi l' uom ch' e stato all' Inferno, See, there is the man that was in Hell!" Ah yes, he had been in Hell; - in Hell enough, in long severe sorrow and struggle; as the like of him is pretty sure to have been. Commedias that come out divine are not accomplished otherwise. Thought, true labor of any kind, highest virtue itself, is it not the daughter of Pain? Born as out of the black whirlwind; - true effort, in fact, as of a captive struggling to free himself: that is Thought. In all ways we are "to become perfect through suffering." - But, as I say, no work known to me is so elaborated as this of Dante's. It has all been as if molten, in the hottest furnace of his soul. It had made him "lean" for many years. Not the general whole only; every compartment of it is worked out, with intense earnestness, into truth, into clear visuality. Each answers to the other; each fits in its place, like a marble stone accurately hewn and polished. It is the soul of Dante, and in this the soul of the middle ages, rendered forever rhythmically visible there. No light task; a right intense one: but a task which is done.
Я воздаю Данте свою величайшую похвалу, когда говорю, что его Божественная комедiя представляетъ во всякихъ смыслахъ неподдѣльную пѣсню. Въ самомъ тонѣ ея чувствуется canto fermo, звуки льются точно въ пѣснѣ. Самая простая Дантова terza rima конечно только помогаетъ ему достигать такого эффекта. Естественно, что Божественную комедiю читаютъ отъ начала до конца на-распѣвъ. Но, замѣчу я, иначе и быть не можетъ, такъ какъ сущность самого произведенiя и матерiалъ, изъ котораго оно сложено, сами по себѣ ритмическiе. Глубина, восхищенная страстность и искренность дѣлаютъ его музыкальнымъ; всматривайтесь въ вещи достаточно глубоко и вы повсюду найдете музыку. Дѣйствительная внутренняя симметрiя, то, что называютъ архитектурной гармонiей, царитъ въ немъ и приводитъ все къ должной пропорцiональности; архитектурная гармонiя, это - то, чему также присуща музыкальность. Три царства, Адъ, Чистилище и Рай, глядятъ одно на другое, подобно тремъ частямъ одного величественнаго зданiя; это - великiй мiровой соборъ, воздвигнутый тамъ, въ сверхчувственныхъ сферахъ; соборъ суровый, торжественный, грозный; таковъ Дантовъ мiръ душъ! По существу это - самая искренняя изъ всѣхъ поэмъ; а искренность мы считаемъ и въ данномъ случаѣ мѣриломъ достоинства. Она вышла изъ самой глубины сердца ея творца и проникаетъ глубоко въ сердца наши и въ сердца длиннаго ряда поколѣнiй. Жители Вероны, встрѣчая Данте на улицѣ, обыкновенно говорили: "Eccovi l'uom ch'é stato all' Inferno, т.е. глядите, вотъ человѣкъ, побывавшiй въ аду!" О, да, онъ былъ въ аду, въ настоящемъ аду; онъ втеченiе долгаго времени выносилъ жестокую скорбь и боролся; и всякiй человѣкъ, подобный ему, бывалъ конечно также тамъ, въ аду. Комедiи, которыя становятся божественными, иначе не пишутся. Развѣ мысль, истинный трудъ, самая высочайшая добродѣтель - не порожденiе страданiя? Истинная мысль возникаетъ какъ-бы изъ чернаго вихря. Дѣйствительное усилiе, усилiе плѣнника, борящагося за свое освобожденiе, вотъ что такое мысль. Повсюду намъ приходится достигать совершенства путемъ страданiя. - Но, говорю я, ни одно изъ произведенiй, извѣстныхъ мнѣ, не отдѣлано такъ тщательно, какъ эта поэма Данте. Она вся какъ-бы вылилась изъ раскаленнаго до-бѣла горнила его души. Она "отнимала силы" у него втеченiе многихъ годовъ. И не только общiя очертанiя поэмы таковы; нѣтъ, всякая частность въ ней исполнена съ величайшей старательностью, доведена до полной правдивости, до совершенной ясности. Все здѣсь находится въ строгомъ соотвѣтствiи: каждая черточка на своемъ мѣстѣ; точно мраморный камень аккуратно высѣченный и отполированный. Здѣсь, въ этой поэмѣ, въ ея риθмахъ воочiю для всѣхъ запечатлѣлся на-вѣки духъ Данте, а вмѣстѣ съ тѣмъ и духъ среднихъ вѣковъ. Не легкая задача, требующая по-истинѣ чрезмѣрнаго напряженiя, но задача уже исполненная!..
Perhaps one would say, intensity, with the much that depends on it, is the prevailing character of Dante's genius. Dante does not come before us as a large catholic mind; rather as a narrow, and even sectarian mind: it is partly the fruit of his age and position, but partly too of his own nature. His greatness has, in all senses, concentred itself into fiery emphasis and depth. He is world-great not because he is worldwide, but because he is world-deep. Through all objects he pierces as it were down into the heart of Being. I know nothing so intense as Dante. Consider, for example, to begin with the outermost development of his intensity, consider how he paints. He has a great power of vision; seizes the very type of a thing; presents that and nothing more. You remember that first view he gets of the Hall of Dite: red pinnacle, red-hot cone of iron glowing through the dim immensity of gloom; - so vivid, so distinct, visible at once and forever! It is as an emblem of the whole genius of Dante. There is a brevity, an abrupt precision in him: Tacitus is not briefer, more condensed; and then in Dante it seems a natural condensation, spontaneous to the man. One smiting word; and then there is silence, nothing more said. His silence is more eloquent than words. It is strange with what a sharp decisive grace he snatches the true likeness of a matter: cuts into the matter as with a pen of fire. Plutus, the blustering giant, collapses at Virgil's rebuke; it is "as the sails sink, the mast being suddenly broken." Or that poor Brunetto Latini, with the cotto aspetto, "face baked," parched brown and lean; and the "fiery snow" that falls on them there, a "fiery snow without wind," slow, deliberate, never-ending! Or the lids of those Tombs; square sarcophaguses, in that silent dim-burning Hall, each with its Soul in torment; the lids laid open there; they are to be shut at the Day of Judgment, through Eternity. And how Farinata rises; and how Cavalcante falls - at hearing of his Son, and the past tense "fue"! The very movements in Dante have something brief; swift, decisive, almost military. It is of the inmost essence of his genius this sort of painting. The fiery, swift Italian nature of the man, so silent, passionate, with its quick abrupt movements, its silent "pale rages," speaks itself in these things.
Можно сказать, что напряженность со всѣми ея аттрибутами составляетъ характерную черту Дантова генiя. Данте выступаетъ передъ нами не какъ обширный католическiй умъ, а скорѣе, какъ узкiй, сектаторскiй умъ, что обусловливается отчасти современной ему эпохой и его положенiемъ, отчасти-же его собственнымъ характеромъ. Вся мощь его духа сконцентрировалась въ огненную напряженность и ушла въ глубь. Онъ великъ какъ мiръ, не потому что онъ обширенъ какъ мiръ, а потому что онъ проникаетъ всѣ предметы, такъ сказать, до самаго сердца ихъ существа. Я не знаю ничего, въ чемъ-бы обнаруживалась такая напряженность, какой отличался Данте. Посмотрите, напримѣръ (я начинаю съ внѣшняго развитiя его напряженности, посмотрите на то, какъ онъ рисуетъ. Онъ обладаетъ громадной проницательной силой; онъ схватываетъ истинный образъ всякаго предмета, представляетъ его вашимъ взорамъ и больше ничего. Вы помните это первое описанiе, которое онъ даетъ чертогамъ Дите: красная вершина, до красна накаленный конусъ желѣза, пылающiй среди необразимаго мрака,- какъ все это ярко, какъ отчетливо, какъ ясно; одинъ взмахъ и картина запечатлѣвается навсегда. Приведенное описанiе можетъ служить какъ-бы эмблемой всего генiя Данте. Онъ отличается краткостью и точностью въ своихъ отрывочныхъ описанiяхъ. Тацитъ не превосходитъ его краткостью и сжатостью, и притомъ сжатость у Данте является природной, самопроизвольной. Одно поразительное слово, и затѣмъ молчанiе,- говорить болѣе нечего. Его молчанiе краснорѣчивѣе словъ. Удивительно, съ какой проницательностью, грацiей, рѣшительностью онъ всюду схватываетъ истинный образъ вещей, онъ точно разсѣкаетъ ихъ своимъ огненнымъ перомъ. Плутусъ, бахвалящiйся гигантъ, съеживается отъ укора Виргилiя, "какъ спадаются паруса, когда разбита мачта". Или этотъ несчастный Брунетто Латини съ cotto aspetto, "обожженнымъ лицомъ", высохшiй, почернѣвшiй и истощенный; и "огненный снѣгъ", падающiй на нихъ, "огненный снѣгъ безъ вѣтра", падающiй медленно, безпрепятственно, безъ конца! Или крышки у этихъ гробовъ, четырехугольные саркофаги въ молчаливой полуосвѣщенной залѣ и въ каждомъ - своя мучащаяся душа; крышки пока сняты, онѣ будутъ заколочены на-вѣки въ день страшнаго суда. И какъ подымается Фарината и какъ падаетъ Кавальканте, услышавъ имя своего сына, сопровождаемое прошедшимъ временемъ - "fue"! Самыя движенiя у Данте отличаются быстротой: скорыя, рѣшительныя, почти военныя. Такая особенность въ обрисовкѣ обусловливается внутреннимъ существомъ его генiя. Во всемъ этомъ чувствуется сама огненная, подвижная натура италiанца, столь молчаливая, столь страшная, съ ея быстрыми и внезапными движенiями, съ ея молчаливымъ "блѣднымъ бѣшенствомъ".
For though this of painting is one of the outermost developments of a man, it comes like all else from the essential faculty of him; it is physiognomical of the whole man. Find a man whose words paint you a likeness, you have found a man worth something; mark his manner of doing it, as very characteristic of him. In the first place, he could not have discerned the object at all, or seen the vital type of it, unless he had, what we may call, sympathized with it, - had sympathy in him to bestow on objects. He must have been sincere about it too; sincere and sympathetic: a man without worth cannot give you the likeness of any object; he dwells in vague outwardness, fallacy and trivial hearsay, about all objects. And indeed may we not say that intellect altogether expresses itself in this power of discerning what an object is? Whatsoever of faculty a man's mind may have will come out here. Is it even of business, a matter to be done? The gifted man is he who sees the essential point, and leaves all the rest aside as surplusage: it is his faculty too, the man of business's faculty, that he discern the true likeness, not the false superficial one, of the thing he has got to work in. And how much of morality is in the kind of insight we get of anything; "the eye seeing in all things what it brought with it the faculty of seeing"! To the mean eye all things are trivial, as certainly as to the jaundiced they are yellow. Raphael, the Painters tell us, is the best of all Portrait-painters withal. No most gifted eye can exhaust the significance of any object. In the commonest human face there lies more than Raphael will take away with him.
Хотя искусство изображать, рисовать принадлежитъ къ внѣшнимъ проявленiямъ человѣка, однако оно, какъ и все остальное, находится въ самой тѣсной связи съ его существеннѣйшими дарованiями; оно представляетъ какъ-бы физiономiю всего человѣка. Найдите человѣка, слова котораго рисуютъ вамъ образы,- вы найдете человѣка, заслуживающаго кое-чего. Обратите вниманiе на его манеру изображать,- она весьма характерна для него. Прежде всего, онъ не могъ-бы совершенно распознать предмета, схватить его типичныхъ особенностей, если-бы онъ не питалъ къ нему такъ сказать симпатiи, если-бы онъ не переносилъ своихъ симпатiй на предметы. Необходимо также, чтобъ онъ былъ искрененъ. Искренность и симпатiя... Ничего не стоющiй человѣкъ не можетъ вовсе обрисовать предмета; онъ живетъ по отношенiю ко всѣмъ предметамъ въ какой-то опустошенной внѣшности, ограничивается лживыми избитыми фразами. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ мы не можемъ сказать, что умъ человѣка обнаруживается вполнѣ въ этомъ умѣньѣ распознавать, что такое предметъ? Всѣ способности человѣческаго духа выступаютъ въ данномъ случаѣ на сцену. Все равно, касается ли дѣло даже поступковъ, того, что должно быть сдѣлано. Одареннымъ человѣкомъ считается тотъ, кто видитъ самое существенное и оставляетъ все остальное въ сторонѣ, какъ малозначительное; такова также и отличительная способность человѣка дѣла, благодаря которой онъ распознаетъ истинныя очертанiя отъ ложныхъ, поверхностныхъ въ томъ предметѣ, на пользу котораго онъ работаетъ. И какъ много нравственнаго элемента вносимъ мы въ наши воззрѣнiя и отношенiя къ внѣшнему мiру: "глазъ видитъ во всѣхъ вещахъ то, что внушаетъ ему способность видѣть!" Для низкаго глаза все представляется пошлымъ, совершенно такъ-же, какъ для больного желтухой все окрашивается въ желтый цвѣтъ. Рафаэль, говорятъ намъ живописцы, остается до сихъ поръ самымъ лучшимъ портретистомъ. Такъ; но никакой глазъ, какими-бы высокими достоинствами онъ не отличался, не можетъ исчерпать всего содержанiя, таящагося въ данномъ предметѣ. Въ самомъ заурядномъ человѣческомъ лицѣ остается кое-что такое, чего самъ Рафаэль не можетъ взять у него.
Dante's painting is not graphic only, brief, true, and of a vividness as of fire in dark night; taken on the wider scale, it is every way noble, and the outcome of a great soul. Francesca and her Lover, what qualities in that! A thing woven as out of rainbows, on a ground of eternal black. A small flute-voice of infinite wail speaks there, into our very heart of hearts. A touch of womanhood in it too: della bella persona, che mi fu tolta; and how, even in the Pit of woe, it is a solace that he will never part from her! Saddest tragedy in these alti guai. And the racking winds, in that aer bruno, whirl them away again, to wail forever! - Strange to think: Dante was the friend of this poor Francesca's father; Francesca herself may have sat upon the Poet's knee, as a bright innocent little child. Infinite pity, yet also infinite rigor of law: it is so Nature is made; it is so Dante discerned that she was made. What a paltry notion is that of his Divine Comedy's being a poor splenetic impotent terrestrial libel; putting those into Hell whom he could not be avenged upon on earth! I suppose if ever pity, tender as a mother's, was in the heart of any man, it was in Dante's. But a man who does not know rigor cannot pity either. His very pity will be cowardly, egoistic, - sentimentality, or little better. I know not in the world an affection equal to that of Dante. It is a tenderness, a trembling, longing, pitying love: like the wail of AEolian harps, soft, soft; like a child's young heart; - and then that stern, sore-saddened heart! These longings of his towards his Beatrice; their meeting together in the Paradiso; his gazing in her pure transfigured eyes, her that had been purified by death so long, separated from him so far: - one likens it to the song of angels; it is among the purest utterances of affection, perhaps the very purest, that ever came out of a human soul.
Искусство Данте отличается не только выразительностью, сжатостью, правдивостью, живительностью, подобно огню въ темную ночь; если мы пойдемъ къ нему и съ болѣе широкимъ масштабомъ, то убѣдимся также, что оно благородно во всѣхъ отношенiяхъ, что оно - продуктъ великой души. Франческа и ея возлюбленный,- какъ много возвышеннаго въ ихъ любви! Этотъ образъ словно сотканъ изъ цвѣтовъ радуги на фонѣ вѣчной ночи. Точно слабый звукъ флейты, слышится вамъ безконечно жалобный звукъ и проникаетъ въ самые тайники вашего сердца. Вы чувствуете въ немъ также дыханiе истинной женственности: della bella persona, che mi fu tolta; и какое это утѣшенiе даже въ пучинѣ горя, что онъ никогда не разстанется съ нею! Печальнѣйшая трагедiя этихъ alti guai! И бурные вихри, въ этомъ aer bruno, снова уносятъ ихъ прочь, и такъ они вѣчно стонутъ! - Странно, когда подумаешь: Данте былъ другомъ отца этой бѣдной Франчески; сама Франческа, невинный прелестный ребенокъ, сидѣла, быть можетъ, не разъ на колѣняхъ у поэта. Безконечное состраданiе и вмѣстѣ съ тѣмъ столь же безконечная суровость закона: такъ создана природа, такой она представлялась духовному взору Данте. Какое пошлое ничтожество обнаруживаютъ тѣ, кто считаетъ его Божественную комедiю жалкимъ, желчнымъ, безсильнымъ пасквилемъ на дѣла мiра сего, пасквилемъ, въ которомъ Данте будто-бы посылаетъ въ преисподнюю тѣхъ, кому онъ не могъ отомстить здѣсь, на землѣ! Я думаю, что если сердце мужчины питало въ себѣ когда-либо жалость, столь нѣжную, какъ жалость матери, такъ это было именно сердце Данте. Но человѣкъ, не знающiй суровости, не можетъ знать также, что такое жалость. Жалость такого человѣка всегда будетъ трусливой, эгоистической, сентиментальной или немного чѣмъ лучше. Я не знаю въ мiрѣ любви, равной той, какую питалъ Данте. Это была сама нѣжность, сама трепещущая, страстно желающая, сострадающая любовь, подобная жалобному плачу эоловыхъ арфъ; мягкая, мягкая, подобно юному сердцу ребенка; и вмѣстѣ съ тѣмъ это суровое, горемъ удрученное сердце! Его страстное стремленiе къ своей Беатриче; ихъ встрѣча въ Раю; его пристальный взоръ, устремленный въ ея чистые, просвѣтленные глаза, глаза просiявшiе, невидавшiе уже его такъ долго: - все это можно сравнить съ пѣнiемъ ангеловъ; изъ всѣхъ чистѣйшихъ выраженiй любви это, быть можетъ, самое чистое, какое только когда либо выливалось изъ сердца человѣческаго.
For the intense Dante is intense in all things; he has got into the essence of all. His intellectual insight as painter, on occasion too as reasoner, is but the result of all other sorts of intensity. Morally great, above all, we must call him; it is the beginning of all. His scorn, his grief are as transcendent as his love; - as indeed, what are they but the inverse or converse of his love? "A Dio spiacenti ed a' nemici sui, Hateful to God and to the enemies of God:" lofty scorn, unappeasable silent reprobation and aversion; "Non ragionam di lor, We will not speak of them, look only and pass." Or think of this; "They have not the hope to die, Non han speranza di morte." One day, it had risen sternly benign on the scathed heart of Dante, that he, wretched, never-resting, worn as he was, would full surely die; "that Destiny itself could not doom him not to die." Such words are in this man. For rigor, earnestness and depth, he is not to be paralleled in the modern world; to seek his parallel we must go into the Hebrew Bible, and live with the antique Prophets there.
Напряженный Данте обнаруживаетъ напряженность во всемъ; онъ всюду проникаетъ въ самую суть вещей. Его интеллектуальная прозорливость, какъ художника, а при случаѣ и какъ мыслителя, есть лишь проявленiе его силы по всѣхъ другихъ отношенiяхъ. Прежде всего, мы должны признать его великимъ въ нравственномъ отношенiи, что составляетъ основу всего. Его презрѣнiе, его скорбь столь-же возвышенны, какъ и его любовь. Дѣйствительно, что такое это презрѣнiе, эта скорбь, какъ не обротная сторона его любви, какъ не вывороченная на-изнанку та-же его любовь? "A Dio spiacenti ed a'nemici sui,- ненавистный Богу и врагамъ Бога"; вы слышите гордое презрѣнiе, неумолимое, спокойное осужденiе и отвращенiе; "Non ragionam di Dio, мы не станемъ говорить о нихъ, мы лишь взглянемъ и пройдемъ". Или вдумайтесь въ это: "они не питали надежды на смерть - Non han speranza di morte". Насталъ день, когда для истерзаннаго сердца Данте представилась истиннымъ, хотя и суровымъ благодѣянiемъ мысль о томъ, что онъ, несчастный, истомленный скиталецъ неизбѣжно долженъ умереть; что "даже сама судьба не могла бы осудить его на то, чтобы онъ продолжалъ существовать вѣчно, не умирая". Вотъ какiя слова вырываются у этого человѣка. По строгости, серьезности, глубинѣ нѣтъ никого равнаго ему въ новѣйшей эпохѣ, и только въ еврейской библiи, среди ветхозавѣтныхъ пророковъ, мы можемъ найти фигуры, могущiя выдержать сравненiе съ нимъ.
I do not agree with much modern criticism, in greatly preferring the Inferno to the two other parts of the Divine Commedia. Such preference belongs, I imagine, to our general Byronism of taste, and is like to be a transient feeling. The Purgatorio and Paradiso, especially the former, one would almost say, is even more excellent than it. It is a noble thing that Purgatorio, "Mountain of Purification;" an emblem of the noblest conception of that age. If sin is so fatal, and Hell is and must be so rigorous, awful, yet in Repentance too is man purified; Repentance is the grand Christian act. It is beautiful how Dante works it out. The tremolar dell' onde, that "trembling" of the ocean-waves, under the first pure gleam of morning, dawning afar on the wandering Two, is as the type of an altered mood. Hope has now dawned; never-dying Hope, if in company still with heavy sorrow. The obscure sojourn of demons and reprobate is underfoot; a soft breathing of penitence mounts higher and higher, to the Throne of Mercy itself. "Pray for me," the denizens of that Mount of Pain all say to him. "Tell my Giovanna to pray for me," my daughter Giovanna; "I think her mother loves me no more!" They toil painfully up by that winding steep, "bent down like corbels of a building," some of them, - crushed together so "for the sin of pride;" yet nevertheless in years, in ages and aeons, they shall have reached the top, which is heaven's gate, and by Mercy shall have been admitted in. The joy too of all, when one has prevailed; the whole Mountain shakes with joy, and a psalm of praise rises, when one soul has perfected repentance and got its sin and misery left behind! I call all this a noble embodiment of a true noble thought.
Я не согласенъ со многими современными критиками, ставящими Адъ значительно выше двухъ другихъ частей Божественной комедiи. Такое предпочтенiе, мнѣ кажется, обусловливается нашей всеобщей склонностью къ байронизму и представляетъ собою, повидимому, преходящее явленiе. Чистилище и Рай, въ особенности первое, по моему мнѣнiю, стоятъ выше Ада. Прекрасная вещь - это Чистилище, "гора очищенiя", эмблема возвышеннѣйшей мысли того времени. Если грѣхъ такъ фаталенъ, если адъ такъ суровъ, такъ страшенъ, если онъ такимъ и долженъ быть, то только въ покаянiи человѣку остается еще возможность очиститься. Покаянiе есть великiй христiанскiй актъ. Какъ прекрасно Данте изображаетъ его! Tremolar dell' onde, это "трепетанiе" морской волны при первомъ пробужденiи дня, бросающаго свои чистые косые лучи на двухъ скитальцевъ, представляетъ какъ-бы прообразъ измѣнившагося настроенiя духа. Заря надежды уже взошла, надежды никогда не умирающей, хотя и сопровождаемой еще тяжелой скорбью. Мрачная обитель демоновъ и отверженныхъ уже пройдена; тихое дыханiе раскаянiя подымается все выше и выше, къ трону самаго Милосердiя. "Молись за меня", говорятъ ему всѣ обитатели горы страданiя. "Скажи моей Джiованнѣ, пусть она молитъ обо мнѣ, моей дочери Джiованнѣ"; "я думаю, мать ея ужъ не любитъ меня болѣе!" Съ большимъ трудомъ подымаются кающiеся по этой крутизнѣ, идущей спиралью, согбенные какъ карiатиды зданiя, иные почти придавленные грѣхомъ гордости; тѣмъ не менѣе, пройдутъ многiе годы, пройдутъ вѣка и эоны, и они обязательно достигнутъ вершины, которая представляетъ врата неба, и благодаря Милосердiю будутъ допущены туда. Всѣ радуются, когда кто-либо достигаетъ своей цѣли; вся гора сотрясается отъ восторга, и раздается хвалебное псалмопѣнiе, когда душа совершитъ свой путь покаянья и оставитъ позади себя свой грѣхъ и свое страданiе! Я называю все это благороднымъ воплощенiемъ истинно благородной мысли.
But indeed the Three compartments mutually support one another, are indispensable to one another. The Paradiso, a kind of inarticulate music to me, is the redeeming side of the Inferno; the Inferno without it were untrue. All three make up the true Unseen World, as figured in the Christianity of the Middle Ages; a thing forever memorable, forever true in the essence of it, to all men. It was perhaps delineated in no human soul with such depth of veracity as in this of Dante's; a man sent to sing it, to keep it long memorable. Very notable with what brief simplicity he passes out of the every-day reality, into the Invisible one; and in the second or third stanza, we find ourselves in the World of Spirits; and dwell there, as among things palpable, indubitable! To Dante they were so; the real world, as it is called, and its facts, was but the threshold to an infinitely higher Fact of a World. At bottom, the one was as preternatural as the other. Has not each man a soul? He will not only be a spirit, but is one. To the earnest Dante it is all one visible Fact; he believes it, sees it; is the Poet of it in virtue of that. Sincerity, I say again, is the saving merit, now as always.
Но въ дѣйствительности всѣ три части Божественной комедiи взаимно поддерживаютъ одна другую и не мыслимы одна безъ другой. Рай, эта своего рода невыразимая музыка, по моему мнѣнiю, является необходимымъ дополненiемъ къ Аду: безъ него послѣднему не доставало-бы правдивости. Всѣ три отдѣла вмѣстѣ образуютъ настоящiй невидимый мiръ, какъ его рисовали христiане среднихъ вѣковъ; мiръ, вѣчно памятный, навѣки истинный въ своей сущности для всѣхъ людей. Ни въ чьей, быть можетъ, иной человѣческой душѣ онъ не былъ запечатлѣнъ такъ глубоко, съ такой правдивостью, какъ въ душѣ Данте, посланнаго воспѣть его и сдѣлать его надолго памятнымъ людямъ. Замѣчательна въ высшей степени та естественность, съ какой Данте переходитъ отъ повседневной реальности къ невидимой дѣйствительности: - уже со второй или третьей строфы онъ переноситъ васъ въ мiръ духовъ, гдѣ вы чувствуете себя однако все равно, какъ среди осязаемыхъ, несомнѣнныхъ предметовъ. Для Данте они были дѣйствительно осязаемы; такъ называемый-же реальный мiръ съ своими фактами составлялъ лишь преддверье другого мiра, другого факта, безконечно болѣе возвышеннаго. Въ сущности, и тотъ, и другой были одинаково сверхъ-естественными мiрами. Развѣ не всякiй человѣкъ имѣетъ душу? Человѣкъ не только станетъ духомъ, но онъ есть духъ. Для серьезнаго Данте это единственный видимый несомнѣнный фактъ; онъ вѣритъ въ него, онъ видитъ его, поэтому-то онъ и является поэтомъ его. Искренность, повторяю я снова,- благороднѣйшее достоинство, теперь и всегда.
Dante's Hell, Purgatory, Paradise, are a symbol withal, an emblematic representation of his Belief about this Universe: - some Critic in a future age, like those Scandinavian ones the other day, who has ceased altogether to think as Dante did, may find this too all an "Allegory," perhaps an idle Allegory! It is a sublime embodiment, or sublimest, of the soul of Christianity. It expresses, as in huge world-wide architectural emblems, how the Christian Dante felt Good and Evil to be the two polar elements of this Creation, on which it all turns; that these two differ not by preferability of one to the other, but by incompatibility absolute and infinite; that the one is excellent and high as light and Heaven, the other hideous, black as Gehenna and the Pit of Hell! Everlasting Justice, yet with Penitence, with everlasting Pity, - all Christianism, as Dante and the Middle Ages had it, is emblemed here. Emblemed: and yet, as I urged the other day, with what entire truth of purpose; how unconscious of any embleming! Hell, Purgatory, Paradise: these things were not fashioned as emblems; was there, in our Modern European Mind, any thought at all of their being emblems! Were they not indubitable awful facts; the whole heart of man taking them for practically true, all Nature everywhere confirming them? So is it always in these things. Men do not believe an Allegory. The future Critic, whatever his new thought may be, who considers this of Dante to have been all got up as an Allegory, will commit one sore mistake! - Paganism we recognized as a veracious expression of the earnest awe-struck feeling of man towards the Universe; veracious, true once, and still not without worth for us. But mark here the difference of Paganism and Christianism; one great difference. Paganism emblemed chiefly the Operations of Nature; the destinies, efforts, combinations, vicissitudes of things and men in this world; Christianism emblemed the Law of Human Duty, the Moral Law of Man. One was for the sensuous nature: a rude helpless utterance of the first Thought of men, - the chief recognized virtue, Courage, Superiority to Fear. The other was not for the sensuous nature, but for the moral. What a progress is here, if in that one respect only - !
Дантовъ Адъ, Чистилище и Рай суть вмѣстѣ съ тѣмъ символы, эмблематическое изображенiе его вѣрованiй относительно вселенной. Какой-нибудь критикъ будущаго вѣка, подобно современнымъ критикамъ скандинавскихъ сагъ, мыслящiй уже совершенно иначе, чѣмъ мыслилъ Данте, сочтетъ также, быть можетъ, все это за аллегорiю, даже за пустую аллегорiю! А между тѣмъ Божественная комедiя - возвышенное или возвышеннѣйшее воплощенiе христiанскаго духа. Въ необъятныхъ, такъ сказать, мiро-объемлющихъ архитектурныхъ очертанiяхъ, она рисуетъ намъ, какимъ образомъ христiанинъ Данте представлялъ себѣ добро и зло, какъ два полярныхъ элемента этого мiра, вокругъ которыхъ все вращается, какимъ образомъ онъ представлялъ себѣ, что эти два элемента различаются не по предпочтительности одного изъ нихъ передъ другимъ, а по своей абсолютной и безконечной несовмѣстимости; что одно прекрасно и высоко, какъ свѣтъ и небо, а другое - отвратительно и черно, какъ геенна и пучина ада! Вѣчное правосудiе! Да, но есть мѣсто также покаянiю, вѣчному милосердiю; все христiанство, какъ исповѣдывали его Данте и среднiе вѣка, воплощено здѣсь въ образахъ. И однако, какъ я уже указывалъ выше, воплощено съ глубочайшей вѣрой въ дѣйствительность, безъ малѣйшаго помышленiя о какомъ-бы то ни было символизированiи. Адъ, Чистилище, Рай - все это было создано вовсе не какъ эмблемы: развѣ возможна была въ ту пору хотя бы малѣйшая мысль о томъ, что все это эмблемы! Не представляли-ли Адъ, Чистилище, Рай несомнѣнныхъ, поражавшихъ ужасомъ, фактовъ; не признавалъ-ли ихъ тогда человѣкъ всѣмъ своимъ сердцемъ за дѣйствительную истину, не находилась-ли сама природа повсюду въ полномъ согласiи съ ними? Такъ всегда бываетъ въ подобныхъ дѣлахъ. Люди не вѣрятъ въ аллегорiю. Будущiй критикъ, каково-бы ни было его новое мiросозерцанiе, сдѣлаетъ прискорбную ошибку, если станетъ разсматривать это произведенiе Данте, какъ одну лишь аллегорiю. - Мы уже признали, что язычество представляло правдивое выраженiе дѣйствительнаго чувства человѣка, пораженнаго ужасомъ при созерцанiи природы,- правдивое, нѣкогда истинное и до сихъ поръ не утерявшее еще для насъ всего своего значенiя. Но обратите теперь вниманiе на различiе между язычествомъ и христiанствомъ: оно не мало. Язычество символизировало главнымъ образомъ дѣятельныя силы природы - судьбы, усилiя, соединенiя и превратности людей и вещей въ этомъ мiрѣ; христiанство символизировало законъ человѣческаго долга, нравственный законъ человѣка. Одно имѣло отношенiе къ чувственной природѣ,- грубое, безпомощное выраженiе первой мысли человѣка, когда за главную добродѣтель признавалась отвага, господство надъ страхомъ. Другое-же было связано не съ чувственной природой, а съ нравственной. Какой громадный прогрессъ обнаруживается въ этой разницѣ, если взглянуть на дѣло хотя-бы только съ одной указываемой мною стороны!
And so in this Dante, as we said, had ten silent centuries, in a very strange way, found a voice. The Divina Commedia is of Dante's writing; yet in truth it belongs to ten Christian centuries, only the finishing of it is Dante's. So always. The craftsman there, the smith with that metal of his, with these tools, with these cunning methods, - how little of all he does is properly his work! All past inventive men work there with him; - as indeed with all of us, in all things. Dante is the spokesman of the Middle Ages; the Thought they lived by stands here, in everlasting music. These sublime ideas of his, terrible and beautiful, are the fruit of the Christian Meditation of all the good men who had gone before him. Precious they; but also is not he precious? Much, had not he spoken, would have been dumb; not dead, yet living voiceless.
Итакъ, въ Данте, какъ мы сказали, десять пребывавшихъ въ нѣмотѣ вѣковъ чуднымъ образомъ нашли себѣ выраженiе. Божественная Комедiя написана Данте, но въ дѣйствительности она - достоянiе десяти христiанскихъ вѣковъ. Ему принадлежитъ лишь окончательная отдѣлка ея. Такъ всегда бываетъ. Возьмите ремесленника - кузнеца съ его желѣзомъ, съ его орудiями, съ его навыками и искусствомъ,- какъ мало во всемъ томъ, что онъ дѣлаетъ, принадлежитъ собственно ему, его личному труду! Всѣ изобрѣтательные люди прошлыхъ временъ работаютъ тутъ-же, вмѣстѣ съ нимъ, какъ работаютъ они въ дѣйствительности вмѣстѣ со всѣми нами во всякихъ нашихъ дѣлахъ. Данте - это человѣкъ, говорящiй отъ лица среднихъ вѣковъ; и мысль, которой онъ жилъ, звучитъ и льется изъ его устъ безсмертной музыкой. Всѣ эти возвышенныя идеи Данте, ужасныя и прекрасныя, суть плоды размышленiй въ духѣ христiанства всѣхъ добропорядочныхъ людей, жившихъ до него. Дороги онѣ для человѣчества, но развѣ и онъ также не дорогъ? Не будь его, многое изъ того, что онъ сказалъ, такъ и осталось-бы не высказаннымъ, конечно, не мертвымъ, но пребывающимъ въ нѣмотѣ.
On the whole, is it not an utterance, this mystic Song, at once of one of the greatest human souls, and of the highest thing that Europe had hitherto realized for itself? Christianism, as Dante sings it, is another than Paganism in the rude Norse mind; another than "Bastard Christianism" half-articulately spoken in the Arab Desert, seven hundred years before! - The noblest idea made real hitherto among men, is sung, and emblemed forth abidingly, by one of the noblest men. In the one sense and in the other, are we not right glad to possess it? As I calculate, it may last yet for long thousands of years. For the thing that is uttered from the inmost parts of a man's soul, differs altogether from what is uttered by the outer part. The outer is of the day, under the empire of mode; the outer passes away, in swift endless changes; the inmost is the same yesterday, to-day and forever. True souls, in all generations of the world, who look on this Dante, will find a brotherhood in him; the deep sincerity of his thoughts, his woes and hopes, will speak likewise to their sincerity; they will feel that this Dante too was a brother. Napoleon in Saint Helena is charmed with the genial veracity of old Homer. The oldest Hebrew Prophet, under a vesture the most diverse from ours, does yet, because he speaks from the heart of man, speak to all men's hearts. It is the one sole secret of continuing long memorable. Dante, for depth of sincerity, is like an antique Prophet too; his words, like theirs, come from his very heart. One need not wonder if it were predicted that his Poem might be the most enduring thing our Europe has yet made; for nothing so endures as a truly spoken word. All cathedrals, pontificalities, brass and stone, and outer arrangement never so lasting, are brief in comparison to an unfathomable heart-song like this: one feels as if it might survive, still of importance to men, when these had all sunk into new irrecognizable combinations, and had ceased individually to be. Europe has made much; great cities, great empires, encyclopaedias, creeds, bodies of opinion and practice: but it has made little of the class of Dante's Thought. Homer yet is veritably present face to face with every open soul of us; and Greece, where is it? Desolate for thousands of years; away, vanished; a bewildered heap of stones and rubbish, the life and existence of it all gone. Like a dream; like the dust of King Agamemnon! Greece was; Greece, except in the words it spoke, is not.
Въ концѣ-концовъ, развѣ эта мистическая пѣсня не служитъ одновременно выраженiемъ и одного изъ величайшихъ человѣческихъ умовъ, какой только существовалъ когда-либо, и одного изъ величайшихъ дѣянiй, какое только Европа совершила сама по себѣ до сихъ поръ? Христiанство, какъ его воспѣваетъ Данте, это уже нѣчто совершенно иное, чѣмъ язычество грубыхъ скандинавовъ; иное, чѣмъ исламъ - "ублюдокъ христiанства", полуотчетливо провозглашенный въ Аравiйской пустынѣ семь вѣковъ тому назадъ! - Самая благородная идея, какая только до сихъ поръ была осуществлена среди людей, воспѣтая и воплощенная въ непреходящiе образы однимъ изъ благороднѣйшихъ людей,- вотъ что такое произведенiе Данте. Развѣ мы не имѣемъ права дѣйствительно гордиться тѣмъ, что обладаемъ имъ, гордиться воспѣваемымъ дѣянiемъ и воспѣвающимъ поэтомъ?
Я думаю, что произведенiе это будетъ жить еще втеченiе долгихъ тысячелѣтiй. Ибо то, что выливается изъ глубочайшихъ тайниковъ человѣческой души, не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ, что утверждается внѣшнимъ образомъ, отъ легкаго сердца. Внѣшнее принадлежитъ минутѣ, находится во власти моды; внѣшнее проходитъ въ быстрыхъ и безконечныхъ видоизмѣненiяхъ; внутреннее же всегда остается однимъ и тѣмъ же - вчера, сегодня и вѣчно. Правдивыя души всѣхъ поколѣнiй мiра, глядя на Данте, найдутъ въ немъ нѣчто братски-родственное себѣ; глубокая искренность его мыслей, его страданiя и надежды найдутъ себѣ откликъ въ нихъ искренности; они почувствуютъ, что этотъ Данте - также и имъ родной братъ. Наполеонъ на островѣ св. Елены восхищался жизненной правдивостью стараго Гомера. Самый древнiй еврейскiй пророкъ, несмотря на внѣшнiя формы своей рѣчи, столь отличныя отъ нашей, проникаетъ однако неизмѣнно до сихъ поръ въ сердца всѣхъ людей, такъ какъ онъ говоритъ дѣйствительно отъ полноты своего человѣческаго сердца. Таковъ одинъ единственный секретъ остаться на долго памятнымъ людямъ. Данте по глубинѣ своей искренности похожъ именно на такого древняго пророка; его рѣчь, такъ-же, какъ и рѣчь ветхозавѣтнаго пророка, льется изъ самой глубины сердца. Не было-бы ничего удивительнаго, если-бы кто-нибудь сталъ утверждать, что его поэма окажется самымъ прочнымъ дѣломъ, какое только Европа совершила до сихъ поръ; ибо ничто не обладаетъ такой долговѣчностью, какъ правдиво сказанное слово. Всѣ соборы, величественныя сооруженiя, мѣдь и камень, всякое внѣшнее строительство, какъ-бы прочно оно ни было, недолговѣчны по сравненiю съ такой недосягаемо-глубокой, сердечной пѣснiю, какъ эта Дантова пѣсня: каждый человѣкъ какъ-бы чутьемъ понимаетъ, что она переживетъ многiя и многiя поколѣнiя и сохранитъ свое значенiе для людей даже въ то время, когда все другое расплывется въ новыхъ невѣдомыхъ комбинацiяхъ и индивидуально перестанетъ существовать. Многое создала Европа: многолюдные города, обширныя государства, энциклопедiи, вѣрованiя, теоретическiе и практическiе кодексы; но много-ли она создала произведенiй въ томъ родѣ, къ которому относится мысль Данте? Гомеръ существуетъ до сихъ поръ; онъ дѣйствительно становится лицомъ къ лицу съ каждымъ изъ насъ, съ каждымъ, у кого только можетъ раскрыться душа; а Грецiя - гдѣ она? Подвергаясь впродолженiе тысячелѣтiй опустошенiямъ, она прошла, исчезла; она превратилась въ безпорядочную груду камней и мусора; ея жизнь и ея существованiе навсегда улетѣли отъ насъ, какъ мечта, какъ прахъ царя Агамемнона. Грецiя была; Грецiи нѣтъ болѣе: она осталась только въ словахъ, сказанныхъ ею.
The uses of this Dante? We will not say much about his "uses." A human soul who has once got into that primal element of Song, and sung forth fitly somewhat therefrom, has worked in the depths of our existence; feeding through long times the life-roots of all excellent human things whatsoever, - in a way that "utilities" will not succeed well in calculating! We will not estimate the Sun by the quantity of gaslight it saves us; Dante shall be invaluable, or of no value. One remark I may make: the contrast in this respect between the Hero-Poet and the Hero-Prophet. In a hundred years, Mahomet, as we saw, had his Arabians at Grenada and at Delhi; Dante's Italians seem to be yet very much where they were. Shall we say, then, Dante's effect on the world was small in comparison? Not so: his arena is far more restricted; but also it is far nobler, clearer; - perhaps not less but more important. Mahomet speaks to great masses of men, in the coarse dialect adapted to such; a dialect filled with inconsistencies, crudities, follies: on the great masses alone can he act, and there with good and with evil strangely blended. Dante speaks to the noble, the pure and great, in all times and places. Neither does he grow obsolete, as the other does. Dante burns as a pure star, fixed there in the firmament, at which the great and the high of all ages kindle themselves: he is the possession of all the chosen of the world for uncounted time. Dante, one calculates, may long survive Mahomet. In this way the balance may be made straight again.
Какая польза отъ Данте? Мы не станемъ распространяться слишкомъ много объ его "полезности". Человѣческая душа, которая хотя одинъ разъ погружалась въ первоначальныя нѣдра пѣсни и воспѣвала вынесенное ею оттуда надлежащимъ образомъ, проникаетъ уже тѣмъ самымъ въ глубины нашего существованiя; она питаетъ впродолженiе долгаго времени жизненные корни всѣхъ возвышеннѣйшихъ свойствъ человѣческихъ; питаетъ такимъ образомъ, что всякiя "пользы" съ своими выкладками совершенно безсильны помочь намъ разобраться въ томъ. Мы не измѣряемъ значенiя солнца тѣмъ количествомъ свѣтильнаго газа, какое сберегается благодаря ниспосылаемому имъ свѣту; Данте должно считать или неоцѣнимымъ, или-же не имѣющимъ никакой цѣны. Одно замѣчанiе я хочу еще сдѣлать, именно - по поводу контраста въ этомъ отношенiи между героемъ-поэтомъ и героемъ-пророкомъ. Арабы Магомета въ какiя-нибудь сто лѣтъ прошли отъ Гренады до Дели; итальянцы-же Данте до сихъ поръ, повидимому, остаются на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ и были. Можемъ-ли мы сказать однако, что воздѣйствiе Данте на мiръ было сравнительно ничтожно? Конечно, нѣтъ: арена его дѣятельности значительно ограниченнѣе, но въ то-же время она несравненно благороднѣе, чище; и не только не менѣе, но, быть можетъ, значительно болѣе важна. Магометъ обращается къ громаднымъ массамъ людей съ грубой рѣчью, приноровленной къ его аудиторiи, рѣчью, наполненной несообразностями, дикостями и глупостями: онъ можетъ дѣйствовать только на большiя массы и двигаетъ ихъ на доброе и злое, страннымъ образомъ взаимно перепутанное. Данте-же обращается къ тому, что есть благороднаго, чистаго, великаго во всѣ времена и во всѣхъ мѣстахъ. И онъ не можетъ устарѣть такъ, какъ устарѣлъ Магометъ. Данте горитъ, какъ чистая звѣзда, утвержденная тамъ, на тверди небесной, отъ которой воспламеняется все великое и возвышенное всѣхъ вѣковъ; онъ будетъ составлять достоянiе всѣхъ избранниковъ мiра на безконечно долгое время. Данте, всякiй согласится, на долго переживетъ Магомета. Такимъ образомъ равновѣсiе возстановляется.
But, at any rate, it is not by what is called their effect on the world, by what we can judge of their effect there, that a man and his work are measured. Effect? Influence? Utility? Let a man do his work; the fruit of it is the care of Another than he. It will grow its own fruit; and whether embodied in Caliph Thrones and Arabian Conquests, so that it "fills all Morning and Evening Newspapers," and all Histories, which are a kind of distilled Newspapers; or not embodied so at all; - what matters that? That is not the real fruit of it! The Arabian Caliph, in so far only as he did something, was something. If the great Cause of Man, and Man's work in God's Earth, got no furtherance from the Arabian Caliph, then no matter how many scimetars he drew, how many gold piasters pocketed, and what uproar and blaring he made in this world, - he was but a loud-sounding inanity and futility; at bottom, he was not at all. Let us honor the great empire of Silence, once more! The boundless treasury which we do not jingle in our pockets, or count up and present before men! It is perhaps, of all things, the usefulest for each of us to do, in these loud times. -
Но во всякомъ случаѣ человѣкъ и его дѣло измѣряются не тѣмъ, что называется ихъ воздѣйствiемъ на мiръ, не тѣмъ, какъ мы судимъ объ этомъ воздѣйствiи. Воздѣйствiе! Влiянiе! Польза! Пусть человѣкъ дѣлаетъ свое дѣло; результатъ же составляетъ предметъ заботы иного дѣятеля. Послѣдствiя наступятъ; а какъ скажутся они - въ видѣ-ли троновъ калифовъ, арабскихъ завоеванiй, которыми "заполнятся всѣ утреннiя и вечернiя газеты" и всѣ исторiи, представляющiя въ сущности тѣ-же дистиллированныя газеты, или-же вовсе не въ такомъ видѣ,- что въ томъ? Не это составляетъ дѣйствительныя послѣдствiя извѣстнаго дѣла. Арабскiй калифъ если и значилъ что-либо, то лишь постольку, поскольку онъ сдѣлалъ что-нибудь. Если великое дѣло человѣчества и работа человѣка здѣсь, на землѣ, ничего не выиграла отъ арабскаго калифа, въ такомъ случаѣ совершенно не важно, какъ часто онъ обнажалъ свои палаши, какъ сильно онъ набилъ свои карманы золотыми пiастрами, какое смятенiе и шумъ произвелъ въ этомъ мiрѣ,- онъ былъ всего лишь мѣдь звенящая [1 Кор.13:1.- Ф.З.], пустота и ничтожество; въ сущности, его даже вовсе не было. Воздадимъ-же еще разъ хвалу великому царству Молчанiя, этому безпредѣльному богатству, которымъ мы не можемъ позвякивать въ своихъ карманахъ, котораго мы не высчитываемъ передъ людьми и не выставляемъ на-показъ! Молчанiе, быть можетъ, самое полезное изъ всего, что каждому изъ насъ остается дѣлать въ эти черезчуръ звонкiя времена.
As Dante, the Italian man, was sent into our world to embody musically the Religion of the Middle Ages, the Religion of our Modern Europe, its Inner Life; so Shakspeare, we may say, embodies for us the Outer Life of our Europe as developed then, its chivalries, courtesies, humors, ambitions, what practical way of thinking, acting, looking at the world, men then had. As in Homer we may still construe Old Greece; so in Shakspeare and Dante, after thousands of years, what our modern Europe was, in Faith and in Practice, will still be legible. Dante has given us the Faith or soul; Shakspeare, in a not less noble way, has given us the Practice or body. This latter also we were to have; a man was sent for it, the man Shakspeare. Just when that chivalry way of life had reached its last finish, and was on the point of breaking down into slow or swift dissolution, as we now see it everywhere, this other sovereign Poet, with his seeing eye, with his perennial singing voice, was sent to take note of it, to give long-enduring record of it. Two fit men: Dante, deep, fierce as the central fire of the world; Shakspeare, wide, placid, far-seeing, as the Sun, the upper light of the world. Italy produced the one world-voice; we English had the honor of producing the other.
Какъ Данте былъ посланъ въ нашъ мiръ, чтобы воплотить въ музыкальной формѣ религiю среднихъ вѣковъ, религiю нашей современной Европы, ея внутреннюю жизнь, такъ Шекспиръ явился для того, чтобы воплотить внѣшнюю жизнь Европы того времени съ ея рыцарствомъ, утонченностями, съ ея веселiемъ, честолюбiемъ, воплотить, однимъ словомъ, то, какъ люди практически тогда думали и дѣйствовали, какъ практически они относились тогда къ мiру. И если мы, руководствуясь Гомеромъ, можемъ въ настоящее время воспроизвести себѣ древнюю Грецiю, то наши потомки, руководствуясь Шекспиромъ и Данте, по прошествiи цѣлыхъ тысячелѣтiй все еще въ состоянiи будутъ отчетливо представить себѣ, какова была наша современная Европа по своимъ вѣрованiямъ и по своей дѣйствительной жизни. Данте намъ далъ вѣру или душу; Шекспиръ не менѣе величественнымъ образомъ далъ намъ практику или тѣло. Это послѣднее намъ также необходимо имѣть; съ этой-то цѣлью и былъ посланъ человѣкъ,- человѣкъ Шекспиръ. Когда рыцарскiй складъ жизни достигъ своего крайняго предѣла, когда наступилъ уже переломъ и за нимъ должно было послѣдовать болѣе или менѣе быстрое разрушенiе (какъ то мы и теперь повсюду видимъ), тогда, и только тогда, посланъ былъ этотъ другой властный поэтъ съ своимъ проницательнымъ взоромъ, съ своимъ неизмѣннымъ пѣвучимъ голосомъ, чтобы воспринять въ себя эту жизнь и запечатлѣть ее въ неизгладимыхъ, надолго неизгладимыхъ образахъ. Передъ нами два необычайно одаренные человѣка: Данте - глубокiй, пламенный, какъ огонь въ центрѣ мiра, и Шекспиръ - всеобъемлющiй, спокойный, всепроникающiй, какъ солнце, какъ вышнiй свѣтъ мiра. Италiя произвела одинъ мiровой голосъ, а Англiи выпала честь произвести другой.
Джонъ Тейлоръ (?). "Чандосовскiй" портретъ Шекспира (1610)
Curious enough how, as it were by mere accident, this man came to us. I think always, so great, quiet, complete and self-sufficing is this Shakspeare, had the Warwickshire Squire not prosecuted him for deer-stealing, we had perhaps never heard of him as a Poet! The woods and skies, the rustic Life of Man in Stratford there, had been enough for this man! But indeed that strange outbudding of our whole English Existence, which we call the Elizabethan Era, did not it too come as of its own accord? The "Tree Igdrasil" buds and withers by its own laws, - too deep for our scanning. Yet it does bud and wither, and every bough and leaf of it is there, by fixed eternal laws; not a Sir Thomas Lucy but comes at the hour fit for him. Curious, I say, and not sufficiently considered: how everything does co-operate with all; not a leaf rotting on the highway but is indissoluble portion of solar and stellar systems; no thought, word or act of man but has sprung withal out of all men, and works sooner or later, recognizably or irrecognizable, on all men! It is all a Tree: circulation of sap and influences, mutual communication of every minutest leaf with the lowest talon of a root, with every other greatest and minutest portion of the whole. The Tree Igdrasil, that has its roots down in the Kingdoms of Hela and Death, and whose boughs overspread the highest Heaven - !
Довольно странно, какъ, благодаря одной лишь случайности, этотъ человѣкъ появился среди насъ. Шекспиръ обладалъ такимъ величiемъ, спокойствiемъ, цѣльностью и уравновѣшенностью, что мы, быть можетъ, никогда не услышали бы о немъ, какъ о поэтѣ, если бы варвикскiй сквайръ не вздумалъ преслѣдовать его за охоту на своей землѣ! Лѣсъ и небо, деревенская жизнь въ Стратфордѣ удовлетворили бы его. Но развѣ весь этотъ странный расцвѣтъ нашего англiйскаго существа, который мы называемъ эпохой Елизаветы, не явился въ дѣйствительности тоже, такъ сказать, самъ собою? "Дерево Игдразиль" пускаетъ ростки, усыхаетъ, слѣдуя своимъ собственнымъ законамъ, глубокимъ и потому недоступнымъ нашимъ изслѣдованiямъ. Однако оно неизбѣжно пускаетъ ростки и усыхаетъ по опредѣленнымъ, вѣчнымъ законамъ; такимъ же законамъ существованiя подчиняется и всякая вѣточка, всякiй листикъ; нѣтъ такого сера Томаса Льюси, который не пришелъ бы въ часъ, предназначенный для него. Странно, говорю я, и не достаточно принимается обыкновенно во вниманiе, въ какой мѣрѣ всякая самая ничтожная вещь обязательно дѣйствуетъ въ одномъ направленiи съ цѣлымъ; нѣтъ такого листа, валяющагося на большой дорогѣ, который не составлялъ бы неотъемлемой части солнечной и звѣздныхъ системъ; нѣтъ такой мысли, такого слова, поступка человѣческаго, которыхъ въ зародышѣ нельзя было бы сыскать у всякаго человѣка и которые не дѣйствовали бы, раньше или позже, замѣтно или незаметно, на всѣхъ людей! Да, все это представляетъ собою дерево,- циркуляцiю соковъ и воздѣйствiй, взаимное соотношенiе между самымъ ничтожнымъ листомъ и глубоко сидящимъ волокномъ корня, и вообще между величайшей и малѣйшей частью цѣлаго,- дерево Игдразиль, корни котораго уходятъ глубоко въ царство Гелы и смерти, а вѣтви распростираются подъ высочайшимъ небомъ.
In some sense it may be said that this glorious Elizabethan Era with its Shakspeare, as the outcome and flowerage of all which had preceded it, is itself attributable to the Catholicism of the Middle Ages. The Christian Faith, which was the theme of Dante's Song, had produced this Practical Life which Shakspeare was to sing. For Religion then, as it now and always is, was the soul of Practice; the primary vital fact in men's life. And remark here, as rather curious, that Middle-Age Catholicism was abolished, so far as Acts of Parliament could abolish it, before Shakspeare, the noblest product of it, made his appearance. He did make his appearance nevertheless. Nature at her own time, with Catholicism or what else might be necessary, sent him forth; taking small thought of Acts of Parliament. King Henrys, Queen Elizabeths go their way; and Nature too goes hers. Acts of Parliament, on the whole, are small, notwithstanding the noise they make. What Act of Parliament, debate at St. Stephen's, on the hustings or elsewhere, was it that brought this Shakspeare into being? No dining at Freemason's Tavern, opening subscription-lists, selling of shares, and infinite other jangling and true or false endeavoring! This Elizabethan Era, and all its nobleness and blessedness, came without proclamation, preparation of ours. Priceless Shakspeare was the free gift of Nature; given altogether silently; - received altogether silently, as if it had been a thing of little account. And yet, very literally, it is a priceless thing. One should look at that side of matters too.
Въ извѣстномъ смыслѣ можно сказать, что славная Елизаветинская эра съ своимъ Шекспиромъ, какъ продуктъ и расцвѣтъ всего предшествовавшаго ей, обязана своимъ существованiемъ католицизму среднихъ вѣковъ. Христiанская вѣра, составлявшая тему Дантовой пѣсни, породила ту практическую жизнь, которую долженъ былъ воспѣть Шекспиръ. Ибо тогда, какъ и теперь, какъ и всегда, религiя составляла душу практики, первоначальный жизненный фактъ въ жизни людей. Замѣтьте при этомъ слѣдующее, довольно любопытное явленiе: средневѣковой католицизмъ былъ упраздненъ, насколько онъ могъ быть упраздненъ парламентскими актами, прежде чѣмъ появился Шекспиръ, его благороднѣйшiй продуктъ. И Шекспиръ появился вопреки всему этому. Въ свое время, въ связи съ католицизмомъ или съ чѣмъ-либо другимъ, необходимымъ въ ту пору, природа выдвинула его, не заботясь особенно о парламентскихъ, актахъ. Короли Генрихи, королевы Елизаветы идутъ своимъ путемъ, а природа - своимъ. Въ общемъ парламентскiе акты значатъ немного, несмотря на шумъ, который они производятъ. Скажите, какой это парламентскiй актъ, какiе это дебаты въ палатѣ, на избирательныхъ собранiяхъ и т.п., вызвали къ существованiю нашего Шекспира? Нѣтъ, появленiе его не сопровождалось обѣдами въ масонскихъ тавернахъ, при этомъ не было никакихъ подписныхъ листовъ, продажи голосовъ, безконечныхъ шумныхъ возгласовъ и всякихъ иныхъ истинныхъ или ложныхъ усилiй! Эта Елизаветинская эра и все благородное, дорогое, связанное съ ней, пришло помимо всякихъ провозглашенiй и приготовленiй съ нашей стороны. Безцѣнный Шекспиръ былъ свободнымъ даромъ природы, совершенно молча принесеннымъ намъ, совершенно молча принятымъ, какъ если бы дѣло шло о малозначительной вещи. И однако это, въ доподлинномъ, буквальномъ смыслѣ слова,- безцѣнный даръ. Не слѣдовало бы также и этого упускать изъ виду.
Of this Shakspeare of ours, perhaps the opinion one sometimes hears a little idolatrously expressed is, in fact, the right one; I think the best judgment not of this country only, but of Europe at large, is slowly pointing to the conclusion, that Shakspeare is the chief of all Poets hitherto; the greatest intellect who, in our recorded world, has left record of himself in the way of Literature. On the whole, I know not such a power of vision, such a faculty of thought, if we take all the characters of it, in any other man. Such a calmness of depth; placid joyous strength; all things imaged in that great soul of his so true and clear, as in a tranquil unfathomable sea! It has been said, that in the constructing of Shakspeare's Dramas there is, apart from all other "faculties" as they are called, an understanding manifested, equal to that in Bacon's Novum Organum That is true; and it is not a truth that strikes every one. It would become more apparent if we tried, any of us for himself, how, out of Shakspeare's dramatic materials, we could fashion such a result! The built house seems all so fit, - every way as it should be, as if it came there by its own law and the nature of things, - we forget the rude disorderly quarry it was shaped from. The very perfection of the house, as if Nature herself had made it, hides the builder's merit. Perfect, more perfect than any other man, we may call Shakspeare in this: he discerns, knows as by instinct, what condition he works under, what his materials are, what his own force and its relation to them is. It is not a transitory glance of insight that will suffice; it is deliberate illumination of the whole matter; it is a calmly seeing eye; a great intellect, in short. How a man, of some wide thing that he has witnessed, will construct a narrative, what kind of picture and delineation he will give of it, - is the best measure you could get of what intellect is in the man. Which circumstance is vital and shall stand prominent; which unessential, fit to be suppressed; where is the true beginning, the true sequence and ending? To find out this, you task the whole force of insight that is in the man. He must understand the thing; according to the depth of his understanding, will the fitness of his answer be. You will try him so. Does like join itself to like; does the spirit of method stir in that confusion, so that its embroilment becomes order? Can the man say, Fiat lux, Let there be light; and out of chaos make a world? Precisely as there is light in himself, will he accomplish this.
Господствующее мнѣнiе относительно Шекспира, высказываемое иногда, быть можетъ, нѣсколько идолопоклонническимъ образомъ, представляетъ въ дѣйствительности вполнѣ вѣрную оцѣнку его. Насколько я могу судить, общiй голосъ не только нашей страны, но и всей вообще Европы постепенно приходитъ къ тому заключенiю, что Шекспиръ - глава всѣхъ поэтовъ, существовавшихъ до сихъ поръ, что это - величайшiй умъ, какой только въ нашемъ пишущемъ мiрѣ появлялся когда-либо на литературномъ поприщѣ. Вообще я не знаю другого человѣка съ такой необычайной проницательностью, съ такой силой мысли во всѣхъ ея характернѣйшихъ проявленiяхъ. Какая невозмутимая глубина! Какая спокойная жизнерадостная сила! Да, въ этой великой душѣ все отражается такъ вѣрно, такъ ясно, какъ въ спокойномъ бездонномъ морѣ! Говорятъ, что въ построенiи шекспировскихъ драмъ обнаруживается, кромѣ всякихъ другихъ, такъ называемыхъ "способностей", также и умъ, равный тому, какой мы признаемъ въ Novum Organum Бэкона. Это вѣрно; но истина не бросается вообще въ глаза всякому съ перваго взгляда. Мы поймемъ ее въ данномъ случаѣ скорѣе, если спросимъ себя, какимъ-бы образомъ мы, помимо матерiаловъ, представляемыхъ драмами Шекспира, могли достигнуть такого-же результата? Домъ построенъ и все въ немъ кажется надлежащимъ образомъ прилаженнымъ,- все, съ какой-бы стороны мы ни взглянули, на своемъ мѣстѣ, все представляется намъ въ немъ, какъ-бы возникшимъ согласно собственному закону и природѣ вещей, такъ что забываешь совершенно о той дикой, неразработанной каменоломнѣ, изъ которой все это вышло. Самое совершенство постройки, какъ-бы вышедшей изъ рукъ природы, скрываетъ отъ насъ заслуги строителя. Мы въ правѣ назвать Шекспира совершеннымъ въ данномъ отношенiи, болѣе совершеннымъ, чѣмъ всякаго другого человѣка: онъ распознаетъ, угадываетъ инстинктомъ условiя, при которыхъ работаетъ, матерiалы, съ которыми имѣетъ дѣло, знаетъ, какова его собственная сила и каковы ея отношенiя къ тѣмъ и другимъ. Тутъ недостаточно одного бѣглаго взгляда, одного порыва вдохновенiя; тутъ необходимо обдуманное освѣщенiе всего предмета; необходимъ спокойно созерцающiй глазъ, необходимъ однимъ словомъ - великiй умъ. Самымъ лучшимъ мѣриломъ для ума человѣка можетъ служить то, какимъ образомъ человѣкъ разсказываетъ сколько-нибудь сложное происшествiе, очевидцемъ котораго онъ былъ, какую картину, какiе образы онъ рисуетъ при этомъ: что жизненно и останется вѣчно, что не имѣетъ существеннаго значенiя и, слѣдовательно, должно быть отброшено, гдѣ истинное начало, истинное слѣдствiе и истинный конецъ? Чтобы обнять все это, человѣкъ долженъ пустить въ ходъ всю силу своей прозорливости. Онъ долженъ понимать вещи; достоинство его разсказа будетъ находиться въ соотвѣтствiи съ глубиной его пониманiя. Такимъ образомъ слѣдуетъ испытывать человѣка. Умѣетъ-ли онъ схватить сходство, дѣйствуетъ-ли его зиждительный духъ успѣшно въ этомъ хаосѣ, превращаетъ-ли онъ безпорядокъ въ порядокъ? Можетъ-ли человѣкъ сказать: Fiat lux (да будетъ свѣтъ)! - и изъ хаоса дѣйствительно создать мiръ? Да, онъ совершитъ все это именно въ мѣру того свѣта, который носитъ въ себѣ.
Or indeed we may say again, it is in what I called Portrait-painting, delineating of men and things, especially of men, that Shakspeare is great. All the greatness of the man comes out decisively here. It is unexampled, I think, that calm creative perspicacity of Shakspeare. The thing he looks at reveals not this or that face of it, but its inmost heart, and generic secret: it dissolves itself as in light before him, so that he discerns the perfect structure of it. Creative, we said: poetic creation, what is this too but seeing the thing sufficiently? The word that will describe the thing, follows of itself from such clear intense sight of the thing. And is not Shakspeare's morality, his valor, candor, tolerance, truthfulness; his whole victorious strength and greatness, which can triumph over such obstructions, visible there too? Great as the world. No twisted, poor convex-concave mirror, reflecting all objects with its own convexities and concavities; a perfectly level mirror; - that is to say withal, if we will understand it, a man justly related to all things and men, a good man. It is truly a lordly spectacle how this great soul takes in all kinds of men and objects, a Falstaff, an Othello, a Juliet, a Coriolanus; sets them all forth to us in their round completeness; loving, just, the equal brother of all. Novum Organum, and all the intellect you will find in Bacon, is of a quite secondary order; earthy, material, poor in comparison with this. Among modern men, one finds, in strictness, almost nothing of the same rank. Goethe alone, since the days of Shakspeare, reminds me of it. Of him too you say that he saw the object; you may say what he himself says of Shakspeare: "His characters are like watches with dial-plates of transparent crystal; they show you the hour like others, and the inward mechanism also is all visible."
Итакъ мы можемъ дѣйствительно снова повторить: въ портретномъ искусствѣ, какъ я называю его, въ обрисовкѣ людей, вотъ въ чемъ Шекспиръ великъ. Но въ этомъ именно искусствѣ и сказывается рѣшительнымъ образомъ все величiе человѣка. Спокойная творческая проницательность Шекспира не имѣетъ ничего подобнаго себѣ. Предметъ, на который онъ обращаетъ свой взоръ, раскрываетъ передъ нимъ не ту или другую свою сторону, но самое сердце, тайну своего происхожденiя: онъ раскрывается передъ нимъ, какъ-бы пронизанный свѣтомъ, такъ что великiй поэтъ вполнѣ различаетъ всю его внутреннюю структуру. Мы сказали, что Шекспиръ обладаетъ творческой проницательностью. Дѣйствительно, что такое поэтическое творчество, какъ не проникновенiе въ самую суть вещей? Слово, долженствующее описать предметъ, приходитъ само собою при такомъ ясномъ напряженномъ созерцанiи. И не обнаруживается ли при этомъ также вся нравственная сторона Шекспира, его смѣлость, его прямота, терпимость, правдивость, вся его побѣдоносная сила и величiе, которыя торжествуютъ, несмотря на массу затрудненiй? Онъ великъ, какъ мiръ! Это не кривое, жалкое выпуклое или вогнутое зеркало, надѣляющее всѣ отражаемые предметы своими собственными выпуклостями и вогнутостями; нѣтъ, это - совершенно ровное зеркало, т.е., если вы правильно поймете мою мысль, это человѣкъ, правдиво относящiйся ко всѣмъ вещамъ, ко всѣмъ людямъ,- добрый человѣкъ. По-истинѣ величественное зрѣлище представляетъ, какъ эта великая душа умѣетъ понять всякаго рода людей, всякаго рода предметы,- Фальстафа, Отелло, Юлiя, Корiолана, и съ какой закругленной полнотой рисуетъ онъ ихъ намъ; это по-истинѣ душа любящая, правдивая, одинаково братская всѣмъ. Novum Organum и весь умъ, какой вы находите у Бэкона,- совершенно второстепеннаго достоинства; какимъ-то земнымъ, матерiальнымъ, бѣднымъ представляется онъ по сравненiи съ умомъ Шекспира. Находятъ, что, строго говоря, среди людей современной эпохи никто не обладаетъ умомъ подобнаго рода. Одинъ только Гете, за все послѣ-Шекспировское время, напоминаетъ мнѣ его. Онъ также, можно сказать, видѣлъ предметы; къ нему вы можете примѣнить то, что онъ говоритъ относительно Шекспира: "его дѣйствующiя лица подобны часамъ съ крышками изъ прозрачнаго кристалла; они показываютъ вамъ часъ, какъ и другiе часы; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ нихъ видѣнъ также вполнѣ и внутреннiй механизмъ".
The seeing eye! It is this that discloses the inner harmony of things; what Nature meant, what musical idea Nature has wrapped up in these often rough embodiments. Something she did mean. To the seeing eye that something were discernible. Are they base, miserable things? You can laugh over them, you can weep over them; you can in some way or other genially relate yourself to them; - you can, at lowest, hold your peace about them, turn away your own and others' face from them, till the hour come for practically exterminating and extinguishing them! At bottom, it is the Poet's first gift, as it is all men's, that he have intellect enough. He will be a Poet if he have: a Poet in word; or failing that, perhaps still better, a Poet in act. Whether he write at all; and if so, whether in prose or in verse, will depend on accidents: who knows on what extremely trivial accidents, - perhaps on his having had a singing-master, on his being taught to sing in his boyhood! But the faculty which enables him to discern the inner heart of things, and the harmony that dwells there (for whatsoever exists has a harmony in the heart of it, or it would not hold together and exist), is not the result of habits or accidents, but the gift of Nature herself; the primary outfit for a Heroic Man in what sort soever. To the Poet, as to every other, we say first of all, See. If you cannot do that, it is of no use to keep stringing rhymes together, jingling sensibilities against each other, and name yourself a Poet; there is no hope for you. If you can, there is, in prose or verse, in action or speculation, all manner of hope. The crabbed old Schoolmaster used to ask, when they brought him a new pupil, "But are ye sure he's not a dunce?" Why, really one might ask the same thing, in regard to every man proposed for whatsoever function; and consider it as the one inquiry needful: Are ye sure he's not a dunce? There is, in this world, no other entirely fatal person.
Прозрѣвающiй глазъ! Такой именно глазъ раскрываетъ внутреннюю гармонiю вещей: онъ открываетъ то, къ чему стремилась природа, ту музыкальную идею, которую природа облекаетъ въ эти нерѣдко грубыя формы. Должна-же была природа имѣть что-либо въ виду. Прозрѣвающiй глазъ можетъ разпознавать это "что либо". Неужели все это - лишь низкiе, жалкiе предметы? Вы можете смѣяться надъ ними, вы можете оплакивать ихъ, вы можете такимъ или другимъ образомъ симпатизировать имъ, вы можете въ худшемъ случаѣ молчать о нихъ, отворачивать отъ нихъ свое лицо и лицо другихъ, пока не наступитъ время для ихъ дѣйствительнаго уничтоженiя и исчезновенiя! Въ сущности главный даръ поэта, какъ и всякаго вообще человѣка, заключается въ сильномъ умѣ. Человѣкъ будетъ поэтомъ, разъ онъ имѣетъ умъ,- поэтомъ-писателемъ; или-же, если онъ не обладаетъ словомъ, что, быть-можетъ, и къ лучшему,- то поэтомъ-дѣятелемъ. Будетъ-ли онъ вообще писать, и если будетъ, то въ прозѣ или стихахъ,- все это зависитъ отъ разныхъ случайностей, и кто знаетъ, отъ какихъ иногда чрезвычайно пустыхъ случайностей, оттого, быть можетъ, учили-ли его въ дѣтствѣ пѣнию! Но способность, благодаря которой онъ можетъ распознавать внутреннюю суть вещей и гармонiю, присущую имъ (ибо всякiй существующiй предметъ носитъ въ своемъ сердцѣ гармонiю или иначе онъ не могъ бы поддерживать своей связности и своего существованiя), есть не результатъ привычекъ и случайностей, но даръ самой природы, главное орудiе человѣка-героя, въ какихъ-бы сферахъ онъ ни дѣйствовалъ. Поэту, какъ и всякому другому человѣку, мы скажемъ прежде всего: смотри. Если вы не способны къ этому, то совершенно безполезно упорствовать въ подыскиванiи риθмъ, звонкихъ и чувствительныхъ окончанiй, противопоставлять ихъ и называть себя поэтомъ. Это совершенно безнадежное для васъ дѣло. Если-же вы можете, тогда вы имѣете всѣ шансы стать поэтомъ, въ прозѣ или стихахъ, въ поступкахъ или размышленiяхъ. Одинъ суровый старикъ, школьный учитель, имѣлъ обыкновенiе спрашивать, когда къ нему приводили новаго ученика: "но увѣрены ли вы, что онъ не олухъ?" Да, дѣйствительно, отчего-бы не ставить подобнаго вопроса относительно всякаго человѣка, предназначаемаго для какого-бы то ни было дѣла, и не ограничиваться лишь такимъ единственно необходимымъ вопросомъ: "увѣрены ли вы, что онъ не олухъ?" Въ этомъ мiрѣ только олухи обречены всецѣло на фатальную судьбу.
For, in fact, I say the degree of vision that dwells in a man is a correct measure of the man. If called to define Shakspeare's faculty, I should say superiority of Intellect, and think I had included all under that. What indeed are faculties? We talk of faculties as if they were distinct, things separable; as if a man had intellect, imagination, fancy, &c., as he has hands, feet and arms. That is a capital error. Then again, we hear of a man's "intellectual nature," and of his "moral nature," as if these again were divisible, and existed apart. Necessities of language do perhaps prescribe such forms of utterance; we must speak, I am aware, in that way, if we are to speak at all. But words ought not to harden into things for us. It seems to me, our apprehension of this matter is, for most part, radically falsified thereby. We ought to know withal, and to keep forever in mind, that these divisions are at bottom but names; that man's spiritual nature, the vital Force which dwells in him, is essentially one and indivisible; that what we call imagination, fancy, understanding, and so forth, are but different figures of the same Power of Insight, all indissolubly connected with each other, physiognomically related; that if we knew one of them, we might know all of them. Morality itself, what we call the moral quality of a man, what is this but another side of the one vital Force whereby he is and works? All that a man does is physiognomical of him. You may see how a man would fight, by the way in which he sings; his courage, or want of courage, is visible in the word he utters, in the opinion he has formed, no less than in the stroke he strikes. He is one; and preaches the same Self abroad in all these ways.
Ибо дѣйствительно, утверждаю я, степень прозорливости, присущей человѣку, составляетъ настоящее мѣрило самого человѣка. Если-бы мнѣ предложили опредѣлить дарованiе Шекспира, я сказалъ-бы, что это высочайшая степень ума, и полагалъ-бы, что этимъ я сказалъ все. Что такое дѣйствительно способность? Мы говоримъ о разныхъ способностяхъ, какъ о различныхъ свойствахъ, существующихъ независимо одни отъ другихъ, какъ будто-бы умъ, воображенiе, фантазiя и т.д., все равно, что рука, нога, кисть и т.д. Это - величайшее заблужденiе. Затѣмъ намъ говорятъ также объ "умственной природѣ" человѣка и его "нравственной природѣ", какъ будто это - вещи дѣлимыя, существующiя отдѣльно одна отъ другой. Конечно, несовершенство языка, быть можетъ, по необходимости заставляетъ насъ прибѣгать къ такого рода выраженiямъ; мы должны такъ выражаться, если хотимъ вообще говорить. Но слова не должны во всякомъ случаѣ превращаться въ самые предметы. Мнѣ кажется, что наше пониманiе вслѣдствiе этого сильно извращается. Мы должны знать и никогда не упускать изъ виду, что такiя расчлененiя, въ сущности, одни только названiя, что духовная природа человѣка, жизненная сила, пребывающая въ немъ, по существу едина и недѣлима; что такъ-называемыя нами воображенiе, фантазiя, пониманiе и т.д. суть лишь различныя проявленiя одной и той-же силы прозрѣванiя, что всѣ они неразрывно соединены одна съ другой, физiономически родственны другъ другу, что разъ намъ извѣстна одна изъ нихъ, мы можемъ знать и всѣ прочiя. Даже самая нравственность, то, что мы называемъ нравственной стороной человѣка, развѣ это не другая лишь сторона той же единой жизненной силы, благодаря которой человѣкъ существуетъ и дѣйствуетъ? Все, что человѣкъ дѣлаетъ, представляетъ выраженiе его единой внутренней физiономiи. Вы можете судить о томъ, какъ человѣкъ станетъ сражаться, по тому, какъ онъ поетъ; смѣлость или недостатокъ смѣлости обнаруживаются въ словѣ, которое онъ произноситъ, въ мнѣнiи, котораго онъ придерживается, не въ меньшей степени, чѣмъ въ ударѣ, который онъ наноситъ. Онъ - единое цѣлое и онъ осуществляетъ во-внѣ свое цѣльное "я" всевозможными путями.
Without hands a man might have feet, and could still walk: but, consider it, - without morality, intellect were impossible for him; a thoroughly immoral man could not know anything at all! To know a thing, what we can call knowing, a man must first love the thing, sympathize with it: that is, be virtuously related to it. If he have not the justice to put down his own selfishness at every turn, the courage to stand by the dangerous-true at every turn, how shall he know? His virtues, all of them, will lie recorded in his knowledge. Nature, with her truth, remains to the bad, to the selfish and the pusillanimous forever a sealed book: what such can know of Nature is mean, superficial, small; for the uses of the day merely. - But does not the very Fox know something of Nature? Exactly so: it knows where the geese lodge! The human Reynard, very frequent everywhere in the world, what more does he know but this and the like of this? Nay, it should be considered too, that if the Fox had not a certain vulpine morality, he could not even know where the geese were, or get at the geese! If he spent his time in splenetic atrabiliar reflections on his own misery, his ill usage by Nature, Fortune and other Foxes, and so forth; and had not courage, promptitude, practicality, and other suitable vulpine gifts and graces, he would catch no geese. We may say of the Fox too, that his morality and insight are of the same dimensions; different faces of the same internal unity of vulpine life! - These things are worth stating; for the contrary of them acts with manifold very baleful perversion, in this time: what limitations, modifications they require, your own candor will supply.
Человѣкъ, лишившись рукъ, продолжаетъ однако пользоваться ногами и двигаться; но безъ нравственности, замѣтьте, для него умъ былъ бы невозможенъ: совершенно безнравственный человѣкъ не можетъ знать рѣшительно ничего! Чтобы знать что-либо въ истинномъ смыслѣ этого слова, человѣкъ долженъ прежде всего любить предметъ своего знанiя, симпатизировать ему, т.е. онъ долженъ быть въ добрыхъ отношенiяхъ съ нимъ. Если въ человѣкѣ нѣтъ достаточно правдивости, чтобы попирать свой собственный эгоизмъ, если въ немъ нѣтъ достаточно мужества, чтобы во всякомъ данномъ случаѣ встрѣчать лицомъ къ лицу грозную истину, то какъ-же онъ можетъ знать чтобы то ни было? Его добродѣтели, всѣ его добродѣтели, такъ или иначе, запечатлѣваются на его знанiи. Для человѣка низкаго, самолюбиваго, малодушнаго природа съ ея истиною навсегда останется запечатанной книгой: все, что такой человѣкъ можетъ знать о природѣ,- пошло, поверхностно, ничтожно; все его знанiе отвѣчаетъ лишь потребностямъ минуты. Но развѣ лисица, скажутъ, ровно ничего не знаетъ о природѣ? Конечно знаетъ: она знаетъ, гдѣ гуси ночуютъ! Человѣкъ-лиса въ разныхъ образахъ весьма часто встрѣчается въ нашей жизни, и его знанiя въ сущности ничѣмъ не отличаются отъ подобнаго лисьяго знанiя. Мало того, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что лиса въ дѣйствительности также имѣетъ свою лисью нравственность, иначе она не могла бы знать, гдѣ водятся гуси и какъ можно къ нимъ подобраться. Если бы она предавалась сплину и проводила время въ ипохондрическихъ размышленiяхъ о своемъ собственномъ злополучiи, о несправедливомъ отношенiи къ ней природы, судьбы, другихъ лисицъ и т.п., и не обладала бы отвагой, быстротой, практичностью, грацiей и другими талантами, свойственными лисицамъ, то она не поймала бы ни одного гуся. Относительно лисицы мы можемъ также сказать, что ея нравственность и ея прозорливость - величины совершенно одинаковыя, что это - различныя стороны одной и той же лисьей жизни! На этихъ истинахъ слѣдуетъ почаще останавливаться именно въ настоящее время, когда противоположный имъ взглядъ обнаруживаетъ свое печальное развращающее дѣйствiе многоразличными путями; какихъ ограниченiй и измѣненiй требуютъ онѣ, пусть подскажетъ вамъ ваше собственное безпристрастiе.
If I say, therefore, that Shakspeare is the greatest of Intellects, I have said all concerning him. But there is more in Shakspeare's intellect than we have yet seen. It is what I call an unconscious intellect; there is more virtue in it than he himself is aware of. Novalis beautifully remarks of him, that those Dramas of his are Products of Nature too, deep as Nature herself. I find a great truth in this saying. Shakspeare's Art is not Artifice; the noblest worth of it is not there by plan or precontrivance. It grows up from the deeps of Nature, through this noble sincere soul, who is a voice of Nature. The latest generations of men will find new meanings in Shakspeare, new elucidations of their own human being; "new harmonies with the infinite structure of the Universe; concurrences with later ideas, affinities with the higher powers and senses of man." This well deserves meditating. It is Nature's highest reward to a true simple great soul, that he get thus to be a part of herself. Such a man's works, whatsoever he with utmost conscious exertion and forethought shall accomplish, grow up withal unconsciously, from the unknown deeps in him; - as the oak-tree grows from the Earth's bosom, as the mountains and waters shape themselves; with a symmetry grounded on Nature's own laws, conformable to all Truth whatsoever. How much in Shakspeare lies hid; his sorrows, his silent struggles known to himself; much that was not known at all, not speakable at all: like roots, like sap and forces working underground! Speech is great; but Silence is greater.
Такимъ образомъ, говоря, что Шекспиръ - величайшiй изъ всѣхъ умовъ, я тѣмъ самымъ говорю уже собственно все. Однако умъ Шекспира отличается еще такой особенностью, какой мы не встрѣчаемъ ни у кого другого. Это, какъ я называю,- безсознательный умъ, и не подозрѣвающiй даже всей силы, присущей ему. Новалисъ прекрасно замѣчаетъ, что драмы Шекспира - настоящiя произведенiя природы, что онѣ глубоки, какъ сама природа. Я нахожу въ этихъ словахъ великiй смыслъ. Въ искусствѣ Шекспира нѣтъ ничего искусственнаго; высшее достоинство его заключается не въ планѣ, не въ предварительно обдуманной концепцiи; оно выливается изъ самыхъ глубинъ природы и разростается въ благородной, искренней душѣ поэта, являющейся такимъ образомъ голосомъ самой природы. Въ самомъ отдаленномъ будущемъ, люди все-таки будутъ находить новый смыслъ и значенiе въ произведенiяхъ Шекспира, новое освѣщенiе своего собственнаго человѣческаго существованiя, "новыя созвучiя съ безконечнымъ строенiемъ вселенной, соотвѣтствiе съ позднѣйшими идеями, связь съ болѣе возвышенными человѣческими стремленiями и чувствами". Обо всемъ этомъ очень и очень стоитъ поразмыслить. Величайшiй даръ, какимъ природа даритъ всякую истинно великую простую душу, состоитъ въ томъ, что она дѣлаетъ ее частью самой себя. Произведенiя такого человѣка, съ какимъ бы, повидимому, напряженiемъ сознанiя и мысли онъ не творилъ ихъ, выростаютъ безсознательно изъ невѣдомыхъ глубинъ его души, какъ выростаетъ дубъ изъ нѣдръ земли, какъ образуются горы и воды; во всемъ видна симметрiя, присущая собственнымъ законамъ природы, все находится въ соотвѣтствiи съ совершенной истиной. Какъ много нераскрытаго еще остается для насъ въ Шекспирѣ: его скорби, его молчаливая, ему только одному извѣстная борьба; многое, что не было вовсе вѣдомо, не могло быть и высказано вовсе; все это - подобно корнямъ, подобно сокамъ и силамъ, работающимъ подъ землей! Слово - великое дѣло, но молчанiе - еще болѣе великое...
Withal the joyful tranquillity of this man is notable. I will not blame Dante for his misery: it is as battle without victory; but true battle, - the first, indispensable thing. Yet I call Shakspeare greater than Dante, in that he fought truly, and did conquer. Doubt it not, he had his own sorrows: those Sonnets of his will even testify expressly in what deep waters he had waded, and swum struggling for his life; - as what man like him ever failed to have to do? It seems to me a heedless notion, our common one, that he sat like a bird on the bough; and sang forth, free and off-hand, never knowing the troubles of other men. Not so; with no man is it so. How could a man travel forward from rustic deer-poaching to such tragedy-writing, and not fall in with sorrows by the way? Or, still better, how could a man delineate a Hamlet, a Coriolanus, a Macbeth, so many suffering heroic hearts, if his own heroic heart had never suffered? - And now, in contrast with all this, observe his mirthfulness, his genuine overflowing love of laughter! You would say, in no point does he exaggerate but only in laughter. Fiery objurgations, words that pierce and burn, are to be found in Shakspeare; yet he is always in measure here; never what Johnson would remark as a specially "good hater." But his laughter seems to pour from him in floods; he heaps all manner of ridiculous nicknames on the butt he is bantering, tumbles and tosses him in all sorts of horse-play; you would say, with his whole heart laughs. And then, if not always the finest, it is always a genial laughter. Not at mere weakness, at misery or poverty; never. No man who can laugh, what we call laughing, will laugh at these things. It is some poor character only desiring to laugh, and have the credit of wit, that does so. Laughter means sympathy; good laughter is not "the crackling of thorns under the pot." Even at stupidity and pretension this Shakspeare does not laugh otherwise than genially. Dogberry and Verges tickle our very hearts; and we dismiss them covered with explosions of laughter: but we like the poor fellows only the better for our laughing; and hope they will get on well there, and continue Presidents of the City-watch. Such laughter, like sunshine on the deep sea, is very beautiful to me.
Замѣчательно также жизнерадостное спокойствiе этого человѣка. Я не стану осуждать Данте за его злополучную судьбу: жизнь его была борьбой безъ побѣды, но во всякомъ случаѣ истинной борьбой, что самое важное и необходимое. Однако Шекспира я ставлю выше Данте; онъ также боролся честно,- и побѣдилъ. Несомнѣнно, у него были свои скорби; его сонеты достаточно выразительно говорятъ, въ какiя глубокiя пучины приходилось бросаться ему и плыть, отстаивая свою жизнь; - и врядъ ли кому либо другому изъ людей, подобныхъ ему, приходилось испытывать такiя положенiя? Мнѣ кажется безсмысленнымъ наше обычное представленiе, что онъ будто бы сидѣлъ, подобно птицѣ на вѣткѣ, и пѣлъ свободно, по минутному вдохновенiю, не вѣдая тревогъ и безпокойствъ, испытываемыхъ другими людьми. Нѣтъ, не такъ; ни съ однимъ человѣкомъ не бываетъ такъ. Какимъ бы образомъ человѣкъ могъ выбиться изъ положенiя деревенскаго браконьера и стать писателемъ, творцемъ великой трагедiи, не испытавъ на своемъ пути, что такое скорбь? Или, еще лучше: какимъ бы образомъ человѣкъ могъ создать Гамлета, Корiолана, Макбета, создать такую массу геройски страдающихъ сердецъ, если бы его собственное геройское сердце никогда не страдало? - И теперь, обратите вниманiе на его веселость, на его неподдѣльную безграничную любовь къ смѣху! Какая противоположность! Можно, пожалуй, сказать, что если онъ въ чемъ либо и хватаетъ черезъ край, такъ это только въ смѣхѣ. Вы находите у Шекспира также и страстные упреки, слова, которыя рѣжутъ и жгутъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ всегда сохраняетъ мѣру въ своемъ гнѣвѣ; онъ никогда не увлекается тѣмъ, что Джонсонъ назвалъ бы спецiальностью "дѣльнаго ненавистника". Смѣхъ-же, кажется, изливается изъ него цѣлыми потоками; онъ осыпаетъ предметъ своего издѣвательства массой всевозможныхъ смѣшныхъ кличекъ, вертитъ и тѣшится имъ среди всевозможнаго рода грубыхъ шутокъ; онъ стонетъ отъ смѣха, сказали бы вы. Правда, его смѣхъ не всегда отличается изысканной утонченностью, но зато это всегда самый веселый смѣхъ. Онъ не смѣется надъ слабостью, несчастiемъ и бѣдностью. Никогда. Никакой человѣкъ, умѣющiй смѣяться, въ дѣйствительномъ смыслѣ этого слова, не станетъ смѣяться надъ подобными положенiями; такъ поступаетъ лишь жалкая посредственность, которая испытываетъ одинъ только зудъ къ смѣху и которая пользуется репутацiею остроумца. Смѣхъ предполагаетъ симпатiю; добрый смѣхъ не похожъ на "потрескиванiя валежника подъ горшкомъ". Даже надъ глупостью и притязательностью Шекспиръ смѣется своимъ добродушнымъ, веселымъ смѣхомъ. Догберри и Вержесъ [См. пьесу "Много смѣху по пустому".] вызываютъ у насъ чистый, сердечный смѣхъ, и мы напутствуемъ ихъ безконечными взрывами хохота; но этотъ смѣхъ лишь сильнѣе привязываетъ насъ къ бѣднымъ молодцамъ и мы отъ всей души желаемъ, чтобъ они преуспѣвали по прежнему и оставались начальниками городской стражи. Такой смѣхъ, по моему мнѣнiю, прекрасное дѣло, онъ подобенъ сiянiю солнца на поверхности глубокаго моря.
We have no room to speak of Shakspeare's individual works; though perhaps there is much still waiting to be said on that head. Had we, for instance, all his plays reviewed as Hamlet, in Wilhelm Meister, is! A thing which might, one day, be done. August Wilhelm Schlegel has a remark on his Historical Plays, Henry Fifth and the others, which is worth remembering. He calls them a kind of National Epic. Marlborough, you recollect, said, he knew no English History but what he had learned from Shakspeare. There are really, if we look to it, few as memorable Histories. The great salient points are admirably seized; all rounds itself off, into a kind of rhythmic coherence; it is, as Schlegel says, epic; - as indeed all delineation by a great thinker will be. There are right beautiful things in those Pieces, which indeed together form one beautiful thing. That battle of Agincourt strikes me as one of the most perfect things, in its sort, we anywhere have of Shakspeare's. The description of the two hosts: the worn-out, jaded English; the dread hour, big with destiny, when the battle shall begin; and then that deathless valor: "Ye good yeomen, whose limbs were made in England!" There is a noble Patriotism in it, - far other than the "indifference" you sometimes hear ascribed to Shakspeare. A true English heart breathes, calm and strong, through the whole business; not boisterous, protrusive; all the better for that. There is a sound in it like the ring of steel. This man too had a right stroke in him, had it come to that!
За недостаткомъ мѣста мы не можемъ войти здѣсь въ разсмотрѣнiе каждаго отдѣльнаго произведенiя Шекспира, хотя въ этомъ отношенiи, быть можетъ, далеко еще не все сдѣлано. Имѣемъ-ли мы, напримѣръ, такiе разборы разныхъ его драматическихъ произведенiй, какъ разборъ Гамлета въ Вильгельмѣ Мейстерѣ! Когда-нибудь это должно быть сдѣлано. У Августа-Вильгельма Шлегеля мы находимъ одно замѣчанiе относительно шекспировскихъ историческихъ драмъ, Генриха V и другихъ, замѣчанiе, заслуживающее того, чтобы его напомнить здѣсь. Шлегель называетъ эти драмы своего рода нацiональнымъ эпосомъ. Мальборо, помните, говорилъ, что онъ знаетъ изъ англiйской исторiи только то, чему научился у Шекспира. Дѣйствительно, вдумайтесь хорошенько въ эти драмы, и вы убѣдитесь, что это - замѣчательнѣйшiя исторiи, какихъ немного. Въ нихъ удивительнымъ образомъ схватываются главные выдающiеся моменты; все округляется само собой въ особаго рода ритмической связности, принимаетъ, какъ выражается Шлегель, эпическiй характеръ, какимъ дѣйствительно всегда будетъ отличаться всякiй образъ, нарисованный великимъ мыслителемъ. По-истинѣ много прекраснаго въ этихъ драмахъ, которыя въ сущности представляютъ въ своей совокупности одно цѣльное произведенiе. Битва при Аженкурѣ поражаетъ меня, какъ одна изъ самыхъ совершенныхъ въ своемъ родѣ картинъ, вышедшихъ изъ-подъ пера Шекспира. Описанiе двухъ враждебныхъ армiй: изнуренные, измученные англичане; страшный, чреватый грядущею судьбою, часъ, тотъ часъ, когда начинается сраженiе; и потомъ - это безсмертное мужество: "Эй, вы, добрые мужички (yeomen), члены которыхъ сработаны въ Англiи!" Въ этихъ словахъ чувствуется благородный патрiотизмъ, очень далекiй отъ того "равнодушiя", какое, какъ вамъ иногда приходится слышать, приписываютъ Шекспиру. Настоящее англiйское сердце, спокойное и славное, бьется въ каждой его строчкѣ; сердце не бурливое, не порывающееся постоянно впередъ, и тѣмъ лучше. Точно звукъ отъ удара стали о сталь слышится вамъ здѣсь. Этотъ человѣкъ сумѣлъ-бы также нанести и дѣйствительный ударъ, если-бы дѣло дошло до того!
But I will say, of Shakspeare's works generally, that we have no full impress of him there; even as full as we have of many men. His works are so many windows, through which we see a glimpse of the world that was in him. All his works seem, comparatively speaking, cursory, imperfect, written under cramping circumstances; giving only here and there a note of the full utterance of the man. Passages there are that come upon you like splendor out of Heaven; bursts of radiance, illuminating the very heart of the thing: you say, "That is true, spoken once and forever; wheresoever and whensoever there is an open human soul, that will be recognized as true!" Such bursts, however, make us feel that the surrounding matter is not radiant; that it is, in part, temporary, conventional. Alas, Shakspeare had to write for the Globe Playhouse: his great soul had to crush itself, as it could, into that and no other mould. It was with him, then, as it is with us all. No man works save under conditions. The sculptor cannot set his own free Thought before us; but his Thought as he could translate it into the stone that was given, with the tools that were given. Disjecta membra are all that we find of any Poet, or of any man.
Однако по поводу произведенiй Шекспира я замѣчу вообще, что они вовсе не даютъ намъ полнаго представленiя о немъ самомъ, даже относительно-полнаго, какое мы имѣемъ о многихъ людяхъ. Его произведенiя это - какъ-бы окна, множество оконъ, черезъ которыя мы можемъ лишь заглянуть въ его внутреннiй мiръ. Всѣ произведенiя его кажутся сравнительно поверхностными, несовершенными, написанными при стѣснительныхъ обстоятельствахъ; лишь то тамъ, то здѣсь, вы встрѣчаете кое-какiе намеки на то, что человѣкъ находитъ себѣ полное выраженiе. Попадаются дѣйствительно страницы, которыя, подобно небесному сiянiю, проникаютъ въ вашу душу; васъ поражаетъ цѣлый снопъ лучезарнаго свѣта, освѣщающаго самую сокровенную суть вещей, и вы говорите: "это - сама истина, сказанная разъ и навсегда; во всякомъ мѣстѣ и во всякое время, пока будетъ существовать хотя одна искренняя человѣческая душа, это будетъ признаваться за истину!" Такiя полосы свѣта даютъ вмѣстѣ съ тѣмъ почувствовать вамъ, что окружающая атмосфера не лучезарна; что она отчасти преходяща, условна. Увы, Шекспиру приходилось писать для своего театра "Глобуса"; его великая душа должна была втискивать себя, какъ она могла, въ такую именно, а не въ другую форму. Ему пришлось считаться съ тѣмъ, съ чѣмъ считаемся и всѣ мы. Ни одинъ человѣкъ не работаетъ внѣ всякихъ условiй. Скульпторъ не можетъ выставить одну свою голую мысль; онъ долженъ облечь ее, какъ умѣетъ, въ камень, пользуясь при этомъ данными ему орудiями. Disjecta membra [По латыни эта фраза означаетъ "разрозненные фрагменты". Такъ называютъ уцѣлѣвшiе фрагменты древней поэзiи, манускриптовъ, другихъ культурныхъ объектовъ и даже обломки керамики. Выраженiе ведетъ свое происхожденiе отъ "Сатиръ" Горацiя.- Ф.З.] - вотъ и все, что остается намъ отъ всякаго поэта, отъ всякаго человѣка.
Whoever looks intelligently at this Shakspeare may recognize that he too was a Prophet, in his way; of an insight analogous to the Prophetic, though he took it up in another strain. Nature seemed to this man also divine; unspeakable, deep as Tophet, high as Heaven; "We are such stuff as Dreams are made of!" That scroll in Westminster Abbey, which few read with understanding, is of the depth of any seer. But the man sang; did not preach, except musically. We called Dante the melodious Priest of Middle-Age Catholicism. May we not call Shakspeare the still more melodious Priest of a true Catholicism, the "Universal Church" of the Future and of all times? No narrow superstition, harsh asceticism, intolerance, fanatical fierceness or perversion: a Revelation, so far as it goes, that such a thousand-fold hidden beauty and divineness dwells in all Nature; which let all men worship as they can! We may say without offence, that there rises a kind of universal Psalm out of this Shakspeare too; not unfit to make itself heard among the still more sacred Psalms. Not in disharmony with these, if we understood them, but in harmony! - I cannot call this Shakspeare a "Sceptic," as some do; his indifference to the creeds and theological quarrels of his time misleading them. No: neither unpatriotic, though he says little about his Patriotism; nor sceptic, though he says little about his Faith. Such "indifference" was the fruit of his greatness withal: his whole heart was in his own grand sphere of worship (we may call it such); these other controversies, vitally important to other men, were not vital to him.
Всякiй, кто разумно относится къ Шекспиру, пойметъ, что онъ былъ не только поэтомъ, но и пророкомъ, на свой конечно ладъ; что онъ обладалъ прозорливостью, подобной пророческой прозорливости, хотя она и обнаруживалась у него инымъ образомъ. И ему природа представлялась также божественной, невыразимой, глубокой, какъ пропасть Тофетъ, высокой, какъ небеса: "мы созданы изъ того же вещества, что и мечты!" Эта надпись въ Вестминстерскомъ аббатствѣ, которую не многiе понимаютъ надлежащимъ образомъ, говоритъ о глубокой проницательности ясновидца. Но этотъ человѣкъ кромѣ того, пѣлъ; его проповѣдь, слѣдовательно, выливалась въ музыкальныхъ образахъ. Мы назвали Данте сладкозвучнымъ первосвященникомъ средневѣковаго католицизма. Не въ правѣ-ли мы назвать Шекспира еще болѣе сладкозвучнымъ первосвященникомъ истиннаго католицизма, "вселенской церкви" будущаго и всѣхъ временъ. Въ немъ нѣтъ и тѣни узкаго суевѣрiя, жестокаго аскетизма, нетерпимости, фанатической свирѣпости, извращенности, изъ его устъ исходитъ одно лишь откровенiе, а именно,- что во всей природѣ живетъ сокрытая на тысячу ладовъ красота и божество, которымъ всѣ люди да поклонятся, какъ умѣютъ! Не оскорбляя ничьего чувства, мы можемъ сказать, что весь Шекспиръ представляетъ своего рода мiровой гимнъ, достойный раздаваться наряду съ еще болѣе святыми гимнами, нисколько не нарушая гармонiи этихъ послѣднихъ, надлежащимъ образомъ понимаемыхъ конечно! Я не могу, какъ нѣкоторые это дѣлаютъ, считать Шекспира скептикомъ; ихъ смущаетъ его равнодушное отношенiе къ вѣрованiямъ и теологическимъ спорамъ того времени. Нѣтъ, по отношенiю къ Шекспиру не можетъ быть рѣчи ни объ отсутствiи патрiотизма, ни о скептицизмѣ, хотя онъ мало говоритъ о своей вѣрѣ. Его "равнодушiе" было результатомъ его величiя: онъ уходилъ всѣмъ своимъ сердцемъ, цѣликомъ, въ собственную великую сферу поклоненiя, и всѣ эти споры, имѣвшiе жизненное значенiе для другихъ людей, для него были лишены своего живого смысла.
But call it worship, call it what you will, is it not a right glorious thing, and set of things, this that Shakspeare has brought us? For myself, I feel that there is actually a kind of sacredness in the fact of such a man being sent into this Earth. Is he not an eye to us all; a blessed heaven-sent Bringer of Light? - And, at bottom, was it not perhaps far better that this Shakspeare, every way an unconscious man, was conscious of no Heavenly message? He did not feel, like Mahomet, because he saw into those internal Splendors, that he specially was the "Prophet of God:" and was he not greater than Mahomet in that? Greater; and also, if we compute strictly, as we did in Dante's case, more successful. It was intrinsically an error that notion of Mahomet's, of his supreme Prophethood; and has come down to us inextricably involved in error to this day; dragging along with it such a coil of fables, impurities, intolerances, as makes it a questionable step for me here and now to say, as I have done, that Mahomet was a true Speaker at all, and not rather an ambitious charlatan, perversity and simulacrum; no Speaker, but a Babbler! Even in Arabia, as I compute, Mahomet will have exhausted himself and become obsolete, while this Shakspeare, this Dante may still be young; - while this Shakspeare may still pretend to be a Priest of Mankind, of Arabia as of other places, for unlimited periods to come!
Называйте это поклоненiемъ, называйте, какъ хотите. Но развѣ все то, что Шекспиръ далъ намъ, не представляетъ по-истинѣ славнаго достоянiя, цѣлой массы достоянiй? Что касается меня, то я вижу какую-то святость въ самомъ фактѣ появленiя среди насъ подобнаго человѣка. Не является-ли онъ для всѣхъ насъ своего рода глазомъ; благословеннымъ, ниспосланнымъ самимъ небомъ подателемъ свѣта? - И, въ сущности, развѣ не лучше, что Шекспиръ, во всемъ безсознательно дѣйствовавшiй человѣкъ, не думалъ ни о какой небесной миссiи? Онъ проникалъ въ самую суть этого внутренняго блеска и потому не могъ выдѣлять себя, какъ то дѣлалъ Магометъ, и считать "пророкомъ Господа". Но развѣ это не свидѣтельствуетъ лишь о томъ, что Шекспиръ величественнѣе и выше Магомета? Да, выше; и на долю его выпалъ большiй успѣхъ, если взглянуть на дѣло поглубже, какъ это мы показали на примѣрѣ Данте. Въ сущности идея Магомета о его небесной миссiи пророчества была заблужденiемъ и она влачитъ за собой такой ворохъ басней, непристойностей, жестокостей, что для меня представляется даже спорнымъ утверждать въ данномъ мѣстѣ и въ данный моментъ, какъ я утверждалъ раньше, что Магометъ былъ истиннымъ проповѣдникомъ, а не честолюбивымъ шарлатаномъ, пустымъ призракомъ и извращенностью; проповѣдникомъ, а не болтуномъ! Даже въ самой Аравiи, думаю я, Магометъ выдохнется и будетъ преданъ забвенiю въ то время, какъ Шекспиръ и Данте все еще будутъ блистать своею свѣжестью и юностью; въ то время, какъ Шекспиръ все еще сохранитъ за собою право на положенiе первосвященника человѣчества въ Аравiи, какъ и повсюду въ другихъ мѣстахъ. Да, онъ сохранитъ ихъ на безконечно долгiя времена!
Compared with any speaker or singer one knows, even with Aeschylus or Homer, why should he not, for veracity and universality, last like them? He is sincere as they; reaches deep down like them, to the universal and perennial. But as for Mahomet, I think it had been better for him not to be so conscious! Alas, poor Mahomet; all that he was conscious of was a mere error; a futility and triviality, - as indeed such ever is. The truly great in him too was the unconscious: that he was a wild Arab lion of the desert, and did speak out with that great thunder-voice of his, not by words which he thought to be great, but by actions, by feelings, by a history which were great! His Koran has become a stupid piece of prolix absurdity; we do not believe, like him, that God wrote that! The Great Man here too, as always, is a Force of Nature. Whatsoever is truly great in him springs up from the inarticulate deeps.
Дѣйствительно, сравнивая Шекспира со всякимъ другимъ проповѣдникомъ, со всякимъ другимъ пѣвцомъ изъ существовавшихъ когда-либо въ мiрѣ, даже съ Эсхиломъ или Гомеромъ, почему мы не можемъ допустить, что онъ, въ виду его правдивости и универсальности, будетъ такъ-же долговѣченъ, какъ и эти послѣднiе? Онъ такъ-же искрененъ, какъ они; онъ такъ-же глубоко захватываетъ вещи, какъ они, проникая до всеобщаго и вѣчнаго. Но что касается Магомета, то, я думаю, для него было-бы лучше, если-бы онъ не былъ въ такой мѣрѣ сознательнымъ! Увы, бѣдный Магометъ! все, что было въ немъ сознательно продуманнымъ, оказалось лишь однимъ заблужденiемъ, пустотой и пошлостью, какъ это въ дѣйствительности всегда бываетъ. А того, что было въ немъ истинно великимъ, онъ также не сознавалъ; онъ не сознавалъ, что онъ былъ дикимъ львомъ Аравiйской пустыни и что его рѣчь звучала подобно могучимъ раскатамъ грома, благодаря вовсе не тѣмъ словамъ, о которыхъ онъ думалъ, что они велики, а тѣмъ дѣйствiямъ, чувствамъ, той вообще исторiи, которыя дѣйствительно были велики! Коранъ его превратился въ нелѣпую книгу велерѣчивой благоглупости; мы не вѣримъ, подобно ему, что Богъ диктовалъ ее! Великiй человѣкъ въ данномъ случаѣ, какъ и всегда, являетъ собою силу природы: все, что въ немъ оказывается дѣйствительно великимъ, исходитъ изъ неизъяснимыхъ глубинъ ея.
Well: this is our poor Warwickshire Peasant, who rose to be Manager of a Playhouse, so that he could live without begging; whom the Earl of Southampton cast some kind glances on; whom Sir Thomas Lucy, many thanks to him, was for sending to the Treadmill! We did not account him a god, like Odin, while he dwelt with us; - on which point there were much to be said. But I will say rather, or repeat: In spite of the sad state Hero-worship now lies in, consider what this Shakspeare has actually become among us. Which Englishman we ever made, in this land of ours, which million of Englishmen, would we not give up rather than the Stratford Peasant? There is no regiment of highest Dignitaries that we would sell him for. He is the grandest thing we have yet done. For our honor among foreign nations, as an ornament to our English Household, what item is there that we would not surrender rather than him? Consider now, if they asked us, Will you give up your Indian Empire or your Shakspeare, you English; never have had any Indian Empire, or never have had any Shakspeare? Really it were a grave question. Official persons would answer doubtless in official language; but we, for our part too, should not we be forced to answer: Indian Empire, or no Indian Empire; we cannot do without Shakspeare! Indian Empire will go, at any rate, some day; but this Shakspeare does not go, he lasts forever with us; we cannot give up our Shakspeare!
Хорошо. Таковъ - нашъ бѣдный варвикскiй крестьянинъ, достигшiй наконецъ положенiя директора театра, такъ что онъ могъ жить, не прибѣгая къ милостынѣ; на него графъ Саутгамптонъ бросилъ нѣсколько благосклонныхъ взглядовъ; а сэръ Томасъ Льюси - превеликое спасибо ему за то - хотѣлъ отправить его на галеры! Пока онъ жилъ среди насъ, мы не считали его за бога, какъ нѣкогда Одина! По этому поводу слѣдовало-бы многое оказать. Но я скажу коротко или, вѣрнѣе, повторю сказанное уже раньше. Несмотря на печальное положенiе, въ какомъ находится въ настоящее время культъ героевъ, посмотрите, чѣмъ этотъ Шекспиръ сталъ въ дѣйствительности для насъ. Развѣ мы не отдали-бы охотно любого англичанина, цѣлаго миллiона англичанъ, за нашего стратфордскаго крестьянина? Соберите цѣлый полкъ изъ самыхъ высшихъ нашихъ сановниковъ, и мы согласимся обмѣнять всѣхъ ихъ на него одного. Онъ - величайшее наше достоянiе, какое только мы прiобрѣли до сихъ поръ. Въ интересахъ нашей нацiональной славы среди иноземныхъ народовъ, какъ величайшее украшенiе всего нашего англiйскаго строительства, мы ни въ какомъ случаѣ не отступились-бы отъ него. Подумайте, если-бы насъ спросили: англичане, отъ чего вы согласны скорѣе отказаться,- отъ своихъ индѣйскихъ владѣнiй, или отъ своего Шекспира; что предпочтете вы,- лишиться навсегда индѣйскихъ владѣнiй, или потерять навсегда Шекспира? Это конечно былъ-бы очень трудный вопросъ. Оффицiальные люди отвѣтили-бы, несомнѣнно, въ оффицiальномъ духѣ; но мы, съ своей стороны, развѣ не чувствовали-бы себя вынужденными отвѣтить такъ: останутся-ли у насъ индѣйскiя владѣнiя, или не останутся, но мы безъ Шекспира жить не можемъ! Индѣйскiя владѣнiя во всякомъ случаѣ когда-нибудь отпадутъ отъ насъ, но этотъ Шекспиръ никогда не умретъ, онъ вѣчно будетъ жить съ нами. Мы не можемъ отдать нашего Шекспира!
Nay, apart from spiritualities; and considering him merely as a real, marketable, tangibly useful possession. England, before long, this Island of ours, will hold but a small fraction of the English: in America, in New Holland, east and west to the very Antipodes, there will be a Saxondom covering great spaces of the Globe. And now, what is it that can keep all these together into virtually one Nation, so that they do not fall out and fight, but live at peace, in brotherlike intercourse, helping one another? This is justly regarded as the greatest practical problem, the thing all manner of sovereignties and governments are here to accomplish: what is it that will accomplish this? Acts of Parliament, administrative prime-ministers cannot. America is parted from us, so far as Parliament could part it. Call it not fantastic, for there is much reality in it: Here, I say, is an English King, whom no time or chance, Parliament or combination of Parliaments, can dethrone! This King Shakspeare, does not he shine, in crowned sovereignty, over us all, as the noblest, gentlest, yet strongest of rallying-signs; indestructible; really more valuable in that point of view than any other means or appliance whatsoever? We can fancy him as radiant aloft over all the Nations of Englishmen, a thousand years hence. From Paramatta, from New York, wheresoever, under what sort of Parish-Constable soever, English men and women are, they will say to one another: "Yes, this Shakspeare is ours; we produced him, we speak and think by him; we are of one blood and kind with him." The most common-sense politician, too, if he pleases, may think of that.
Оставимъ наконецъ всякiя возвышенныя соображенiя и взглянемъ на Шекспира, какъ на достоянiе реальное, полезное, взглянемъ на него съ меркантильной точки зрѣнiя. Англичане, населяющiе нынѣ этотъ островъ, собственно Англiю, въ непродолжительномъ времени будутъ представлять лишь незначительную часть всѣхъ англичанъ; скоро настанетъ время, когда во всѣ стороны - въ Америкѣ, въ Новой Голландiи, на востокъ и западъ до самыхъ антиподовъ будетъ простираться царство саксовъ; оно захватитъ громадныя пространства земного шара. Что-же въ такомъ случаѣ будетъ удерживать всѣхъ ихъ вмѣстѣ, объединять всѣхъ въ дѣйствительно единую нацiю; что не дастъ имъ возстать другъ на друга и бороться; что, напротивъ того, заставитъ ихъ жить въ мiрѣ, въ братскомъ общенiи между собою, поддерживая другъ друга? Вотъ по-истинѣ величайшая практическая проблема, дѣло, которое предстоитъ совершить всякаго рода верховнымъ авторитетамъ и правительствамъ. Но кто-же или что-же въ дѣйствительности совершитъ его? Парламентскiе акты, первые министры съ своею административною властью безсильны въ данномъ случаѣ. Парламентъ, насколько могъ, содѣйствовалъ отпаденiю отъ насъ Америки. Не сочтите за фантазiю того, что я сейчасъ скажу вамъ, ибо въ этихъ моихъ словахъ много реальной правды: есть, скажу я, одинъ англiйскiй король, котораго ни время, ни случай, ни парламентъ, ни цѣлая коалицiя парламентовъ не можетъ свести съ трона! Король этотъ - Шекспиръ. Развѣ онъ дѣйствительно не сiяетъ надъ всѣми нами въ своемъ вѣнчанномъ превосходствѣ, какъ благороднѣйшiй, доблестнѣйшiй и вмѣстѣ съ тѣмъ могущественнѣйшiй лозунгъ нашего объединенiя, лозунгъ не-рушимый и поистинѣ болѣе важный съ этой точки зрѣнiя, чѣмъ всевозможныя другiя средства и ресурсы? Пройдутъ цѣлыя тысячелѣтiя, а лучи, какъ-бы нисходящiе отъ него, будутъ все попрежнему осѣнять народы, ведущiе свое происхожденiе отъ насъ, англичанъ. Въ Калькуттѣ и въ Нью-Iоркѣ, повсюду, гдѣ только будутъ жить англичане или англичанки и какого-бы рода у нихъ ни были предержащiя власти, они будутъ говорить другъ другу: "да, Шекспиръ - нашъ; мы породили его, мы говоримъ и думаемъ за-одно съ нимъ, мы одной съ нимъ крови, одной расы". Политику, дѣйствительно одаренному здравымъ смысломъ, также слѣдуетъ подумать объ этомъ.
Yes, truly, it is a great thing for a Nation that it get an articulate voice; that it produce a man who will speak forth melodiously what the heart of it means! Italy, for example, poor Italy lies dismembered, scattered asunder, not appearing in any protocol or treaty as a unity at all; yet the noble Italy is actually one: Italy produced its Dante; Italy can speak! The Czar of all the Russias, he is strong with so many bayonets, Cossacks and cannons; and does a great feat in keeping such a tract of Earth politically together; but he cannot yet speak. Something great in him, but it is a dumb greatness. He has had no voice of genius, to be heard of all men and times. He must learn to speak. He is a great dumb monster hitherto. His cannons and Cossacks will all have rusted into nonentity, while that Dante's voice is still audible. The Nation that has a Dante is bound together as no dumb Russia can be. - We must here end what we had to say of the Hero-Poet.
Да, по-истинѣ великое дѣло для народа - обладать явственнымъ голосомъ, обладать человѣкомъ, который мелодичнымъ языкомъ высказываетъ то, что чувствуетъ народъ въ своемъ сердцѣ. Италiя, напримѣръ, бѣдная Италiя лежитъ раздробленная на части, разсѣянная; нѣтъ такого документа или договора, въ которомъ она фигурировала-бы какъ нѣчто цѣлое; и однако благородная Италiя на самомъ дѣлѣ - единая Италiя: она породила своего Данте, она можетъ говорить! [В англiйскомъ оригиналѣ дальнѣйшiй текстъ выглядитъ по-другому: "И представьте себѣ русскаго царя. Несомнѣнно, располагая несмѣтнымъ количествомъ штыковъ, казаковъ и пушекъ, онъ силенъ; онъ удерживаетъ громадную территорiю въ политическомъ единенiи; но онъ не умѣетъ еще говорить. Въ немъ есть нѣчто великое; но это нѣмое величiе. Ему не достаетъ главнаго - голоса генiя, для того, чтобы его слышали всѣ люди и во всѣ времена. Онъ долженъ научиться еще говорить; до тѣхъ-же поръ онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ громадное безгласное чудовище. Всѣ его пушки и казаки превратятся въ прахъ въ то время, какъ голосъ Данте все еще будетъ громко раздаваться въ нашемъ мiрѣ. Народъ, у котораго есть Данте, объединенъ лучше и крѣпче, чѣмъ безгласная Россiя".- Ф.З.]. И поставьте вы рядомъ какую-нибудь Персiю, Татарiю, представьте себѣ, однимъ словомъ, восточнаго деспота. Несомнѣнно, располагая несмѣтнымъ войскомъ, онъ силенъ; онъ удерживаетъ громадную массу народа въ политическомъ единенiи и такимъ образомъ дѣлаетъ, быть можетъ, даже великое дѣло; но онъ не умѣетъ еще говорить. Въ немъ есть нѣчто великое; но это нѣмое величiе. Ему не достаетъ главнаго - голоса генiя, для того, чтобы его слышали всѣ люди и во всѣ времена. Онъ долженъ научиться еще говорить; до тѣхъ-же поръ онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ громадное безгласное чудовище. Всѣ его войска и всѣ его оружiя превратятся въ прахъ въ то время, какъ голосъ Данте все еще будетъ громко раздаваться въ нашемъ мiрѣ. Народъ, у котораго есть Данте, объединенъ лучше и крѣпче, чѣмъ многiе другiе безгласные народы, хотя-бы они и жили во внѣшнемъ политическомъ единствѣ. На этомъ мы и покончимъ съ тѣмъ, что хотѣли сказать относительно героевъ-поэтовъ.
Our present discourse is to be of the Great Man as Priest. We have repeatedly endeavored to explain that all sorts of Heroes are intrinsically of the same material; that given a great soul, open to the Divine Significance of Life, then there is given a man fit to speak of this, to sing of this, to fight and work for this, in a great, victorious, enduring manner; there is given a Hero, - the outward shape of whom will depend on the time and the environment he finds himself in. The Priest too, as I understand it, is a kind of Prophet; in him too there is required to be a light of inspiration, as we must name it. He presides over the worship of the people; is the Uniter of them with the Unseen Holy. He is the spiritual Captain of the people; as the Prophet is their spiritual King with many captains: he guides them heavenward, by wise guidance through this Earth and its work. The ideal of him is, that he too be what we can call a voice from the unseen Heaven; interpreting, even as the Prophet did, and in a more familiar manner unfolding the same to men. The unseen Heaven, - the "open secret of the Universe," - which so few have an eye for! He is the Prophet shorn of his more awful splendor; burning with mild equable radiance, as the enlightener of daily life. This, I say, is the ideal of a Priest. So in old times; so in these, and in all times. One knows very well that, in reducing ideals to practice, great latitude of tolerance is needful; very great. But a Priest who is not this at all, who does not any longer aim or try to be this, is a character - of whom we had rather not speak in this place.
Нашу настоящую бесѣду мы посвящаемъ великимъ людямъ, какъ духовнымъ пастырямъ. Мы уже нѣсколько разъ пытались выяснить, что герои всякаго рода по существу созданы изъ одной и той-же матерiи; что разъ дана великая душа, открытая божественному смыслу жизни, то вмѣстѣ с тѣм данъ и человѣкъ, способный высказать и воспѣть это, бороться и работать во имя этого величественнымъ, побѣдоноснымъ, непреходящимъ образомъ; данъ слѣдовательно герой, внѣшняя форма проявленiя котораго зависитъ отъ времени и условiй, окружающихъ его. Пастырь, какъ я понимаю его, это также до извѣстной степени пророкъ, онъ также долженъ носить въ своей груди свѣтъ вдохновенiя. Онъ руководитъ культомъ народа; является звеномъ, связующимъ народъ съ невидимой святыней. Онъ - духовный вождь народа, какъ пророкъ - духовный король его, окруженный многими полководцами: онъ ведетъ народъ въ царство небесное, руководя имъ надлежащимъ образомъ въ земной жизни и въ повседневномъ трудѣ. Идеалъ его - также быть голосомъ, ниспосланнымъ съ невидимыхъ небесъ, голосомъ, изъясняющимъ и раскрывающимъ людямъ въ болѣе доступной формѣ то же самое, что возвѣщаетъ и пророкъ: незримыя небеса, "открыто лежащую тайну вселенной", для чего очень немногiе имѣютъ достаточно проницательный глазъ! Онъ тотъ же пророкъ; но у него нѣтъ блеска, свойственнаго этому послѣднему, блеска, поражающаго и внушающаго благоговѣйный ужасъ; онъ свѣтитъ своимъ мягкимъ, ровнымъ сiянiемъ, какъ свѣтильникъ повседневной жизни. Таковъ, говорю я, идеалъ духовнаго пастыря. Таковъ онъ былъ въ древнiя времена; такимъ онъ остается нынѣ и такимъ же останется во всѣ будущiя времена. Всякiй очень хорошо понимаетъ, что необходимо относиться съ большой терпимостью, когда рѣчь идетъ объ идеалахъ, осуществляемыхъ на дѣлѣ,- съ очень большой терпимостью; но пастырь, совершенно не соотвѣтствующiй тому, что предписываетъ ему идеалъ, не имѣющiй даже въ виду этого идеала и не стремящiйся къ нему, представляетъ личность, о которой мы сочтемъ за лучшее вовсе не говорить здѣсь ничего.
Luther and Knox were by express vocation Priests, and did faithfully perform that function in its common sense. Yet it will suit us better here to consider them chiefly in their historical character, rather as Reformers than Priests. There have been other Priests perhaps equally notable, in calmer times, for doing faithfully the office of a Leader of Worship; bringing down, by faithful heroism in that kind, a light from Heaven into the daily life of their people; leading them forward, as under God's guidance, in the way wherein they were to go. But when this same way was a rough one, of battle, confusion and danger, the spiritual Captain, who led through that, becomes, especially to us who live under the fruit of his leading, more notable than any other. He is the warfaring and battling Priest; who led his people, not to quiet faithful labor as in smooth times, but to faithful valorous conflict, in times all violent, dismembered: a more perilous service, and a more memorable one, be it higher or not. These two men we will account our best Priests, inasmuch as they were our best Reformers. Nay I may ask, Is not every true Reformer, by the nature of him, a Priest first of all? He appeals to Heaven's invisible justice against Earth's visible force; knows that it, the invisible, is strong and alone strong. He is a believer in the divine truth of things; a seer, seeing through the shows of things; a worshipper, in one way or the other, of the divine truth of things; a Priest, that is. If he be not first a Priest, he will never be good for much as a Reformer.
Лютеръ и Ноксъ, по прямому своему призванiю, были пастырями и совершали дѣйствительно надлежащимъ образомъ свое служенiе въ обычномъ смыслѣ этого слова. Однако, мы считаемъ болѣе умѣстнымъ разсмотрѣть ихъ здѣсь въ ихъ историческомъ значенiи, т.е. скорѣе какъ реформаторовъ, чѣмъ какъ пастырей. Во времена болѣе спокойныя, были, быть можетъ, и другiе пастыри, равнымъ образомъ замѣчательные по преданному исполненiю своихъ обязанностей, какъ руководители въ дѣлѣ народнаго поклоненiя; благодаря своему неизмѣнному героизму они вносили небесный свѣтъ въ повседневную жизнь народа; вели его по надлежащему пути впередъ, какъ-бы подъ верховнымъ руководствомъ Бога. Но когда самый путь оказывается неровенъ, когда онъ исполненъ борьбы, затрудненiй и опасностей, то духовный полководецъ, ведущiй народъ по такому пути, становится преимущественно передъ всѣми другими интересенъ для пользующихся плодами его руководительства. Это - воинствующiй и ратоборствующiй пастырь, онъ ведетъ свой народъ не къ мирному и честному труду, какъ въ эпохи спокойной жизни, а къ честной и отважной борьбѣ, какъ это бываетъ во времена всеобщаго насилiя и разъединенiя, что представляетъ болѣе опасное и достойное служенiе безразлично, будетъ-ли оно въ то-же время и болѣе возвышеннымъ, или нѣтъ. Лютера и Нокса мы всегда будемъ считать самыми выдающимися пастырями, насколько они были нашими наиболѣе выдающимися реформаторами. Мало того, развѣ не всякiй истинный реформаторъ по натурѣ своей является прежде всего пастыремъ? Онъ взываетъ къ незримой справедливости небесъ противъ зримаго насилiя на землѣ; онъ знаетъ, что оно, это незримое, сильно и что оно одно только сильно. Онъ - человѣкъ, вѣрующiй въ божественную истину вещей; человѣкъ, проникающiй сквозь наружную оболочку вещей; поклоняющiйся, въ такой или иной формѣ, ихъ божественной истинѣ; однимъ словомъ, онъ - пастырь. Если онъ не будетъ прежде всего пастыремъ, онъ никогда не достигнетъ дѣйствительнаго успѣха, какъ реформаторъ.
Thus then, as we have seen Great Men, in various situations, building up Religions, heroic Forms of human Existence in this world, Theories of Life worthy to be sung by a Dante, Practices of Life by a Shakspeare, - we are now to see the reverse process; which also is necessary, which also may be carried on in the Heroic manner. Curious how this should be necessary: yet necessary it is. The mild shining of the Poet's light has to give place to the fierce lightning of the Reformer: unfortunately the Reformer too is a personage that cannot fail in History! The Poet indeed, with his mildness, what is he but the product and ultimate adjustment of Reform, or Prophecy, with its fierceness? No wild Saint Dominics and Thebaid Eremites, there had been no melodious Dante; rough Practical Endeavor, Scandinavian and other, from Odin to Walter Raleigh, from Ulfila to Cranmer, enabled Shakspeare to speak. Nay the finished Poet, I remark sometimes, is a symptom that his epoch itself has reached perfection and is finished; that before long there will be a new epoch, new Reformers needed.
Итакъ, выше мы видѣли великихъ людей въ разныхъ положенiяхъ: они созидаютъ религiи, героическiя формы человѣческаго существованiя; строятъ теорiи жизни, достойныя того, чтобы ихъ воспѣвалъ какой-либо Данте; организуютъ практику жизни, достойную своего Шекспира; теперь же посмотримъ на обратный процессъ, который также необходимъ и также можетъ совершаться героическимъ образомъ. Любопытно уже одно то, что подобный процессъ можетъ быть необходимъ, и онъ дѣйствительно необходимъ. Мягкое сiянiе свѣта, распространяемое поэтомъ, должно уступить мѣсто порывистому, подобно молнiи, сверканiю реформатора; къ сожалѣнiю, реформаторъ также представляетъ собою лицо, безъ котораго не можетъ обойтись исторiя! Дѣйствительно, что такое поэтъ съ его спокойствiемъ, какъ не продуктъ, какъ не послѣднее слово реформаторской пророческой дѣятельности со всей ея жестокой горячностью? Не будь дикихъ святыхъ Доминиковъ и Өиваидскихъ отшельниковъ, не было-бы и сладкозвучнаго Данте; грубая практическая борьба скандинавовъ и другихъ народовъ, начиная отъ Одина до Вальтера Релея, отъ Ульфила до Кранмера, дала возможность заговорить Шекспиру. Да, появленiе совершеннаго поэта, какъ я говорю это уже не въ первый разъ, служитъ признакомъ того, что эпоха, породившая его, достигла своего полнаго развитiя и завершается; что въ скоромъ времени наступитъ новая эпоха, понадобятся новые реформаторы.
Doubtless it were finer, could we go along always in the way of music; be tamed and taught by our Poets, as the rude creatures were by their Orpheus of old. Or failing this rhythmic musical way, how good were it could we get so much as into the equable way; I mean, if peaceable Priests, reforming from day to day, would always suffice us! But it is not so; even this latter has not yet been realized. Alas, the battling Reformer too is, from time to time, a needful and inevitable phenomenon. Obstructions are never wanting: the very things that were once indispensable furtherances become obstructions; and need to be shaken off, and left behind us, - a business often of enormous difficulty. It is notable enough, surely, how a Theorem or spiritual Representation, so we may call it, which once took in the whole Universe, and was completely satisfactory in all parts of it to the highly discursive acute intellect of Dante, one of the greatest in the world, - had in the course of another century become dubitable to common intellects; become deniable; and is now, to every one of us, flatly incredible, obsolete as Odin's Theorem! To Dante, human Existence, and God's ways with men, were all well represented by those Malebolges, Purgatorios; to Luther not well. How was this? Why could not Dante's Catholicism continue; but Luther's Protestantism must needs follow? Alas, nothing will continue.
Несомнѣнно, было-бы много прiятнѣе, если-бы человѣчество могло совершать весь свой жизненный путь подъ аккомпаниментъ музыки, если-бы насъ могли обуздывать и просвѣщать наши поэты, подобно тому, какъ въ древнiя времена Орфей укрощалъ дикихъ звѣрей. Или, если ужъ такой ритмическiй музыкальный путь невозможенъ, то какъ хорошо было-бы, если-бы мы могли двигаться, по крайней мѣрѣ, по гладкому пути: я хочу сказать, если-бы для постояннаго движенiя человѣческой жизни было достаточно однихъ мирныхъ пастырей, дѣйствующихъ въ реформаторскомъ духѣ изо дня въ день! Но въ дѣйствительности жизнь совершается не такъ: даже послѣдняго рода желанiе до сихъ поръ еще не находитъ себѣ удовлетворенiя. Увы, воинствующiй реформаторъ так-же, отъ времени до времени, представляетъ необходимое и неизбѣжное явленiе. Въ препятствiяхъ никогда не бываетъ недостатка: даже то, что служило нѣкогда необходимою поддержкою въ дѣлѣ развитiя, становится со временемъ помѣхой; отсюда - настойчивая потребность сбросить съ себя всѣ эти путы, высвободиться изъ нихъ и оставить ихъ далеко позади себя; - дѣло, представляющее часто громадныя затрудненiя. Конечно, весьма знаменательно, какимъ образомъ извѣстная теорема или, такъ сказать, религiозное представленiе, признанное нѣкогда всѣмъ мiромъ и вполнѣ удовлетворявшее во всѣхъ своихъ частяхъ въ высокой степени логическiй и проницательный умъ Данте, одинъ изъ величайшихъ умовъ въ мiрѣ, - начинаетъ въ послѣдующiя столѣтiя возбуждать сомнѣнiе среди заурядныхъ умовъ; какимъ образомъ оно начинаетъ критиковаться, оспариваться и въ настоящее время каждому изъ насъ представляется рѣшительно невѣроятнымъ, устарѣлымъ, подобно древне-скандинавскому вѣрованiю! Для Данте человѣческая жизнь и путь, которымъ Господь ведетъ людей, находилъ себѣ вполнѣ точное изображенiе въ чистилищахъ, а для Лютера уже нѣтъ. Какимъ образомъ произошло это? Почему не могъ продолжаться дантовскiй католицизмъ и неизбѣжно долженъ былъ наступить лютеровскiй протестантизмъ? Увы! ничто не будетъ вѣчно продолжаться...
I do not make much of "Progress of the Species," as handled in these times of ours; nor do I think you would care to hear much about it. The talk on that subject is too often of the most extravagant, confused sort. Yet I may say, the fact itself seems certain enough; nay we can trace out the inevitable necessity of it in the nature of things. Every man, as I have stated somewhere, is not only a learner but a doer: he learns with the mind given him what has been; but with the same mind he discovers farther, he invents and devises somewhat of his own. Absolutely without originality there is no man. No man whatever believes, or can believe, exactly what his grandfather believed: he enlarges somewhat, by fresh discovery, his view of the Universe, and consequently his Theorem of the Universe, - which is an infinite Universe, and can never be embraced wholly or finally by any view or Theorem, in any conceivable enlargement: he enlarges somewhat, I say; finds somewhat that was credible to his grandfather incredible to him, false to him, inconsistent with some new thing he has discovered or observed. It is the history of every man; and in the history of Mankind we see it summed up into great historical amounts, - revolutions, new epochs. Dante's Mountain of Purgatory does not stand "in the ocean of the other Hemisphere," when Columbus has once sailed thither! Men find no such thing extant in the other Hemisphere. It is not there. It must cease to be believed to be there. So with all beliefs whatsoever in this world, - all Systems of Belief, and Systems of Practice that spring from these.
Я не придаю особаго значенiя "развитiю видовъ", какъ о немъ толкуютъ теперь, въ наши времена, и не думаю, чтобы васъ особенно интересовали разные толки на этотъ счетъ, толки весьма часто самаго неопредѣленнаго, самаго нелѣпаго характера. Однако я долженъ замѣтить, что указываемый при этомъ фактъ представляется самъ по себѣ довольно достовѣрнымъ; мы можемъ даже прослѣдить неизбѣжную необходимость его, вытекающую изъ самой природы вещей. Всякiй человѣкъ, какъ я уже утверждалъ въ другомъ мѣстѣ, не только изучаетъ, но и дѣйствуетъ: присущимъ ему умомъ онъ изучаетъ то, что было, и, благодаря тому-же уму, дѣлаетъ дальнѣйшiя открытiя, изобрѣтаетъ и выдумываетъ нѣчто изъ самого себя. Нѣтъ человѣка, абсолютно лишеннаго оригинальности; нѣтъ человѣка, который вѣрилъ-бы или могъ-бы вѣрить неизмѣнно въ то же самое, во что вѣрилъ его дѣдъ. Каждый человѣкъ, благодаря послѣдующимъ открытiямъ, прiобрѣтаетъ болѣе широкiй взглядъ на мiръ, вмѣстѣ съ чѣмъ расширяется и его теорема мiра. Этотъ мiръ - безконечный мiръ и потому никакой взглядъ, никакая теорема, какой угодно мыслимой широты, не могутъ всецѣло и окончательно охватить его: человѣкъ нѣсколько расширяетъ, говорю я, свое мiровоззрѣнiе, находитъ кое-что изъ того, во что вѣрили его дѣды, невѣроятнымъ для себя, ложнымъ, несогласнымъ съ новыми открытiями и наблюденiями, произведенными имъ. Такова исторiя каждаго отдѣльнаго человѣка; въ исторiи же человѣчества мы видимъ, какъ подобныя исторiи суммируются въ великiе историческiе итоги - революцiи, новыя эпохи. Дантова гора Чистилища не находится уже болѣе "въ океанѣ другого полушарiя" съ тѣхъ поръ, какъ Колумбу удалось побывать тамъ. Люди не нашли въ этомъ другомъ полушарiи ничего похожаго на такую гору. Ея не оказалось тамъ. Волей-неволей людямъ приходится оставить свое вѣрованiе въ то, что она тамъ. То же самое происходитъ и со всѣми вѣрованiями, каковы-бы они ни были, со всѣми системами вѣрованiй и системами практической дѣятельности, возникающими изъ первыхъ.
If we add now the melancholy fact, that when Belief waxes uncertain, Practice too becomes unsound, and errors, injustices and miseries everywhere more and more prevail, we shall see material enough for revolution. At all turns, a man who will do faithfully, needs to believe firmly. If he have to ask at every turn the world's suffrage; if he cannot dispense with the world's suffrage, and make his own suffrage serve, he is a poor eye-servant; the work committed to him will be misdone. Every such man is a daily contributor to the inevitable downfall. Whatsoever work he does, dishonestly, with an eye to the outward look of it, is a new offence, parent of new misery to somebody or other. Offences accumulate till they become insupportable; and are then violently burst through, cleared off as by explosion. Dante's sublime Catholicism, incredible now in theory, and defaced still worse by faithless, doubting and dishonest practice, has to be torn asunder by a Luther, Shakspeare's noble Feudalism, as beautiful as it once looked and was, has to end in a French Revolution. The accumulation of offences is, as we say, too literally exploded, blasted asunder volcanically; and there are long troublous periods, before matters come to a settlement again.
Прибавимъ еще къ этому грустному факту, что разъ извѣстная вѣра теряетъ свою достовѣрность, то и поступки, обусловливаемые ею, становятся также лживыми, худосочными, что заблужденiя, несправедливости, несчастiя начинаютъ тогда все сильнѣе и сильнѣе давать себя повсюду чувствовать и мы получаемъ достаточный матерiалъ для катаклизма. При какихъ угодно условiяхъ, человѣкъ для того, чтобы дѣйствовать съ полной увѣренностью, долженъ горячо вѣрить. Если онъ во всякомъ отдѣльномъ случаѣ испытываетъ необходимость обращаться къ мнѣнiю свѣта, если онъ не можетъ обходиться безъ этого и такимъ образомъ порабощаетъ свое собственное мнѣнiе, то онъ - жалкiй слуга, работающiй изъ подъ-палки; трудъ, порученный ему, будетъ скверно сдѣланъ. Такой человѣкъ каждымъ своимъ шагомъ приближаетъ наступленiе неизбѣжнаго крушенiя. Всякое дѣло, за которое онъ возьмется и которое онъ дѣлаетъ безчестно, со взоромъ, обращеннымъ на внѣшнюю сторону предмета, является новой неправдой, порождающей новое несчастье для того или другого человѣка. Неправды накопляются и въ концѣ концовъ становятся невыносимыми; тогда происходитъ взрывъ, и онѣ насильственнымъ образомъ ниспровергаются, сметаются прочь. Возвышенный католицизмъ Данте, подорванный уже въ теорiи и еще болѣе обезображенный сомнѣвающейся, лицемѣрной, безчестной практикой, разрывается на-двое рукою Лютера; а благородный феодализмъ Шекспира, какъ прекрасенъ онъ ни казался нѣкогда и какъ прекрасенъ онъ ни былъ въ дѣйствительности, находитъ свою неизбѣжную гибель во французской революцiи. Накопившiяся неправды, какъ мы говоримъ, буквально взрываются, разметаются по сторонамъ вулканической силой; и наступаютъ долгiе, безпокойные перiоды, прежде чѣмъ въ жизни снова установится опредѣленный порядокъ.
Surely it were mournful enough to look only at this face of the matter, and find in all human opinions and arrangements merely the fact that they were uncertain, temporary, subject to the law of death! At bottom, it is not so: all death, here too we find, is but of the body, not of the essence or soul; all destruction, by violent revolution or howsoever it be, is but new creation on a wider scale. Odinism was Valor; Christianism was Humility, a nobler kind of Valor. No thought that ever dwelt honestly as true in the heart of man but was an honest insight into God's truth on man's part, and has an essential truth in it which endures through all changes, an everlasting possession for us all. And, on the other hand, what a melancholy notion is that, which has to represent all men, in all countries and times except our own, as having spent their life in blind condemnable error, mere lost Pagans, Scandinavians, Mahometans, only that we might have the true ultimate knowledge! All generations of men were lost and wrong, only that this present little section of a generation might be saved and right. They all marched forward there, all generations since the beginning of the world, like the Russian soldiers into the ditch of Schweidnitz Fort, only to fill up the ditch with their dead bodies, that we might march over and take the place! It is an incredible hypothesis.
Конечно, довольно плачевную картину представитъ намъ исторiя, если мы обратимъ вниманiе исключительно на эту сторону жизни, и во всѣхъ человѣческихъ мнѣнiяхъ и системахъ станемъ усматривать одинъ только тотъ фактъ, что они были недостовѣрны, преходящи, что они подлежали закону смерти! Въ сущности это не такъ: всякая смерть постигаетъ и въ данномъ случаѣ лишь тѣло, а не самую суть или душу; всякое разрушенiе, причиняемое насильственной революцiей или какимъ-либо другимъ способомъ, есть лишь новое творенiе по болѣе широкому масштабу. Одинизмъ былъ воплощенiемъ отваги, христiанизмъ - смирения, т.е. болѣе благороднаго рода отваги. Всякая мысль, разъ человѣкъ искренно признавалъ ее въ своемъ сердцѣ за истинную, всегда была честнымъ проникновенiемъ со стороны человѣка въ истину Бога, всегда заключала въ себѣ настоящую истину, непреходящую, несмотря на всяческiя измѣненiя, и составляетъ вѣчное достоянiе для всѣхъ насъ. А съ другой стороны, какое жалкое пониманiе обнаруживаетъ тотъ, кто представляетъ себѣ, что всѣ люди во всѣхъ странахъ и во всѣ времена, исключая нашего, растрачивали свою жизнь въ слѣпомъ и презрѣнномъ заблужденiи, что язычники-скандинавы, магометане погибали лишь для того, чтобы одни только мы могли достигнуть истиннаго конечнаго знанiя! Цѣлыя поколѣнiя погибли, всѣ люди заблуждались для того только, чтобы существующая нынѣ незначительная горсть могла быть спасена, чтобы она могла знать правду! Всѣ они, начиная съ сотворенiя мiра, шли авангардомъ впередъ подобно тому, какъ шли русскiе солдаты въ ровъ Швейнднитскаго форта, чтобы заполнить его своими мертвыми тѣлами и доставить такимъ образомъ намъ возможность перейти черезъ ровъ и занять позицiю! Это невѣроятная гипотеза.
Such incredible hypothesis we have seen maintained with fierce emphasis; and this or the other poor individual man, with his sect of individual men, marching as over the dead bodies of all men, towards sure victory but when he too, with his hypothesis and ultimate infallible credo, sank into the ditch, and became a dead body, what was to be said? - Withal, it is an important fact in the nature of man, that he tends to reckon his own insight as final, and goes upon it as such. He will always do it, I suppose, in one or the other way; but it must be in some wider, wiser way than this. Are not all true men that live, or that ever lived, soldiers of the same army, enlisted, under Heaven's captaincy, to do battle against the same enemy, the empire of Darkness and Wrong? Why should we misknow one another, fight not against the enemy but against ourselves, from mere difference of uniform? All uniforms shall be good, so they hold in them true valiant men. All fashions of arms, the Arab turban and swift scimetar, Thor's strong hammer smiting down Jotuns, shall be welcome. Luther's battle-voice, Dante's march-melody, all genuine things are with us, not against us. We are all under one Captain, soldiers of the same host. - Let us now look a little at this Luther's fighting; what kind of battle it was, and how he comported himself in it. Luther too was of our spiritual Heroes; a Prophet to his country and time.
И мы знаемъ, съ какою жестокою энергiей люди отстаивали подобную невѣроятную гипотезу: какой-нибудь жалкiй человѣкъ съ сектой своихъ приверженцевъ готовъ былъ шагать черезъ мертвыя тѣла всѣхъ людей, направляясь, будто-бы къ вѣрной побѣдѣ; но что сказать о немъ, если и онъ съ своей гипотезой и своимъ конечнымъ непогрѣшимымъ credo также провалился въ ровъ и становился въ свою очередь мертвымъ тѣломъ? Впрочемъ человѣкъ по самой природѣ своей - и это составляетъ весьма важный фактъ - имѣетъ тенденцiю считать собственное воззрѣнiе за окончательное и держаться за него, какъ за таковое. Онъ будетъ всегда, думаю я, такъ поступать, всегда такъ или иначе утверждать тоже самое; но необходимо дѣлать это болѣе разумнымъ образомъ, необходимо обнаруживать болѣе широкое пониманiе. Развѣ всѣ люди, живущiе и когда-либо жившiе, составляютъ не одну армiю, собранную для того, чтобы подъ началъствомъ небесъ дать битву одному и тому-же общему врагу - царству тьмы и неправды? Зачѣмъ-же намъ отказываться другъ отъ друга, зачѣмъ сражаться не противъ врага, а другъ противъ друга изъ-за пустой разницы въ своихъ мундирахъ? Всякiй мундиръ будетъ хорошъ, если только его носитъ истинно храбрый человѣкъ. Всевозможнаго рода мундиры и всякаго рода оружiе - арабскiй тюрбанъ и легкiй палашъ или могучiй молотъ Тора, поражающiй iотуновъ - все окажется хорошимъ, все будетъ желаннымъ оружiемъ. Воинственный призывъ Лютера, маршъ-мелодiя Данте, все неподдѣльное, все это за насъ, а не противъ насъ. У всѣхъ насъ одинъ и тотъ-же вождь; мы солдаты одной и той-же армiи... Бросимъ-же теперь бѣглый взглядъ на сраженiе, данное Лютеромъ. Въ чемъ состояла битва и какъ онъ велъ себя въ ней? Лютеръ былъ также однимъ изъ нашихъ героевъ,- пророкомъ своей страны и своего времени.
As introductory to the whole, a remark about Idolatry will perhaps be in place here. One of Mahomet's characteristics, which indeed belongs to all Prophets, is unlimited implacable zeal against Idolatry. It is the grand theme of Prophets: Idolatry, the worshipping of dead Idols as the Divinity, is a thing they cannot away with, but have to denounce continually, and brand with inexpiable reprobation; it is the chief of all the sins they see done under the sun. This is worth noting. We will not enter here into the theological question about Idolatry. Idol is Eidolon, a thing seen, a symbol. It is not God, but a Symbol of God; and perhaps one may question whether any the most benighted mortal ever took it for more than a Symbol. I fancy, he did not think that the poor image his own hands had made was God; but that God was emblemed by it, that God was in it some way or other. And now in this sense, one may ask, Is not all worship whatsoever a worship by Symbols, by eidola, or things seen? Whether seen, rendered visible as an image or picture to the bodily eye; or visible only to the inward eye, to the imagination, to the intellect: this makes a superficial, but no substantial difference. It is still a Thing Seen, significant of Godhead; an Idol. The most rigorous Puritan has his Confession of Faith, and intellectual Representation of Divine things, and worships thereby; thereby is worship first made possible for him. All creeds, liturgies, religious forms, conceptions that fitly invest religious feelings, are in this sense eidola, things seen. All worship whatsoever must proceed by Symbols, by Idols: - we may say, all Idolatry is comparative, and the worst Idolatry is only more idolatrous.
Въ видѣ прелиминарiй ко всему послѣдующему, быть можетъ, умѣстно будетъ сдѣлать здѣсь нѣкоторыя замечанiя относительно идолопоклонства. Одну изъ характерныхъ особенностей Магомета, особенность, свойственную въ дѣйствительности всѣмъ пророкамъ, составляетъ его безграничная, непримиримая ненависть къ идолопоклонству. Идолопоклонство, поклоненiе мертвому идолу, какъ божеству, это - неисчерпаемая тема въ устахъ пророковъ, вопросъ, отъ котораго они не могутъ никуда уйти, предметъ, на который они должны постоянно указывать и который должны клеймить съ неумолимымъ осужденiемъ, какъ величайшiй грѣхъ изъ всѣхъ грѣховъ, какiе только совершаются на землѣ. Этотъ фактъ во всякомъ случаѣ стоитъ отмѣтить. Мы не станемъ касаться здѣсь теологической стороны въ вопросѣ объ идолопоклонствѣ. Идолъ, Eidolon, означаетъ вещь видимую, символъ. Это - не богъ, а - символъ бога. Да и существовалъ-ли въ самомъ дѣлѣ когда-либо такой смертный, объятый самой непроглядной тьмой, который видѣлъ-бы въ идолѣ нѣчто большее, чѣмъ простой символъ? Человѣкъ никогда не думалъ, какъ я себѣ представляю, чтобы жалкое изображенiе, созданное его собственными руками, было богомъ; онъ полагалъ лишь, что это изображенiе служитъ символомъ его бога, что богъ такимъ или инымъ образомъ присутствуетъ въ немъ. И въ этомъ смыслѣ можно спросить, не является-ли всякое поклоненiе поклоненiемъ черезъ посредство символовъ, eidola, видимыхъ вещей; причемъ нѣтъ существенной разницы въ томъ, доступно-ли это видимое нашему тѣлесному глазу, благодаря изображенiю или картинѣ, или-же оно остается доступнымъ лишь внутреннему глазу, воображенiю, уму: это составляетъ различiе второстепеннаго порядка. Нѣчто видимое, означающее божество, идолъ, остается въ обоихъ случаяхъ. Самый строгiй пуританинъ имѣлъ свое исповѣданiе вѣры и свое отвлеченное представленiе о божественномъ, поклонялся черезъ посредство такого представленiя; благодаря только этому послѣднему, для него вначалѣ становится возможнымъ самое поклоненiе. Всѣ догматы, ритуалы, обряды, концепцiи, въ которыя выливаются религiозныя чувства, въ этомъ смыслѣ представляютъ eidola, вещи видимыя. Всякое поклоненiе, каково-бы оно ни было, неизбѣжно совершается при помощи символовъ, идоловъ, и мы можемъ сказать, что идолопоклонство - дѣло относительное и что худшее идолопоклонство представляетъ собою только, такъ сказать, болѣе идолопоклонническое идолопоклонство.
Where, then, lies the evil of it? Some fatal evil must lie in it, or earnest prophetic men would not on all hands so reprobate it. Why is Idolatry so hateful to Prophets? It seems to me as if, in the worship of those poor wooden symbols, the thing that had chiefly provoked the Prophet, and filled his inmost soul with indignation and aversion, was not exactly what suggested itself to his own thought, and came out of him in words to others, as the thing. The rudest heathen that worshipped Canopus, or the Caabah Black-Stone, he, as we saw, was superior to the horse that worshipped nothing at all! Nay there was a kind of lasting merit in that poor act of his; analogous to what is still meritorious in Poets: recognition of a certain endless divine beauty and significance in stars and all natural objects whatsoever. Why should the Prophet so mercilessly condemn him? The poorest mortal worshipping his Fetish, while his heart is full of it, may be an object of pity, of contempt and avoidance, if you will; but cannot surely be an object of hatred. Let his heart be honestly full of it, the whole space of his dark narrow mind illuminated thereby; in one word, let him entirely believe in his Fetish, - it will then be, I should say, if not well with him, yet as well as it can readily be made to be, and you will leave him alone, unmolested there.
Въ чемъ же заключается въ такомъ случаѣ зло, проистекающее изъ идолопоклонства? Извѣстное фатальное зло должно заключаться въ немъ, - это несомнѣнно; иначе серьезные, вдохновленные даромъ пророчества люди не обрушивались бы на него такъ со всѣхъ сторонъ. Отчего идолопоклонство такъ ненавистно пророкамъ? Мнѣ кажется, что главное обстоятельство, возмущавшее пророковъ въ поклоненiи этимъ жалкимъ деревяннымъ символамъ и наполнявшее душу ихъ негодованiемъ и отвращенiемъ, было въ дѣйствительности не то, какое признавали они въ сердцѣ своемъ и на которое указывали, обращаясь къ другимъ людямъ. Самый послѣднiй язычникъ, поклоняющiйся Канопѣ или черному камню Кааба, даже онъ, какъ мы видѣли, стоитъ выше лошади, не поклоняющейся вовсе ничему. Да, въ его жалкомъ поступкѣ сказывается вовсе не случайное благородство. Мы до сихъ поръ считаемъ за благородство аналогичныя проявленiя у поэтовъ, а именно: признанiе извѣстной безконечной красоты и значенiя въ звѣздахъ и во всѣхъ предметахъ природы, каковы-бы они ни были. За что-же пророкъ такъ безпощадно осуждалъ этого бѣднаго язычника? Самый послѣднiй смертный, разъ только онъ поклоняется своему фетишу отъ полноты своего сердца, можетъ быть предметомъ сожалѣнiя, презрѣнiя, отвращенiя, если вамъ угодно, но никоимъ образомъ не ненависти. Пусть его сердце дѣйствительно будетъ исполнено искренняго поклоненiя,- и всѣ тайники его темной и маленькой души освѣтятся; однимъ словомъ, пусть онъ всецѣло вѣритъ въ своего фетиша, и тогда, я сказалъ-бы, ему будетъ, если не совсѣмъ хорошо, то такъ хорошо, какъ только ему можетъ быть хорошо, и вы оставите его въ покоѣ, не станете его тревожить.
But here enters the fatal circumstance of Idolatry, that, in the era of the Prophets, no man's mind is any longer honestly filled with his Idol or Symbol. Before the Prophet can arise who, seeing through it, knows it to be mere wood, many men must have begun dimly to doubt that it was little more. Condemnable Idolatry is insincere Idolatry. Doubt has eaten out the heart of it: a human soul is seen clinging spasmodically to an Ark of the Covenant, which it half feels now to have become a Phantasm. This is one of the balefulest sights. Souls are no longer filled with their Fetish; but only pretend to be filled, and would fain make themselves feel that they are filled. "You do not believe," said Coleridge; "you only believe that you believe." It is the final scene in all kinds of Worship and Symbolism; the sure symptom that death is now nigh. It is equivalent to what we call Formulism, and Worship of Formulas, in these days of ours. No more immoral act can be done by a human creature; for it is the beginning of all immorality, or rather it is the impossibility henceforth of any morality whatsoever: the innermost moral soul is paralyzed thereby, cast into fatal magnetic sleep! Men are no longer sincere men. I do not wonder that the earnest man denounces this, brands it, prosecutes it with inextinguishable aversion. He and it, all good and it, are at death-feud. Blamable Idolatry is Cant, and even what one may call Sincere-Cant. Sincere-Cant: that is worth thinking of! Every sort of Worship ends with this phasis.
Такъ и было-бы на самомъ дѣлѣ, если-бы не одно фатальное для идолопоклонства обстоятельство, дающее себя чувствовать въ такiе моменты, именно тотъ фактъ, что въ эпоху пророковъ ни одна человѣческая душа не вѣритъ уже искренно въ своего идола или въ свой символъ. Пророкъ, видящiй дальше этого идола и знающiй, что онъ просто только кусокъ дерева, можетъ появиться, когда темное сомнѣнiе закралось уже въ души многихъ людей и сдѣлало свое дѣло. Заслуживаетъ осужденiя лишь неискреннее идолопоклонство. Сомнѣнiе уничтожаетъ самую сердцевину поклоненiя и человѣческая душа судорожно хватается за кивотъ завѣта, который, какъ она это на-половину сознаетъ, превратился уже въ фантомъ. Это - одно изъ самыхъ грустныхъ зрѣлищъ. Фетишъ не наполняетъ уже болѣе людскихъ сердецъ; у людей остается одно только притязанiе, что они будто бы вѣрятъ; они хотѣли-бы убѣдить себя, что они дѣйствительно вѣрятъ. "Вы не вѣрите, сказалъ Кольриджъ, вы вѣрите только тому, что вѣрите". Таковъ послѣднiй актъ всякой символизацiи и всякаго поклоненiя, верный признакъ, что смерть не за горами. Въ наше время подобную роль играетъ такъ называемый формализмъ, поклоненiе формѣ. Нѣтъ человѣческаго дѣянiя болѣе безнравственнаго, чѣмъ этотъ формализмъ, ибо онъ - начало всякой безнравственности или, вѣрнѣе, невозможности съ момента его появленiя какой-бы то ни было нравственности: онъ парализуетъ моральную жизнь духа въ самой сокровенной глубинѣ ея, повергаетъ ее въ фатальный магнетическiй сонъ. Люди перестаютъ быть искренними людьми. Я нисколько не удивляюсь, что серьезный человѣкъ отвергаетъ его всѣми силами своей души, клеймитъ и преслѣдуетъ его съ неистощимымъ отвращенiемъ. Онъ и формализмъ, все хорошее и формализмъ находятся въ смертельной враждѣ. Позорнымъ идолопоклонствомъ является ханжество (Cant) и даже такое ханжество, которое можно назвать искреннимъ. Надъ этимъ стоитъ подумать! Такова однако завершительная фаза всякаго культа поклоненiя.
I find Luther to have been a Breaker of Idols, no less than any other Prophet. The wooden gods of the Koreish, made of timber and bees-wax, were not more hateful to Mahomet than Tetzel's Pardons of Sin, made of sheepskin and ink, were to Luther. It is the property of every Hero, in every time, in every place and situation, that he come back to reality; that he stand upon things, and not shows of things. According as he loves, and venerates, articulately or with deep speechless thought, the awful realities of things, so will the hollow shows of things, however regular, decorous, accredited by Koreishes or Conclaves, be intolerable and detestable to him. Protestantism, too, is the work of a Prophet: the prophet-work of that sixteenth century. The first stroke of honest demolition to an ancient thing grown false and idolatrous; preparatory afar off to a new thing, which shall be true, and authentically divine!
Я нахожу, что Лютеръ въ дѣлѣ ниспроверженiя идоловъ занимаетъ такое-же мѣсто, какъ и всякiй другой пророкъ. Деревянные боги Курейшитовъ, сдѣланные изъ досокъ и воска, были въ такой-же мѣрѣ ненавистны Магомету, какъ Лютеру индульгенцiи Тецеля, сдѣланныя изъ овечьей кожи и чернила. Характерную особенность всякаго героя во всякое время, во всякомъ мѣстѣ, во всякомъ положенiи и составляетъ именно то, что онъ возвращается назадъ къ дѣйствительности, что онъ опирается на самыя вещи, а не на внѣшность ихъ. Поэтому насколько онъ любитъ и почитаетъ внушающiй благоговѣйный ужасъ реальный мiръ вещей (можетъ-ли онъ при этомъ отчетливо изложить свое вѣрованiе, или же оно остается невысказаннымъ въ глубинѣ его мысли,- все равно), настолько для него несносны и отвратительны пустые призраки, хотя бы они были систематизированы, приведены въ приличный видъ и удостовѣрены Курейшитами и конклавами. Протестантизмъ также есть дѣло рукъ пророка: дѣло пророка XVI столѣтiя. Это - первый ударъ, нанесенный въ открытомъ бою и возвѣщающiй паденiе древняго вѣрованiя, ставшаго лживымъ и идолопоклонническимъ,- подготовленiе исподволь къ новому порядку, который будетъ истиннымъ и доподлинно божественнымъ!
At first view it might seem as if Protestantism were entirely destructive to this that we call Hero-worship, and represent as the basis of all possible good, religious or social, for mankind. One often hears it said that Protestantism introduced a new era, radically different from any the world had ever seen before: the era of "private judgment," as they call it. By this revolt against the Pope, every man became his own Pope; and learnt, among other things, that he must never trust any Pope, or spiritual Hero-captain, any more! Whereby, is not spiritual union, all hierarchy and subordination among men, henceforth an impossibility? So we hear it said. - Now I need not deny that Protestantism was a revolt against spiritual sovereignties, Popes and much else. Nay I will grant that English Puritanism, revolt against earthly sovereignties, was the second act of it; that the enormous French Revolution itself was the third act, whereby all sovereignties earthly and spiritual were, as might seem, abolished or made sure of abolition. Protestantism is the grand root from which our whole subsequent European History branches out. For the spiritual will always body itself forth in the temporal history of men; the spiritual is the beginning of the temporal. And now, sure enough, the cry is everywhere for Liberty and Equality, Independence and so forth; instead of Kings, Ballot-boxes and Electoral suffrages: it seems made out that any Hero-sovereign, or loyal obedience of men to a man, in things temporal or things spiritual, has passed away forever from the world. I should despair of the world altogether, if so. One of my deepest convictions is, that it is not so. Without sovereigns, true sovereigns, temporal and spiritual, I see nothing possible but an anarchy; the hatefulest of things. But I find Protestantism, whatever anarchic democracy it have produced, to be the beginning of new genuine sovereignty and order. I find it to be a revolt against false sovereigns; the painful but indispensable first preparative for true sovereigns getting place among us! This is worth explaining a little.
Съ перваго взгляда можетъ показаться, будто бы протестантизмъ оказалъ крайне гибельное влiянiе на то, что мы называемъ почитанiемъ героевъ и что считаемъ за основу всякаго возможнаго блага, соцiальнаго и религiознаго на пользу человѣчества. Протестантизмъ, говорятъ многiе, составляетъ совершенно новую эру, радикально отличающуюся отъ всѣхъ, пережитыхъ до тѣхъ поръ мiромъ: эру "личнаго сужденiя", какъ называютъ ее. Благодаря этому возмущенiю противъ папы, всякiй человѣкъ самъ сталъ своимъ папой и просвѣтился между прочимъ въ томъ отношенiи, что онъ никогда не долженъ болѣе вѣрить въ какого бы то ни было папу или духовнаго героя-руководителя! Поэтому, съ этихъ поръ становится невозможнымъ какое бы то ни было духовное единенiе, iерархiя и субординацiя между людьми. Такъ утверждаютъ. Я, съ своей стороны, не считаю нужнымъ отрицать, что протестантизмъ дѣйствительно былъ возмущенiемъ противъ духовныхъ авторитетовъ: папскаго и многихъ иныхъ. Еще съ большей охотой соглашусь я съ тѣмъ, что англiйскiй пуританизмъ, это возстанiе противъ свѣтскихъ авторитетовъ, представлялъ второй актъ великой обще-человѣческой драмы; что сама ужасающая французская революцiя была третьимъ актомъ, которымъ, какъ могло казаться, упразднялись всякiе вообще авторитеты, свѣтскiе и духовные: по крайней мѣрѣ эти послѣднiе были увѣрены въ своемъ упраздненiи. Протестантизмъ - корень огромныхъ размѣровъ; изъ него растетъ и вѣтвится вся наша послѣдующая европейская исторiя. Ибо свѣтская исторiя человѣчества всегда будетъ представлять собою воплощенiе его вѣрованiй; духовное есть начало свѣтскаго. И дѣйствительно, въ настоящее время невозможно отрицать того факта, что повсюду раздаются крики о свободѣ, равенствѣ, независимости и т.д., что повсюду вмѣсто "L’état c’est moi" [фр. "Государство - это я".- Ф.З.] - баллотировочные ящики и избирательные голоса; и можетъ казаться, что настало время, когда всякiй авторитетъ героя, всякое лойальное подчиненiе человѣка человѣку, въ свѣтскихъ или духовныхъ дѣлахъ, исчезло на вѣки изъ нашего мiра. Я совершенно отчаялся бы въ мiрѣ, если бы это было такъ. Одно изъ моихъ глубочайшихъ убѣжденiй однако, что это не такъ. Безъ авторитетовъ, истинныхъ авторитетовъ, свѣтскихъ или духовныхъ, на мой взглядъ, возможна одна только анархiя, ненавистнѣе которой нельзя представить себѣ ничего. Но какъ бы ни была анархична демократiя, породившая протестантизмъ, я считаю этотъ послѣднiй началомъ новаго истиннаго верховенства и порядка. Я нахожу, что протестантизмъ былъ возмущенiемъ противъ ложныхъ авторитетовъ, первымъ, предварительнымъ, правда, мучительнымъ, но необходимымъ шагомъ къ тому, чтобы истинные авторитеты заняли наконецъ свое мѣсто среди насъ! Пояснимъ нѣсколько нашу мысль.
Let us remark, therefore, in the first place, that this of "private judgment" is, at bottom, not a new thing in the world, but only new at that epoch of the world. There is nothing generically new or peculiar in the Reformation; it was a return to Truth and Reality in opposition to Falsehood and Semblance, as all kinds of Improvement and genuine Teaching are and have been. Liberty of private judgment, if we will consider it, must at all times have existed in the world. Dante had not put out his eyes, or tied shackles on himself; he was at home in that Catholicism of his, a free-seeing soul in it, - if many a poor Hogstraten, Tetzel, and Dr. Eck had now become slaves in it. Liberty of judgment? No iron chain, or outward force of any kind, could ever compel the soul of a man to believe or to disbelieve: it is his own indefeasible light, that judgment of his; he will reign, and believe there, by the grace of God alone! The sorriest sophistical Bellarmine, preaching sightless faith and passive obedience, must first, by some kind of conviction, have abdicated his right to be convinced. His "private judgment" indicated that, as the advisablest step he could take. The right of private judgment will subsist, in full force, wherever true men subsist. A true man believes with his whole judgment, with all the illumination and discernment that is in him, and has always so believed. A false man, only struggling to "believe that he believes," will naturally manage it in some other way. Protestantism said to this latter, Woe! and to the former, Well done! At bottom, it was no new saying; it was a return to all old sayings that ever had been said. Be genuine, be sincere: that was, once more, the meaning of it. Mahomet believed with his whole mind; Odin with his whole mind, - he, and all true Followers of Odinism. They, by their private judgment, had "judged " - so.
Прежде всего я замѣчу, что такъ называемое "личное сужденiе" не заключаетъ въ себѣ въ сущности ничего новаго,- оно ново лишь для данной эпохи мiровой исторiи. По существу вся реформацiя не представляетъ ничего новаго и особеннаго; она была возвращенiемъ къ истинѣ и дѣйствительности въ противоположность царившимъ лжи и видимости, возвращенiемъ, какимъ всегда является всякое прогрессивное движенiе, всякое истинное ученiе.
Свобода личнаго сужденiя, если мы надлежащимъ образомъ будемъ понимать ее, неизбѣжно должна была существовать во всякую пору въ мiрѣ. Данте не выкалывалъ себѣ глазъ, не налагалъ на себя оковъ; нѣтъ, онъ чувствовалъ себя, какъ дома, въ атмосферѣ своего католицизма и сохранялъ при этомъ свою свободную провидящую душу, хотя многiе жалкiе Гогстратены, Тецели, доктора Экки стали впослѣдствiи рабами его. Свобода сужденiя! Никакая желѣзная цѣпь, никакая внѣшняя сила никогда не могла принудить человѣческую душу вѣрить или не вѣрить: сужденiе человѣка есть его собственный неотъемлемый свѣтъ; въ этой области онъ будетъ царить и вѣровать, по милости единаго Бога! Ничтожный, жалкiй софистъ Беллярминъ, проповѣдующiй слѣпую вѣру и пассивное повиновенiе, долженъ былъ сначала, путемъ нѣкотораго рода убѣжденiя, отказаться отъ своего права быть убѣждаемымъ. Его "личное сужденiе" остановилось на этомъ, какъ на наиболѣе подходящемъ для него, шагѣ. Право личнаго сужденiя будетъ существовать въ полной силѣ повсюду, гдѣ только будутъ встрѣчаться истинные люди. Истинный человѣкъ вѣритъ по своему полному разумѣнiю, по силѣ свѣта, который онъ носитъ въ себѣ и способности понимать, присущей ему, и такъ онъ всегда вѣрилъ. Фальшивый человѣкъ, который силится только "убѣдить себя, что онъ вѣритъ" будетъ поступать, конечно, иначе. Протестантизмъ сказалъ этому послѣднему: горе тебѣ! а первому: прекрасно дѣлаешь! Въ сущности въ этихъ словахъ нѣтъ ничего новаго; они знаменовали возвратъ къ старымъ словамъ, которыя искони вѣковъ говорились. Будьте непосредственны, будьте искренни: таковъ, еще разъ повторяю, весь смыслъ протестантизма. Магометъ вѣрилъ по всей силѣ своего разумѣнiя, а Одинъ по всей силѣ своего разумѣнiя,- онъ и всѣ истинные послѣдователи одинизма. Они, по своему личному разумѣнiю, "разсудили" такъ.
And now I venture to assert, that the exercise of private judgment, faithfully gone about, does by no means necessarily end in selfish independence, isolation; but rather ends necessarily in the opposite of that. It is not honest inquiry that makes anarchy; but it is error, insincerity, half-belief and untruth that make it. A man protesting against error is on the way towards uniting himself with all men that believe in truth. There is no communion possible among men who believe only in hearsays. The heart of each is lying dead; has no power of sympathy even with things, - or he would believe them and not hearsays. No sympathy even with things; how much less with his fellow-men! He cannot unite with men; he is an anarchic man. Only in a world of sincere men is unity possible; - and there, in the long-run, it is as good as certain.
Теперь я рѣшаюсь утверждать, что личное сужденiе, законнымъ образомъ примѣняемое, отнюдь не ведетъ неизбѣжно къ эгоистической независимости, отчужденности, но скорѣе приводитъ въ силу самой необходимости какъ разъ къ противоположному результату.
Анархiю порождаетъ вовсе не стремленiе къ открытому изслѣдованiю, а заблужденiе, неискренность, полувѣрiе и недовѣрiе. Человѣкъ, протестующiй противъ заблужденiя, находится на правильномъ пути, который приводитъ его къ единенiю со всѣми людьми, исповѣдующими истину. Единенiе между людьми, вѣрующими въ одни только ходячiя фразы, въ сущности немыслимо. Сердце у каждаго изъ нихъ остается мертвымъ; оно не чувствуетъ никакой симпатiи къ вещамъ, - иначе человѣкъ вѣрилъ бы въ нихъ, а не въ ходячiя фразы. Да, ни малѣйшей симпатiи даже къ вещамъ, что же говорить о симпатiи къ людямъ, себѣ подобнымъ! Онъ вовсе не можетъ находиться въ единенiи съ людьми; онъ анархичный человѣкъ. Единенiе возможно только среди искреннихъ людей,- и здѣсь оно осуществляется въ концѣ концовъ неизбѣжно.
For observe one thing, a thing too often left out of view, or rather altogether lost sight of in this controversy: That it is not necessary a man should himself have discovered the truth he is to believe in, and never so sincerely to believe in. A Great Man, we said, was always sincere, as the first condition of him. But a man need not be great in order to be sincere; that is not the necessity of Nature and all Time, but only of certain corrupt unfortunate epochs of Time. A man can believe, and make his own, in the most genuine way, what he has received from another; - and with boundless gratitude to that other! The merit of originality is not novelty; it is sincerity. The believing man is the original man; whatsoever he believes, he believes it for himself, not for another. Every son of Adam can become a sincere man, an original man, in this sense; no mortal is doomed to be an insincere man. Whole ages, what we call ages of Faith, are original; all men in them, or the most of men in them, sincere. These are the great and fruitful ages: every worker, in all spheres, is a worker not on semblance but on substance; every work issues in a result: the general sum of such work is great; for all of it, as genuine, tends towards one goal; all of it is additive, none of it subtractive. There is true union, true kingship, loyalty, all true and blessed things, so far as the poor Earth can produce blessedness for men.
Обратите вниманiе на одно положенiе, слишкомъ часто игнорируемое или даже совершенно упускаемое изъ виду въ этомъ спорѣ, именно, что нѣтъ никакой необходимости, чтобы человѣкъ самъ открывалъ ту истину, въ которую онъ затѣмъ вѣритъ, и притомъ какъ бы искренно онъ ни вѣрилъ въ нее. Великiй человѣкъ, мы сказали, бываетъ всегда искреннимъ человѣкомъ, и это первое условiе его величiя. Но чтобы быть искреннимъ, не обязательно вовсе быть великимъ. Природа и время вообще не знаютъ такой необходимости; она имѣетъ мѣсто лишь въ извѣстныя злополучныя эпохи всеобщей развращенности. Человѣкъ можетъ усвоить и затѣмъ переработать самымъ искреннимъ образомъ въ свое собственное достоянiе то, что онъ получаетъ отъ другого, и чувствовать при этомъ безпредѣльную благодарность къ другому! Все достоинство оригинальности не въ новизнѣ, а въ искренности. Вѣрующiй человѣкъ - оригинальный человѣкъ; во что бы онъ ни вѣрилъ, онъ вѣритъ въ силу собственнаго разумѣнiя, а не въ силу разумѣнiя другого человѣка. Каждый сынъ Адама можетъ быть искреннимъ человѣкомъ, оригинальнымъ въ этомъ смыслѣ; и нѣтъ такого смертнаго, который былъ бы осужденъ на неизбѣжную неискренность. Цѣлыя эпохи, называемыя нами вѣками вѣры, оригинальны; всѣ люди въ такiя эпохи или большинство ихъ искренни. Это - великiе и плодотворные вѣка; всякiй работникъ, во всякой сферѣ работаетъ тогда на пользу не призрачнаго, а существеннаго; всякiй трудъ приводитъ къ извѣстному результату; общiй итогъ такихъ трудовъ великъ; ибо все въ нихъ, какъ неподдѣльное, стремится къ одной цѣли; всякiй трудъ даетъ новое приращенiе и ничто не причиняетъ убытка. Здѣсь - истинное единенiе, истинно царская преданность во всемъ величiи, все истинное и блаженное, насколько бѣдная земля можетъ дать людямъ блаженство.
Hero-worship? Ah me, that a man be self-subsistent, original, true, or what we call it, is surely the farthest in the world from indisposing him to reverence and believe other men's truth! It only disposes, necessitates and invincibly compels him to disbelieve other men's dead formulas, hearsays and untruths. A man embraces truth with his eyes open, and because his eyes are open: does he need to shut them before he can love his Teacher of truth? He alone can love, with a right gratitude and genuine loyalty of soul, the Hero-Teacher who has delivered him out of darkness into light. Is not such a one a true Hero and Serpent-queller; worthy of all reverence! The black monster, Falsehood, our one enemy in this world, lies prostrate by his valor; it was he that conquered the world for us! - See, accordingly, was not Luther himself reverenced as a true Pope, or Spiritual Father, being verily such? Napoleon, from amid boundless revolt of Sansculottism, became a King. Hero-worship never dies, nor can die. Loyalty and Sovereignty are everlasting in the world: - and there is this in them, that they are grounded not on garnitures and semblances, but on realities and sincerities. Not by shutting your eyes, your "private judgment;" no, but by opening them, and by having something to see! Luther's message was deposition and abolition to all false Popes and Potentates, but life and strength, though afar off, to new genuine ones.
Почитанiе героевъ! О, конечно, разъ человѣкъ самостоятеленъ, оригиналенъ, правдивъ или какъ бы тамъ иначе мы не называли его, значитъ, онъ дальше всякаго другого въ мiрѣ отъ нежеланiя воздать должную дань уваженiя и повѣрить въ истину, провозглашаемую другими людьми. Все это располагаетъ, побуждаетъ и непреодолимо заставляетъ его не вѣрить лишь въ мертвыя формулы другихъ людей, въ ходячiя фразы и неправды. Человѣкъ проникаетъ въ истину, если его глаза открыты и благодаря только тому, что его глаза открыты: неужели ему нужно закрывать ихъ для того, чтобы полюбить своего учителя истины? Только онъ и можетъ собственно любить съ искренней благодарностью и неподдѣльной преданностью сердца героя-учителя, освобождающаго его изъ мрака и возвѣщающаго ему свѣтъ. Развѣ, дѣйствительно, такой человѣкъ не является истиннымъ героемъ и укротителемъ змѣй, достойнымъ глубокаго почтенiя! Черное чудовище, ложь, нашъ единственный врагъ въ этомъ мiрѣ, лежитъ поверженный благодаря его доблести. Это именно онъ завоевалъ мiръ для насъ! Посмотрите, развѣ люди не почитали самого Лютера, какъ настоящаго папу, какъ своего духовнаго отца, ибо онъ въ дѣйствительности и былъ такимъ отцомъ? Наполеонъ становится королемъ среди перешедшаго всякiя границы возмущенiя санкюлотизма. Почитанiе героевъ никогда не умираетъ и не можетъ умереть. Преданность и авторитетность вѣчны въ нашемъ мiрѣ; и это происходитъ отъ того, что они опираются не на внѣшность и прикрасы, а на дѣйствительность и искренность. Вѣдь не съ закрытыми же глазами вы вырабатываете свое "личное сужденiе"; нѣтъ, напротивъ, открывъ ихъ какъ можно пошире и устремивъ на то, что можно видѣть! Миссiя Лютера состояла въ ниспроверженiи всякихъ ложныхъ папъ и властелиновъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она возвѣщала грядущую жизнь и силу, хотя бы и въ отдаленномъ будущемъ, новыхъ, настоящихъ авторитетовъ.
All this of Liberty and Equality, Electoral suffrages, Independence and so forth, we will take, therefore, to be a temporary phenomenon, by no means a final one. Though likely to last a long time, with sad enough embroilments for us all, we must welcome it, as the penalty of sins that are past, the pledge of inestimable benefits that are coming. In all ways, it behooved men to quit simulacra and return to fact; cost what it might, that did behoove to be done. With spurious Popes, and Believers having no private judgment, - quacks pretending to command over dupes, - what can you do? Misery and mischief only. You cannot make an association out of insincere men; you cannot build an edifice except by plummet and level, - at right-angles to one another! In all this wild revolutionary work, from Protestantism downwards, I see the blessedest result preparing itself: not abolition of Hero-worship, but rather what I would call a whole World of Heroes. If Hero mean sincere man, why may not every one of us be a Hero? A world all sincere, a believing world: the like has been; the like will again be, - cannot help being. That were the right sort of Worshippers for Heroes: never could the truly Better be so reverenced as where all were True and Good! - But we must hasten to Luther and his Life.
Всѣ эти свободы и равенства, избирательныя урны, независимости и такъ далѣе мы будемъ считать, слѣдовательно, за явленiя временнаго характера; это вовсе еще не послѣднее слово. Хотя таковой порядокъ продлится повидимому долгое время и онъ даритъ всѣхъ насъ довольно печальной путаницей, тѣмъ не менѣе мы должны принять его, какъ наказанiе за наши прегрѣшенiя въ прошломъ, какъ залогъ неоцѣнимыхъ благъ въ будущемъ. Люди понимаютъ, что они должны на всѣхъ путяхъ жизни оставить призраки и возвратиться къ факту, должны,- чего бы это ни стоило. Что можете вы сдѣлать съ подставными папами и съ вѣрующими, отказавшимися отъ своего личнаго сужденiя, съ шарлатанами, претендующими повелѣвать олухами? Одно только горе и злополучiе! Вы не можете образовать никакого товарищества изъ неискреннихъ людей; вы не можете соорудить зданiя безъ помощи свинцоваго отвѣса и уровня: подъ прямымъ угломъ одинъ къ другому! Все это революцiонное движенiе, начиная съ протестантизма, подготовляетъ, на мой взглядъ, одинъ благодѣтельнѣйшiй результатъ: не уничтоженiе культа героевъ, а скорѣе, сказалъ бы я, цѣлый мiръ героевъ. Если герой означаетъ искренняго человѣка, почему бы каждый изъ насъ не могъ стать героемъ? Да, цѣлый мiръ, состоящiй изъ людей искреннихъ, вѣрующихъ; такъ было, такъ будетъ снова, иначе не можетъ быть! Это будетъ мiръ настоящихъ поклонниковъ героевъ: нигдѣ истинное превосходство не встрѣчаетъ такого почитанiя какъ тамъ, гдѣ всѣ - истинные и хорошiе люди! Но мы должны обратиться къ Лютеру и его жизни.
Luther's birthplace was Eisleben in Saxony; he came into the world there on the 10th of November, 1483. It was an accident that gave this honor to Eisleben. His parents, poor mine-laborers in a village of that region, named Mohra, had gone to the Eisleben Winter-Fair: in the tumult of this scene the Frau Luther was taken with travail, found refuge in some poor house there, and the boy she bore was named MARTIN LUTHER. Strange enough to reflect upon it. This poor Frau Luther, she had gone with her husband to make her small merchandisings; perhaps to sell the lock of yarn she had been spinning, to buy the small winter-necessaries for her narrow hut or household; in the whole world, that day, there was not a more entirely unimportant-looking pair of people than this Miner and his Wife. And yet what were all Emperors, Popes and Potentates, in comparison? There was born here, once more, a Mighty Man; whose light was to flame as the beacon over long centuries and epochs of the world; the whole world and its history was waiting for this man. It is strange, it is great. It leads us back to another Birth-hour, in a still meaner environment, Eighteen Hundred years ago, - of which it is fit that we say nothing, that we think only in silence; for what words are there! The Age of Miracles past? The Age of Miracles is forever here - !
Лютеръ родился въ Эйслебенѣ, въ Саксонiи; онъ явился на свѣтъ Божiй 10-го ноября 1483 года. Такая честь выпала на долю Эйслебена, благодаря одному случаю. Родители реформатора были бѣдные рудокопы; они проживали въ небольшой деревенькѣ Мора, близъ Эйслебена, и пришли въ городъ на зимнюю ярмарку. Среди ярмарочной толкотни жена Лютера почувствовала приступы родовъ; ее прiютили въ одномъ бѣдномъ домѣ и здѣсь она родила мальчика, который и былъ названъ Мартиномъ Лютеромъ. Обстановка довольно странная, она наводитъ на многiя размышленiя. Эта бѣдная frau Лютеръ,- она пришла съ мужемъ, руководимая своими мелкими нуждами; пришла, чтобы продать, быть можетъ, мотокъ нитокъ, высученныхъ ею, и купить какiя-либо необходимыя по зимнему времени мелочи для своего скуднаго домашняго обихода; въ цѣломъ мiрѣ въ этотъ день, казалось, не было пары людей болѣе ничтожной, чѣмъ нашъ рудокопъ и его жена. И однако, что, въ сравненiи съ нимъ, оказались всѣ императоры, папы и властелины? Здѣсь родился - еще разъ - могущественный человѣкъ; свѣту, исходившему изъ него, предстояло пылать, подобно маяку, въ теченiи долгихъ вѣковъ и эпохъ; весь мiръ и его исторiя ожидали этого человѣка. Странное дѣло, великое дѣло. Мнѣ невольно вспоминается другой историческiй моментъ, другое рожденiе при обстановкѣ, еще болѣе убогой, восемнадцать вѣковъ тому назадъ. Но какъ жалки всякiя слова, какiя мы можемъ сказать по поводу этого рожденiя и потому намъ подобаетъ не говорить о немъ, а только думать въ молчанiи! Вѣкъ чудесъ прошелъ? Нѣтъ, вѣкъ чудесъ существуетъ постоянно!
I find it altogether suitable to Luther's function in this Earth, and doubtless wisely ordered to that end by the Providence presiding over him and us and all things, that he was born poor, and brought up poor, one of the poorest of men. He had to beg, as the school-children in those times did; singing for alms and bread, from door to door. Hardship, rigorous Necessity was the poor boy's companion; no man nor no thing would put on a false face to flatter Martin Luther. Among things, not among the shows of things, had he to grow. A boy of rude figure, yet with weak health, with his large greedy soul, full of all faculty and sensibility, he suffered greatly. But it was his task to get acquainted with realities, and keep acquainted with them, at whatever cost: his task was to bring the whole world back to reality, for it had dwelt too long with semblance! A youth nursed up in wintry whirlwinds, in desolate darkness and difficulty, that he may step forth at last from his stormy Scandinavia, strong as a true man, as a god: a Christian Odin, - a right Thor once more, with his thunder-hammer, to smite asunder ugly enough Jotuns and Giant-monsters!
Лютеръ родился въ бѣдности, росъ въ бѣдности и былъ вообще однимъ изъ самыхъ бѣдныхъ людей; я нахожу, что все это вполнѣ соотвѣтствовало его назначенiю здѣсь, на землѣ, и что все это было разумно предусмотрѣно провидѣнiемъ, которое руководило имъ, какъ оно руководитъ нами и всѣмъ мiромъ. Ему приходилось нищенствовать, ходить отъ двери къ двери и пѣть ради куска хлѣба, какъ дѣлали школьники въ тѣ времена. Тяжелая, суровая необходимость была спутникомъ бѣднаго мальчика; ни люди, ни обстоятельства не считали нужнымъ прикрываться ложной маской, чтобы потворствовать Мартину Лютеру. Онъ росъ такимъ образомъ не среди призраковъ, а среди самой дѣйствительности жизни. Будучи слабымъ ребенкомъ, хотя грубая внѣшность его производила иное впечатлѣнiе, съ душой алчущей и широко объемлющей, богато одаренной всякими способностями и чувствительностью, онъ сильно страдалъ. Но передъ нимъ стояла опредѣленная задача: ознакомиться съ дѣйствительностью, чего-бы это ни стоило, и вынесенныя такимъ образомъ познанiя сдѣлать своимъ неотъемлемымъ достоянiемъ; передъ нимъ стояла задача возвратить весь мiръ назадъ къ дѣйствительности, ибо онъ слишкомъ ужъ долго жилъ призрачностью! Юношу вскормили зимнiя вьюги; онъ росъ среди безнадежнаго мрака и лишенiй, чтобы, въ концѣ концовъ, выступить изъ своей бурной Скандинавiи сильнымъ, какъ истый человѣкъ, какъ христiанскiй Одинъ, настоящiй Торъ, явившiйся еще разъ съ своимъ громовымъ молотомъ, чтобы поразить довольно-таки безобразныхъ iотуновъ и гигантовъ-монстровъ.
Perhaps the turning incident of his life, we may fancy, was that death of his friend Alexis, by lightning, at the gate of Erfurt. Luther had struggled up through boyhood, better and worse; displaying, in spite of all hindrances, the largest intellect, eager to learn: his father judging doubtless that he might promote himself in the world, set him upon the study of Law. This was the path to rise; Luther, with little will in it either way, had consented: he was now nineteen years of age. Alexis and he had been to see the old Luther people at Mansfeldt; were got back again near Erfurt, when a thunder-storm came on; the bolt struck Alexis, he fell dead at Luther's feet. What is this Life of ours? - gone in a moment, burnt up like a scroll, into the blank Eternity! What are all earthly preferments, Chancellorships, Kingships? They lie shrunk together - there! The Earth has opened on them; in a moment they are not, and Eternity is. Luther, struck to the heart, determined to devote himself to God and God's service alone. In spite of all dissuasions from his father and others, he became a Monk in the Augustine Convent at Erfurt.
Рѣшительнымъ моментомъ въ его жизни повидимому была, какъ мы можемъ легко это себѣ представить, смерть друга Алексѣя, убитаго молнiею у воротъ Эрфурта. Хорошо-ли, худо-ли, но все отрочество Лютера протекло въ жестокой борьбѣ; однако несмотря на всевозможнаго рода препятствiя, его необычайно сильный умъ, жаждавшiй познанiй, скоро сказался, и отецъ Мартина, понявшiй, несомнѣнно, что сынъ его могъ-бы проложить себѣ дорогу въ свѣтъ, отправилъ его изучать право. Такимъ образомъ передъ Лютеромъ открывалась широкая дорога. Не чувствуя особеннаго влеченiя къ какой-либо опредѣленной профессiи, онъ согласился на предложенiе отца; ему было тогда девятнадцать лѣтъ отъ роду. Однажды Мартинъ вмѣстѣ съ другомъ Алексѣемъ отправился навѣстить своихъ престарѣлыхъ родителей, жившихъ въ Мансфельдѣ; на обратномъ пути близъ Эрфурта ихъ настигла грозовая буря; молнiя ударила въ Алексѣя и онъ упалъ мертвымъ къ ногамъ Лютера. - Что такое наша жизнь? жизнь, улетучивающаяся въ одинъ мигъ, сгорающая, какъ пергаментный свертокъ, уходящая въ черную пучину вѣчности? Что значатъ всѣ земныя отличiя, канцлерское и королевское достоинства? Они вдругъ никнутъ и уходятъ туда! Земля разверзается подъ ними; одинъ мигъ - ихъ нѣтъ, и наступаетъ вѣчность. Лютеръ, пораженный до глубины сердца, рѣшилъ посвятить себя Богу, исключительному служенiю Богу. Несмотря на всѣ доводы отца и друзей, онъ поступилъ въ эрфуртскiй монастырь августинцевъ.
This was probably the first light-point in the history of Luther, his purer will now first decisively uttering itself; but, for the present, it was still as one light-point in an element all of darkness. He says he was a pious monk, ich bin ein frommer Monch gewesen; faithfully, painfully struggling to work out the truth of this high act of his; but it was to little purpose. His misery had not lessened; had rather, as it were, increased into infinitude. The drudgeries he had to do, as novice in his Convent, all sorts of slave-work, were not his grievance: the deep earnest soul of the man had fallen into all manner of black scruples, dubitations; he believed himself likely to die soon, and far worse than die. One hears with a new interest for poor Luther that, at this time, he lived in terror of the unspeakable misery; fancied that he was doomed to eternal reprobation. Was it not the humble sincere nature of the man? What was he, that he should be raised to Heaven! He that had known only misery, and mean slavery: the news was too blessed to be credible. It could not become clear to him how, by fasts, vigils, formalities and mass-work, a man's soul could be saved. He fell into the blackest wretchedness; had to wander staggering as on the verge of bottomless Despair.
Это событiе представляло, вѣроятно, первую свѣтлую точку въ жизни Лютера; воля его въ первый разъ выразилась въ своемъ чистомъ видѣ и выразилась рѣшительнымъ образомъ; но это была пока всего лишь единая свѣтлая точка въ атмосферѣ полнаго мрака. Онъ говоритъ о себѣ, что былъ благочестивымъ монахомъ: "ich bin ein frommer Mönch gewesen"! что онъ честно, не жалѣя трудовъ, боролся, стремясь осуществить на самомъ дѣлѣ воодушевлявшую его возвышенную идею; но это мало его удовлетворяло. Его страданiя не утишились, а скорѣе, напротив, возросли до безконечности. Не тяжелыя работы, не подневольный трудъ всякаго рода, который ему приходилось нести на себѣ, какъ послушнику монастыря, отягощали его; - нѣтъ, глубокую и пылкую душу этого человѣка обуревали всевозможнаго рода черныя сомнѣнiя и колебанiя; онъ считалъ себя, повидимому, обреченнымъ на скорую смерть и еще на нѣчто гораздо худшее, чѣмъ смерть. Нашъ интересъ къ бѣдному Лютеру усиливается, когда мы узнаемъ, что въ это время онъ жилъ въ ужасномъ страхѣ передъ невыразимымъ бѣдствiемъ, ожидавшимъ его: онъ думалъ, что осужденъ на вѣчное проклятiе. Не говоритъ ли подобное самосознанiе о кротости и искренности человѣка? Что такое былъ онъ, и на какомъ основанiи ему можно было разсчитывать на царствiе небесное! Онъ, который зналъ одно только горе и унизительное рабство. Вѣсть, возвѣщенная ему относительно спасенiя, была слишкомъ благою, чтобы онъ могъ повѣрить ей. Онъ не могъ понять, какимъ образомъ человѣческая душа можетъ быть спасена, благодаря постамъ, бдѣнiямъ, формальностямъ и мессамъ? Онъ испытывалъ страшную муку и блуждалъ, теряя равновѣсiе, надъ краемъ бездоннаго отчаянiя.
It must have been a most blessed discovery, that of an old Latin Bible which he found in the Erfurt Library about this time. He had never seen the Book before. It taught him another lesson than that of fasts and vigils. A brother monk too, of pious experience, was helpful. Luther learned now that a man was saved not by singing masses, but by the infinite grace of God: a more credible hypothesis. He gradually got himself founded, as on the rock. No wonder he should venerate the Bible, which had brought this blessed help to him. He prized it as the Word of the Highest must be prized by such a man. He determined to hold by that; as through life and to death he firmly did.
Около этого времени ему попалась подъ руку въ эрфуртской библiотекѣ старая латинская библiя. Конечно это была для него счастливая находка. Онъ никогда до тѣхъ поръ не видѣлъ библiи. Она научила его кое-чему другому, чѣмъ посты и бдѣнiя. Одинъ изъ братьевъ-монаховъ благочестиваго поведенiя также оказалъ ему поддержку. Теперь Лютеръ уже зналъ, что человѣкъ былъ спасенъ, благодаря не мессамъ, а безконечной милости Господа: предположенiе, во всякомъ случаѣ болѣе вѣроятное. Постепенно онъ окрѣпъ въ своихъ мнѣнiяхъ и сталъ чувствовать себя, какъ-бы прочно утвердившимся на скалѣ. Нѣтъ ничего удивительнаго, что онъ глубоко чтилъ библiю, принесшую ему такое несказанное счастiе. Онъ цѣнилъ ее, какъ можетъ цѣнить подобный человѣкъ слово Всевышняго, и рѣшилъ руководиться ею во всемъ, чему неуклонно и слѣдовалъ втеченiи всей своей жизни, до самой смерти.
This, then, is his deliverance from darkness, his final triumph over darkness, what we call his conversion; for himself the most important of all epochs. That he should now grow daily in peace and clearness; that, unfolding now the great talents and virtues implanted in him, he should rise to importance in his Convent, in his country, and be found more and more useful in all honest business of life, is a natural result. He was sent on missions by his Augustine Order, as a man of talent and fidelity fit to do their business well: the Elector of Saxony, Friedrich, named the Wise, a truly wise and just prince, had cast his eye on him as a valuable person; made him Professor in his new University of Wittenberg, Preacher too at Wittenberg; in both which capacities, as in all duties he did, this Luther, in the peaceable sphere of common life, was gaining more and more esteem with all good men.
Такимъ образомъ для него разсѣялась, наконецъ, тьма; это было его полное торжество надъ тьмой, его, какъ выражаемся мы, обращенiе; для него же лично - самая важная эпоха въ жизни. Съ этихъ поръ, само собою разумѣется, спокойствiе и ясность его духа должны были все возрастать и возрастать; его великiе таланты и добродѣтели - получать все большiй и большiй вѣсъ и значенiе, сначала въ монастырѣ, а затѣмъ во всей странѣ, и самъ онъ становиться все болѣе и болѣе полезнымъ на всякомъ честномъ поприщѣ жизни; все это составляло лишь естественный результатъ совершившагося въ немъ переворота. И дѣйствительно, августинскiй орденъ возлагаетъ на него разныя порученiя, какъ на талантливаго и преданнаго человѣка, способнаго успѣшно работать на пользу общаго дѣла; курфирстъ саксонскiй Фридрихъ, прозванный Мудрымъ, и по-истинѣ мудрый и справедливый государь, обращаетъ на него свое вниманiе, какъ на человѣка выдающагося, дѣлаетъ его профессоромъ въ новомъ виттенбергскомъ университетѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и проповѣдникомъ въ Виттенбергѣ. Честнымъ исполненiемъ своихъ обязанностей, какъ и вообще всякаго дѣла, за которое онъ брался, Лютеръ завоевываетъ себѣ въ спокойной атмосферѣ общественной жизни все большее и большее уваженiе со стороны всѣхъ честныхъ людей.
It was in his twenty-seventh year that he first saw Rome; being sent thither, as I said, on mission from his Convent. Pope Julius the Second, and what was going on at Rome, must have filled the mind of Luther with amazement. He had come as to the Sacred City, throne of God's High-priest on Earth; and he found it - what we know! Many thoughts it must have given the man; many which we have no record of, which perhaps he did not himself know how to utter. This Rome, this scene of false priests, clothed not in the beauty of holiness, but in far other vesture, is false: but what is it to Luther? A mean man he, how shall he reform a world? That was far from his thoughts. A humble, solitary man, why should he at all meddle with the world? It was the task of quite higher men than he. His business was to guide his own footsteps wisely through the world. Let him do his own obscure duty in it well; the rest, horrible and dismal as it looks, is in God's hand, not in his.
Римъ Лютеръ посѣтилъ въ первый разъ, когда ему было двадцать семь лѣтъ; онъ былъ посланъ туда, какъ я сказалъ, съ порученiемъ отъ своего монастыря. Папа Юлiй второй и вообще все то, что происходило тогда въ Римѣ, должно было поразить умъ Лютера и наполнить душу его изумленiемъ. Онъ шелъ сюда, какъ во святой городъ, онъ шелъ къ трону Божьяго первосвященника на землѣ; и онъ нашелъ... мы знаемъ, что онъ нашелъ! Массу мыслей, несомнѣнно, породило все видѣнное въ головѣ этого человѣка, мыслей, изъ которыхъ о многихъ не сохранилось никакихъ свидѣтельствъ, а многiя, быть можетъ, онъ даже самъ не зналъ, какъ высказать. Этотъ Римъ, эти лицемѣрные священники, блиставшiе не красой святости, а своими пышными одеждами, все это - фальшь; но что за дѣло до этого Лютеру? Развѣ онъ, ничтожный человѣкъ, можетъ реформировать весь мiръ? Онъ былъ далекъ отъ подобныхъ мыслей. Скромный человѣкъ, отшельникъ, съ какой стати ему было вмѣшиваться въ дѣла мiра сего? Это - задача людей, несравненно болѣе сильныхъ, чѣмъ онъ. Его-же дѣло - мудро направлять свои собственныя стопы по пути жизни. Пусть онъ хорошо исполняетъ это незамѣтное дѣло; все-же остальное, какъ-бы ужасно и зловѣще ни казалось оно,- въ рукахъ Бога, а не его.
It is curious to reflect what might have been the issue, had Roman Popery happened to pass this Luther by; to go on in its great wasteful orbit, and not come athwart his little path, and force him to assault it! Conceivable enough that, in this case, he might have held his peace about the abuses of Rome; left Providence, and God on high, to deal with them! A modest quiet man; not prompt he to attack irreverently persons in authority. His clear task, as I say, was to do his own duty; to walk wisely in this world of confused wickedness, and save his own soul alive. But the Roman High-priesthood did come athwart him: afar off at Wittenberg he, Luther, could not get lived in honesty for it; he remonstrated, resisted, came to extremity; was struck at, struck again, and so it came to wager of battle between them! This is worth attending to in Luther's history. Perhaps no man of so humble, peaceable a disposition ever filled the world with contention. We cannot but see that he would have loved privacy, quiet diligence in the shade; that it was against his will he ever became a notoriety. Notoriety: what would that do for him? The goal of his march through this world was the Infinite Heaven; an indubitable goal for him: in a few years, he should either have attained that, or lost it forever! We will say nothing at all, I think, of that sorrowfulest of theories, of its being some mean shopkeeper grudge, of the Augustine Monk against the Dominican, that first kindled the wrath of Luther, and produced the Protestant Reformation. We will say to the people who maintain it, if indeed any such exist now: Get first into the sphere of thought by which it is so much as possible to judge of Luther, or of any man like Luther, otherwise than distractedly; we may then begin arguing with you.
Любопытно знать, какiе получились-бы результаты, если-бы римское папство не затронуло Лютера, если-бы оно, двигаясь по своей великой разрушительной орбитѣ, не пересѣкло подъ прямымъ угломъ его маленькой стези и не вынудило его перейти въ наступленiе. Съ достаточной вѣроятностью можно допустить, что въ такомъ случаѣ онъ не вышелъ-бы въ виду злоупотребленiй Рима изъ своего мирнаго настроенiя, предоставляя Провидѣнiю и Богу на небесахъ считаться съ ними! Да, это былъ скромный, спокойный человѣкъ, нескорый на рѣшенiе выступить въ непочтительную борьбу съ авторитетными лицами. Передъ нимъ, говорю я, стояла опредѣленно и ясно его собственная задача: исполнять свой долгъ, направлять свои собственные шаги по правильному пути въ этомъ мiрѣ темнаго беззаконiя и сохранить живой свою собственную душу. Но римское первосвященство встало прямо передъ нимъ на пути: даже тамъ, далеко, въ Виттенбергѣ, оно не оставляло его, Лютера, въ покоѣ. Онъ дѣлалъ представленiя, не уступалъ, доходилъ до крайностей; его отлучили и снова отлучили, и такимъ образомъ дѣло дошло до вызова на борьбу. Этотъ моментъ въ исторiи Лютера заслуживаетъ особеннаго вниманiя. Не было, быть можетъ, въ мiрѣ другого человѣка, столь-же кроткаго и покойнаго и который вмѣстѣ съ тѣмъ наполнилъ-бы мiръ такой распрей! Никто не можетъ отрицать, что Лютеръ любилъ уединенiе, тихую, трудовую жизнь, любилъ оставаться въ тѣни; что въ его намѣренiя вовсе не входило сдѣлаться знаменитостью. Знаменитость, - что значила для него знаменитость? Цѣлью, къ которой онъ шелъ, совершая свой путь въ этомъ мiрѣ, были безконечныя небеса и онъ шелъ къ этой цѣли безъ малѣйшихъ колебанiй и сомнѣнiй: въ теченiи нѣсколькихъ лѣтъ онъ долженъ или достигнуть ея, или на вѣки утерять ее изъ виду! Мы не станемъ ничего говорить здѣсь противъ той плачевнѣйшей изъ всѣхъ теорiй, которая ищетъ объясненiя гнѣва, впервые охватившаго сердце Лютера и породившаго, въ концѣ концовъ, протестантскую реформацiю, въ закоренѣлой, чисто торгашеской злобѣ, существовавшей между августинцами и доминиканцами. Тѣмъ-же, кто придерживается еще и въ настоящее время такого мнѣнiя, если только подобные люди существуютъ, мы скажемъ: подымитесь сначала нѣсколько повыше, подымитесь въ сферу мысли, гдѣ возможно было-бы судить о Лютерѣ и вообще о людяхъ, подобныхъ ему, съ иной точки зрѣнiя, чѣмъ безумiе; тогда мы станемъ спорить съ вами.
The Monk Tetzel, sent out carelessly in the way of trade, by Leo Tenth, - who merely wanted to raise a little money, and for the rest seems to have been a Pagan rather than a Christian, so far as he was anything, - arrived at Wittenberg, and drove his scandalous trade there. Luther's flock bought Indulgences; in the confessional of his Church, people pleaded to him that they had already got their sins pardoned. Luther, if he would not be found wanting at his own post, a false sluggard and coward at the very centre of the little space of ground that was his own and no other man's, had to step forth against Indulgences, and declare aloud that they were a futility and sorrowful mockery, that no man's sins could be pardoned by them. It was the beginning of the whole Reformation. We know how it went; forward from this first public challenge of Tetzel, on the last day of October, 1517, through remonstrance and argument; - spreading ever wider, rising ever higher; till it became unquenchable, and enveloped all the world. Luther's heart's desire was to have this grief and other griefs amended; his thought was still far other than that of introducing separation in the Church, or revolting against the Pope, Father of Christendom. - The elegant Pagan Pope cared little about this Monk and his doctrines; wished, however, to have done with the noise of him: in a space of some three years, having tried various softer methods, he thought good to end it by fire. He dooms the Monk's writings to be burnt by the hangman, and his body to be sent bound to Rome, - probably for a similar purpose. It was the way they had ended with Huss, with Jerome, the century before. A short argument, fire. Poor Huss: he came to that Constance Council, with all imaginable promises and safe-conducts; an earnest, not rebellious kind of man: they laid him instantly in a stone dungeon "three feet wide, six feet high, seven feet long;" burnt the true voice of him out of this world; choked it in smoke and fire. That was not well done!
Но вотъ Виттенбергъ посѣтилъ монахъ Тецель и сталъ вести здѣсь свою скандальную торговлю индульгенцiями. Его послалъ на торговое дѣло папа Левъ X, заботившiйся объ одномъ только,- какъ-бы собрать хоть немного денегъ, а во всемъ остальномъ представлявшiй собою, повидимому, скорѣе язычника, чѣмъ христiанина, если только онъ вообще былъ чѣмъ либо. Прихожане Лютера также покупали индульгенцiи и затѣмъ заявляли ему въ исповѣдальной комнатѣ, что они уже запаслись прощенiемъ грѣховъ. Лютеръ, если онъ не хотѣлъ оказаться человѣкомъ лишнимъ на своемъ посту, лжецемъ, тунеядцемъ и трусомъ даже въ той маленькой средѣ, в которой онъ составлялъ центръ и которая была подвластна ему,- долженъ былъ выступить противъ индульгенцiй и громко заявить, что онѣ - пустяки, прискорбная насмѣшка, что никакой человѣкъ не можетъ получить черезъ нихъ прощенiя грѣховъ. Таково было начало всей реформацiи. Мы знаемъ, какъ она развивалась, начиная съ этого перваго публичнаго вызова, брошеннаго Тецелю, и до послѣдняго дня въ октябрѣ 1517 г.,- путемъ увѣщанiй и доводовъ, распространяясь все шире, подымаясь все выше, пока не хлынула наконецъ неудержимой волной и не охватила всего мiра. Лютеръ всѣмъ сердцемъ своимъ желалъ потушить эту бѣду, равно какъ и разныя другiя бѣды; онъ все еще былъ далекъ отъ мысли доводить дѣло до раскола въ церкви, до возмущенiя противъ папы, главы христiанства. Элегантный папа-язычникъ, не обращавшiй особеннаго вниманiя на самого Лютера и его доктрины, рѣшилъ однако положить конецъ шуму, который тотъ производилъ; впродолженiи трехъ лѣтъ онъ испытывалъ разныя мягкiя средства и въ концѣ концовъ призналъ за лучшее прибѣгнуть къ огню. Онъ осудилъ писанiя безпокойнаго монаха на сожженiе черезъ палача, а самого его повелѣлъ привезти связаннаго въ Римъ, намѣреваясь вѣроятно и съ нимъ поступить подобнымъ-же образомъ. Такъ именно погибли столѣтiемъ раньше Гусъ, Iеронимъ. Огонь - короткiй разговоръ. Бѣдный Гусъ: онъ пришелъ на Констанцкiй соборъ, заручившись всевозможными обѣщанiями относительно своей личной безопасности и принявъ всевозможныя мѣры предосторожности; онъ былъ человѣкъ серьезный, непричастный мятежному духу; они-же немедленно бросили его въ подземную каменную тюрьму, которая имѣла "три фута въ ширину, шесть въ вышину и семь въ длину", они сожгли его, чтобы никто въ этомъ мiрѣ не могъ слышать его правдиваго голоса; они удушили его въ дыму и огнѣ. Это было не хорошо сдѣлано!
I, for one, pardon Luther for now altogether revolting against the Pope. The elegant Pagan, by this fire-decree of his, had kindled into noble just wrath the bravest heart then living in this world. The bravest, if also one of the humblest, peaceablest; it was now kindled. These words of mine, words of truth and soberness, aiming faithfully, as human inability would allow, to promote God's truth on Earth, and save men's souls, you, God's vicegerent on earth, answer them by the hangman and fire? You will burn me and them, for answer to the God's-message they strove to bring you? You are not God's vicegerent; you are another's than his, I think! I take your Bull, as an emparchmented Lie, and burn it. You will do what you see good next: this is what I do. - It was on the 10th of December, 1520, three years after the beginning of the business, that Luther, "with a great concourse of people," took this indignant step of burning the Pope's fire-decree "at the Elster-Gate of Wittenberg." Wittenberg looked on "with shoutings;" the whole world was looking on. The Pope should not have provoked that "shout"! It was the shout of the awakening of nations. The quiet German heart, modest, patient of much, had at length got more than it could bear. Formulism, Pagan Popeism, and other Falsehood and corrupt Semblance had ruled long enough: and here once more was a man found who durst tell all men that God's-world stood not on semblances but on realities; that Life was a truth, and not a lie!
Я, съ своей стороны, вполнѣ оправдываю Лютера, что онъ на этотъ разъ рѣшительно возсталъ противъ папы. Элегантный язычникъ, со своимъ всесожигающимъ декретомъ, воспламенилъ благородный и справедливый гнѣвъ въ самомъ отважномъ сердцѣ, какое только билось въ ту пору въ человѣческой груди. Да, это было самое отважное и вмѣстѣ съ тѣмъ самое кроткое, самое миролюбивое сердце; но теперь оно пылало гнѣвомъ. Какъ! Я обратился къ вамъ со словомъ истины и умѣренности, я имѣлъ въ виду законнымъ образомъ, насколько человѣческая немощь дозволяетъ, содѣйствовать распространенiю истины Божьей и спасенiю душъ человѣческихъ, а вы, намѣстники Бога на землѣ, отвѣчаете мнѣ палачомъ и огнемъ! Вы хотите сжечь меня и слово, возвѣщенное мною, и такимъ образомъ отвѣтить на посланiе, которое исходитъ отъ самого Бога и которое я пытался передать вамъ? Вы - не намѣстники Бога; вы - намѣстники кого-то другого! Такъ я думаю! Я беру вашу буллу: она - опергаментившаяся ложь; я сжигаю ее. Таковъ мой отвѣтъ, а вы вольны затѣмъ поступить, какъ признаете нужнымъ. Свой исполненный негодованiя шагъ Лютеръ совершилъ 10-го декабря 1520 г., т.е. три года спустя послѣ возникновенiя конфликта: въ этотъ именно день онъ сжегъ "при громадномъ стеченiи народа" декретъ, возвѣщавшiй огонь, "у Эльстерскихъ воротъ Виттенберга". Виттенбергъ смотрелъ и издавалъ "клики". Весь мiръ смотрелъ. Папѣ не слѣдовало вызывать этихъ "кликовъ". Это были возгласы, знаменовавшiе пробужденiе народовъ. Кроткое, невозмутимое сердце германца долго выносило безропотно выпадавшiя на его долю невзгоды; но въ концѣ концовъ ихъ оказалось больше, чѣмъ оно могло вынести. Слишкомъ долго властвовалъ надъ нимъ формализмъ, языческiй папизмъ, всякаго рода ложь и призраки: и вотъ еще разъ нашелся человѣкъ, который осмѣлился сказать всѣмъ людямъ, что мiръ Божiй держится не на призракахъ, а на реальностяхъ, что жизнь - истина, а не ложь!
At bottom, as was said above, we are to consider Luther as a Prophet Idol-breaker; a bringer-back of men to reality. It is the function of great men and teachers. Mahomet said, These idols of yours are wood; you put wax and oil on them, the flies stick on them: they are not God, I tell you, they are black wood! Luther said to the Pope, This thing of yours that you call a Pardon of Sins, it is a bit of rag-paper with ink. It is nothing else; it, and so much like it, is nothing else. God alone can pardon sins. Popeship, spiritual Fatherhood of God's Church, is that a vain semblance, of cloth and parchment? It is an awful fact. God's Church is not a semblance, Heaven and Hell are not semblances. I stand on this, since you drive me to it. Standing on this, I a poor German Monk am stronger than you all. I stand solitary, friendless, but on God's Truth; you with your tiaras, triple-hats, with your treasuries and armories, thunders spiritual and temporal, stand on the Devil's Lie, and are not so strong - !
Въ сущности, какъ мы уже замѣтили выше, намъ слѣдуетъ разсматривать Лютера, какъ пророка, ниспровергающаго идоловъ, какъ человѣка, возвращающаго людей назадъ, къ дѣйствительности. Такова вообще роль великихъ людей и учителей. Магометъ говорилъ, обращаясь къ своимъ соплеменникамъ: эти ваши идолы - дерево; вы обмазываете ихъ воскомъ и масломъ, и мухи липнутъ къ нимъ; они - не боги, говорю я вамъ, они - черное дерево! Лютеръ говорилъ, обращаясь къ папѣ: то, что вы называете "отпущенiемъ грѣховъ", представляетъ собою лоскутъ бумаги, сдѣланной изъ тряпки и исписанной чернилами, только лоскутъ и больше ничего; такой-же лоскутъ представляетъ и все то, что похоже на ваше "отпущенiе". Одинъ только Богъ можетъ простить грѣхи. Что такое папство, духовное главенство въ церкви Божiей? Развѣ это одинъ пустой призракъ, состоящiй лишь изъ внѣшняго обличiя и пергамента? Нѣтъ, это - внушающiй благоговѣйный ужасъ фактъ. Божья церковь не призракъ, небеса и адъ - не призракъ. Я опираюсь на нихъ; вы привели меня къ этому. Опираясь на нихъ, я, бѣдный монахъ, сильнѣе, чѣмъ вы. Я одинъ, у меня нѣтъ друзей, но я опираюсь на истину самого Бога; вы-же, съ своими тiарами, тройными шляпами, со всѣми своими сокровищами и арсеналами, небесными и земными громами опираетесь на ложь дьявола! Вы вовсе не такъ сильны!
The Diet of Worms, Luther's appearance there on the 17th of April, 1521, may be considered as the greatest scene in Modern European History; the point, indeed, from which the whole subsequent history of civilization takes its rise. After multiplied negotiations, disputations, it had come to this. The young Emperor Charles Fifth, with all the Princes of Germany, Papal nuncios, dignitaries spiritual and temporal, are assembled there: Luther is to appear and answer for himself, whether he will recant or not. The world's pomp and power sits there on this hand: on that, stands up for God's Truth, one man, the poor miner Hans Luther's Son. Friends had reminded him of Huss, advised him not to go; he would not be advised. A large company of friends rode out to meet him, with still more earnest warnings; he answered, "Were there as many Devils in Worms as there are roof-tiles, I would on." The people, on the morrow, as he went to the Hall of the Diet, crowded the windows and house-tops, some of them calling out to him, in solemn words, not to recant: "Whosoever denieth me before men!" they cried to him, - as in a kind of solemn petition and adjuration. Was it not in reality our petition too, the petition of the whole world, lying in dark bondage of soul, paralyzed under a black spectral Nightmare and triple-hatted Chimera, calling itself Father in God, and what not: "Free us; it rests with thee; desert us not!"
Сеймъ въ Вормсѣ и появленiе на немъ Лютера 17-го апрѣля 1521 года можно разсматривать, какъ величайшее событiе въ современной европейской исторiи, какъ дѣйствительную исходную точку всей послѣдующей исторiи цивилизацiи. Послѣ безконечныхъ переговоровъ и диспутовъ, дѣло подходило, наконецъ, къ развязкѣ. На сеймъ собрались: юный императоръ Карлъ V, всѣ нѣмецкiе принцы, папскiе нунцiи, духовныя и свѣтскiя власти; явился и Лютеръ, который долженъ былъ отвѣтить самолично, - отрекается онъ или нѣтъ отъ своихъ словъ. По одну сторону возсѣдали блескъ и сила мiра сего, по другую - стоялъ одинъ только человѣкъ, вставшiй на защиту истины Божiей, сынъ бѣднаго рудокопа Ганса Лютера... Люди близкiе уговаривали его не идти на сеймъ, напоминали ему судьбу, постигшую Гуса, но онъ не внималъ ихъ словамъ. Наконецъ, когда онъ въѣзжалъ уже въ городъ, къ нему вышли навстрѣчу его многочисленные друзья и еще разъ предостерегали и горячо убѣждали его отказаться отъ своего намѣренiя. Но онъ отвѣтилъ имъ: "если-бы въ Вормсѣ было столько-же чертей, сколько черепицъ на кровляхъ, то и тогда я поѣхалъ-бы". По-утру, когда Лютеръ шелъ въ сеймъ, окна и крыши домовъ были усѣяны массой народа; нѣкоторые обращались къ нему и торжественно убѣждали не отрекаться: "кто отринетъ меня передъ людьми"! кричали ему, какъ-бы въ видѣ торжественнаго заклинанiя и просьбы. Не такова-ли также была въ дѣйствительности и наша мольба, мольба всего мiра, томившагося въ духовномъ рабствѣ, парализованнаго чернымъ призракомъ кошмара, химерой въ тройной шляпѣ, называющей себя отцемъ въ Богѣ, и не молили-ли мы также въ то время: "освободи насъ; это зависитъ отъ тебя; не покидай насъ"!
Luther did not desert us. His speech, of two hours, distinguished itself by its respectful, wise and honest tone; submissive to whatsoever could lawfully claim submission, not submissive to any more than that. His writings, he said, were partly his own, partly derived from the Word of God. As to what was his own, human infirmity entered into it; unguarded anger, blindness, many things doubtless which it were a blessing for him could he abolish altogether. But as to what stood on sound truth and the Word of God, he could not recant it. How could he? "Confute me," he concluded, "by proofs of Scripture, or else by plain just arguments: I cannot recant otherwise. For it is neither safe nor prudent to do aught against conscience. Here stand I; I can do no other: God assist me!" - It is, as we say, the greatest moment in the Modern History of Men. English Puritanism, England and its Parliaments, Americas, and vast work these two centuries; French Revolution, Europe and its work everywhere at present: the germ of it all lay there: had Luther in that moment done other, it had all been otherwise! The European World was asking him: Am I to sink ever lower into falsehood, stagnant putrescence, loathsome accursed death; or, with whatever paroxysm, to cast the falsehoods out of me, and be cured and live? -
Лютеръ не покинулъ насъ. Его рѣчь, длившаяся два часа, отличалась искренностью и была исполнена благоразумiя и почтительности; онъ не выходилъ изъ рамокъ подчиненiя всему тому, что законнымъ образомъ могло требовать себѣ повиновенiя; но во всемъ остальномъ онъ не признавалъ никакого подчиненiя. Все, написанное имъ, сказалъ онъ, принадлежитъ отчасти лично ему, а отчасти позаимствовано имъ изъ Слова Божьяго. Все, что принадлежитъ ему, не свободно отъ человѣческихъ недостатковъ; тутъ, безъ сомнѣнiя, сказался и несдержанный гнѣвъ, и ослѣпленiе, и многое другое; и онъ почелъ-бы для себя великимъ блаженствомъ, если-бы могъ вполнѣ освободиться отъ всего этого. Но что касается мыслей, опирающихся на дѣйствительную истину и Слово Божiе, то отъ нихъ отказаться онъ не можетъ. И какъ бы онъ могъ это сдѣлать? "Опровергните меня, заключилъ онъ свою рѣчь, доводами изъ священнаго писанiя или какими-либо иными ясными и истинными аргументами; иначе я не могу отказаться отъ своихъ словъ. Ибо не безопасно и неблагоразумно поступать противъ своей совѣсти, въ чемъ-бы то ни было. Я стою здѣсь, передъ вами. Говорю вамъ, я не могу поступать иначе; Богъ да поможетъ мнѣ"! Это былъ, сказали мы, величайшiй моментъ въ современной исторiи человѣчества. Англiйскiй пуританизмъ, Англiя и ея парламенты, Америка и вся громадная работа, совершенная человѣчествомъ въ эти два столѣтiя; французская революцiя, Европа и все ея дальнѣйшее развитiе до настоящаго времени,- зародыши всего этого лежатъ тамъ: если-бы Лютеръ въ тотъ моментъ поступилъ иначе, все приняло-бы другой оборотъ! Европейскiй мiръ требовалъ отъ него, такъ сказать, отвѣта на вопросъ: суждено-ли ему погрязать вѣчно, все глубже и глубже, во лжи, зловонномъ гнiенiи, въ ненавистной проклятой мертвечинѣ, или-же онъ долженъ - какого бы напряженiя это ни стоило ему - отбросить отъ себя ложь, излечиться и жить?
Great wars, contentions and disunion followed out of this Reformation; which last down to our day, and are yet far from ended. Great talk and crimination has been made about these. They are lamentable, undeniable; but after all, what has Luther or his cause to do with them? It seems strange reasoning to charge the Reformation with all this. When Hercules turned the purifying river into King Augeas's stables, I have no doubt the confusion that resulted was considerable all around: but I think it was not Hercules's blame; it was some other's blame! The Reformation might bring what results it liked when it came, but the Reformation simply could not help coming. To all Popes and Popes' advocates, expostulating, lamenting and accusing, the answer of the world is: Once for all, your Popehood has become untrue. No matter how good it was, how good you say it is, we cannot believe it; the light of our whole mind, given us to walk by from Heaven above, finds it henceforth a thing unbelievable. We will not believe it, we will not try to believe it, - we dare not! The thing is untrue; we were traitors against the Giver of all Truth, if we durst pretend to think it true. Away with it; let whatsoever likes come in the place of it: with it we can have no farther trade! - Luther and his Protestantism is not responsible for wars; the false Simulacra that forced him to protest, they are responsible. Luther did what every man that God has made has not only the right, but lies under the sacred duty, to do: answered a Falsehood when it questioned him, Dost thou believe me? - No! - At what cost soever, without counting of costs, this thing behooved to be done. Union, organization spiritual and material, a far nobler than any Popedom or Feudalism in their truest days, I never doubt, is coming for the world; sure to come. But on Fact alone, not on Semblance and Simulacrum, will it be able either to come, or to stand when come. With union grounded on falsehood, and ordering us to speak and act lies, we will not have anything to do. Peace? A brutal lethargy is peaceable, the noisome grave is peaceable. We hope for a living peace, not a dead one!
Какъ извѣстно, вслѣдъ за реформацiею наступили великiя войны, распри, наступило всеобщее разъединенiе, и все это длилось до нашихъ дней и въ настоящее время далеко еще не завершилось вполнѣ. По этому поводу было высказано великое множество разныхъ сужденiй и обвиненiй. Несомнѣнно, всѣ эти распри представляютъ печальное зрѣлище; но въ концѣ концовъ какое отношенiе имѣютъ онѣ къ Лютеру и его дѣлу? Странно возлагать отвѣтственность за все на реформацiю. Когда Геркулесъ направилъ рѣку въ конюшни царя Авгiя, чтобы очистить ихъ, то, я не сомнѣваюсь, всеобщее замѣшательство, вызванное такимъ необычайнымъ обстоятельствомъ, было немалое, но я думаю, что въ этомъ повиненъ былъ не Геркулесъ, а кое-кто другой! Съ какими-бы тяжелыми послѣдствiями не была сопряжена реформацiя, но она должна была совершиться, она просто-на-просто не могла не совершиться. Всѣмъ папамъ и защитникамъ папъ, укоряющимъ, сѣтующимъ и обвиняющимъ, цѣлый мiръ отвѣчаетъ такъ: разъ навсегда - ваше папство стало ложью. Намъ нѣтъ дѣла до того, какъ прекрасно оно было нѣкогда, какъ прекрасно оно по вашимъ словамъ и въ настоящее время, мы не можемъ вѣрить въ него; всею силою нашего разума, даннаго намъ всевышнимъ небомъ для руководства въ жизни, мы убѣждаемся, что съ этихъ поръ оно потеряло свою достовѣрность. Мы не должны вѣрить въ него, мы не будемъ стараться вѣрить въ него, - мы не смѣемъ. Оно - ложно. Мы оказались-бы измѣнниками противъ подателя всякой истины, если бы осмѣлились признавать его за истину. Пусть же оно, это папство, исчезнетъ, пусть что-либо другое займетъ его мѣсто; съ нимъ мы не можемъ болѣе имѣть никакого дѣла. Ни Лютеръ, ни его протестантизмъ не повинны въ войнахъ; за нихъ отвѣтственны тѣ лживые кумиры, которые принудили его протестовать. Лютеръ поступилъ, какъ всякiй человѣкъ, созданный Богомъ, не только имѣетъ право поступать, но и обязанъ въ силу священнаго долга: онъ отвѣтилъ лжи, когда она спросила его: вѣришь-ли въ меня? - Нѣтъ! Такъ слѣдовало поступить во всякомъ случаѣ, даже не входя въ разсмотрѣнiе, чего это будетъ стоить. Я нисколько не сомнѣваюсь, что нашъ мiръ находится на пути къ единенiю, на пути къ умственной и матерiальной солидарности гораздо болѣе возвышенной, чѣмъ всякое папство и феодализмъ въ ихъ лучшую пору, что такое единенiе неизбѣжно наступитъ. Но, оно можетъ наступить и осуществиться лишь въ томъ случаѣ, если будетъ опираться на фактъ, а не на призракъ и видимость. До единенiя-же, обоснованнаго на лжи и предписывающаго людямъ творить ложь словомъ или дѣломъ, намъ во всякомъ случаѣ не должно быть никакого дѣла. Миръ? Но, вѣдь, животная спячка - также миръ; въ зловонной могилѣ - также миръ. Мы жаждемъ не мертвеннаго, а жизненнаго мира.
And yet, in prizing justly the indispensable blessings of the New, let us not be unjust to the Old. The Old was true, if it no longer is. In Dante's days it needed no sophistry, self-blinding or other dishonesty, to get itself reckoned true. It was good then; nay there is in the soul of it a deathless good. The cry of "No Popery" is foolish enough in these days. The speculation that Popery is on the increase, building new chapels and so forth, may pass for one of the idlest ever started. Very curious: to count up a few Popish chapels, listen to a few Protestant logic-choppings, - to much dull-droning drowsy inanity that still calls itself Protestant, and say: See, Protestantism is dead; Popeism is more alive than it, will be alive after it! - Drowsy inanities, not a few, that call themselves Protestant are dead; but Protestantism has not died yet, that I hear of! Protestantism, if we will look, has in these days produced its Goethe, its Napoleon; German Literature and the French Revolution; rather considerable signs of life! Nay, at bottom, what else is alive but Protestantism? The life of most else that one meets is a galvanic one merely, - not a pleasant, not a lasting sort of life!
Отдавая однако должное несомнѣннымъ благамъ, которыя несетъ съ собою новое, не будемъ несправедливы къ старому. Старое также было нѣкогда истиннымъ. Во времена Данте не зачѣмъ было прибѣгать къ софизмамъ, самоослѣпленiю и всякаго рода другимъ безчестнымъ ухищренiямъ, чтобы считать его за истинное. Оно было тогда благомъ; нѣтъ, мало того, мы можемъ сказать, что сущность его заключаетъ въ себѣ непреходящее благо. Возгласъ: "Долой папство!" былъ бы безумiемъ въ ту пору. Говорятъ, что папство продолжаетъ развиваться и указываютъ при этомъ на увеличивающееся число церквей и т.д. Однако подобнаго рода аргументы слѣдуетъ считать самыми пустыми, какiе только когда-либо приводились. Крайне любопытный способъ доказательства: сосчитать немногiя папскiя капеллы, прислушаться къ нѣкоторымъ протестантскимъ словопренiямъ, - къ этой глухо жужжащей, снотворной глупости, которая до сихъ поръ величаетъ себя протестантской, - и сказать: смотрите, протестантизмъ мертвъ, папизмъ проявляетъ большую жизнедѣятельность, папизмъ переживетъ его! Снотворныя глупости, ихъ не мало, именующiя себя протестантскими, дѣйствительно мертвы; но протестантизмъ не умеръ еще, насколько мнѣ извѣстно! Протестантизмъ произвелъ за это время своего Гете, своего Наполеона, германскую литературу и французскую революцiю; все это - довольно замѣтные признаки жизненности для всякаго, кто не станетъ съ умысломъ закрывать себѣ глаза! Да, въ сущности говоря, что-же еще проявляетъ въ настоящее время жизнь, кромѣ протестантизма? Почти все остальное живетъ, можно сказать, исключительно гальванической, искусственной, а вовсе не долговѣчной и непосредственной жизнью.
Popery can build new chapels; welcome to do so, to all lengths. Popery cannot come back, any more than Paganism can, - which also still lingers in some countries. But, indeed, it is with these things, as with the ebbing of the sea: you look at the waves oscillating hither, thither on the beach; for minutes you cannot tell how it is going; look in half an hour where it is, - look in half a century where your Popehood is! Alas, would there were no greater danger to our Europe than the poor old Pope's revival! Thor may as soon try to revive. - And withal this oscillation has a meaning. The poor old Popehood will not die away entirely, as Thor has done, for some time yet; nor ought it. We may say, the Old never dies till this happen, Till all the soul of good that was in it have got itself transfused into the practical New. While a good work remains capable of being done by the Romish form; or, what is inclusive of all, while a pious life remains capable of being led by it, just so long, if we consider, will this or the other human soul adopt it, go about as a living witness of it. So long it will obtrude itself on the eye of us who reject it, till we in our practice too have appropriated whatsoever of truth was in it. Then, but also not till then, it will have no charm more for any man. It lasts here for a purpose. Let it last as long as it can. -
Папство можетъ возводить новыя капеллы; и благо ему, - пусть оно такъ и поступаетъ до конца. Но папство не можетъ возродиться, какъ не можетъ возродиться язычество, въ которомъ также коснѣютъ до сихъ поръ нѣкоторыя страны. Въ самомъ дѣлѣ, въ данномъ случаѣ происходитъ тоже самое, что и во время морского отлива: вы видите, какъ волны колеблются здѣсь и тамъ на отлогомъ берегу; проходитъ нѣсколько минутъ,- вы не можете сказать, какъ идетъ отливъ; но посмотрите черезъ полчаса, гдѣ вода,- посмотрите черезъ полстолѣтiя, гдѣ ваше папство! Увы, если-бы нашей Европѣ не угрожала иная болѣе серьезная опасность чѣмъ возрожденiе бѣднаго, древняго папства! И Торъ также можетъ дѣлать усилiя, чтобы ожить... Самыя эти колебанiя взадъ и впередъ имѣютъ впрочемъ извѣстное значенiе. Бѣдное, старое папство не погибло еще окончательно, какъ погибъ Торъ; оно будетъ еще жить въ теченiи нѣкотораго времени; оно должно жить: старое, скажемъ мы, никогда не погибаетъ, пока все существенно хорошее, заключающееся въ немъ, не перейдетъ въ практику новаго. Пока еще возможно дѣлать хорошее дѣло, придерживаясь римско-католическаго исповѣданiя или, что то-же, пока еще возможно вести честную жизнь, слѣдуя ему, до тѣхъ поръ отдѣльные люди будутъ исповѣдывать его и слѣдовать ему, свидѣтельствуя тѣмъ о его жизненности. И оно будетъ до тѣхъ поръ мозолить глаза намъ, отвергающимъ его, пока мы также не усвоимъ и не осуществимъ въ своей жизни всей истины, заключающейся въ немъ. Тогда и только тогда оно потеряетъ всякую прелесть для людей. Оно имѣетъ извѣстный смыслъ и потому продолжаетъ существовать; пусть же оно существуетъ такъ долго, какъ можетъ.
Of Luther I will add now, in reference to all these wars and bloodshed, the noticeable fact that none of them began so long as he continued living. The controversy did not get to fighting so long as he was there. To me it is proof of his greatness in all senses, this fact. How seldom do we find a man that has stirred up some vast commotion, who does not himself perish, swept away in it! Such is the usual course of revolutionists. Luther continued, in a good degree, sovereign of this greatest revolution; all Protestants, of what rank or function soever, looking much to him for guidance: and he held it peaceable, continued firm at the centre of it. A man to do this must have a kingly faculty: he must have the gift to discern at all turns where the true heart of the matter lies, and to plant himself courageously on that, as a strong true man, that other true men may rally round him there. He will not continue leader of men otherwise. Luther's clear deep force of judgment, his force of all sorts, of silence, of tolerance and moderation, among others, are very notable in these circumstances.
Мы заговорили о войнахъ и кровопролитiяхъ, наступившихъ вслѣдъ за реформацiей. Въ какомъ отношенiи къ нимъ находится Лютеръ? Отмѣчу, прежде всего, тотъ замѣчательный фактъ, что всѣ эти войны имѣли мѣсто послѣ его смерти. Вызванная имъ распря не переходила въ борьбу съ оружiемъ въ рукахъ, пока онъ былъ живъ. По моему мнѣнiю, этотъ фактъ свидѣтельствуетъ о его величiи во всѣхъ отношенiяхъ. Крайне рѣдко встрѣчаются люди, которые, вызвавъ громадное общественное движенiе, не погибали бы сами, подхваченные его волной! Такова обычная судьба революцiонеровъ. Лютеръ же оставался въ значительной степени полновластнымъ господиномъ вызванной имъ величайшей революцiи: протестанты всякаго положенiя и всякихъ профессiй обращались постоянно къ нему за совѣтами; и онъ провелъ эту революцiю мирнымъ путемъ, оставаясь неизмѣнно въ центрѣ ея. Чтобы достигнуть такого результата, человѣкъ долженъ обладать способностями настоящаго вождя; онъ долженъ умѣть проникать въ истинную суть дѣла при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ, и отважно, какъ подобаетъ истинно сильному человѣку, держаться за нее, чтобъ и другiе истинные люди могли сгруппироваться вокругъ его. Иначе онъ не сохранитъ за собою руководящей роли. Необычайныя способности Лютера, сказывавшiяся въ его всегда ясныхъ и глубокихъ сужденiяхъ, въ его между прочимъ молчанiи, терпимости, умѣренности, представляютъ весьма замѣчательный фактъ въ виду тѣхъ обстоятельствъ, при которыхъ ему приходилось дѣйствовать.
Tolerance, I say; a very genuine kind of tolerance: he distinguishes what is essential, and what is not; the unessential may go very much as it will. A complaint comes to him that such and such a Reformed Preacher "will not preach without a cassock." Well, answers Luther, what harm will a cassock do the man? "Let him have a cassock to preach in; let him have three cassocks if he find benefit in them!" His conduct in the matter of Karlstadt's wild image-breaking; of the Anabaptists; of the Peasants' War, shows a noble strength, very different from spasmodic violence. With sure prompt insight he discriminates what is what: a strong just man, he speaks forth what is the wise course, and all men follow him in that. Luther's Written Works give similar testimony of him. The dialect of these speculations is now grown obsolete for us; but one still reads them with a singular attraction. And indeed the mere grammatical diction is still legible enough; Luther's merit in literary history is of the greatest: his dialect became the language of all writing. They are not well written, these Four-and-twenty Quartos of his; written hastily, with quite other than literary objects. But in no Books have I found a more robust, genuine, I will say noble faculty of a man than in these. A rugged honesty, homeliness, simplicity; a rugged sterling sense and strength. He dashes out illumination from him; his smiting idiomatic phrases seem to cleave into the very secret of the matter. Good humor too, nay tender affection, nobleness and depth: this man could have been a Poet too! He had to work an Epic Poem, not write one. I call him a great Thinker; as indeed his greatness of heart already betokens that.
Я упомянулъ о терпимости Лютера. Это была настоящая неподдѣльная терпимость: онъ различалъ, что существенно и что несущественно; несущественное онъ оставлялъ безъ вниманiя. Однажды къ нему обратились съ жалобой, что какой-то реформатскiй проповѣдникъ "не хочетъ проповѣдывать безъ рясы". Хорошо, отвѣтилъ Лютеръ; какой-же вредъ причиняетъ ряса человѣку? "Пусть онъ облачается въ рясу и проповѣдуетъ; пусть облачается, если онъ находитъ это удобнымъ для себя!". Его поведенiе во время дикаго разгрома иконъ въ Карлштадтѣ, въ дѣлѣ анабаптистовъ, въ крестьянской войнѣ свидѣтельствуетъ о благородной силѣ, не имѣющей ничего общаго съ жестокостью. Благодаря своему вѣрному взгляду, онъ всегда быстро угадывалъ, въ чемъ дѣло, и, какъ человѣкъ сильный и правдивый, указывалъ благоразумный выходъ, и всѣ люди слѣдовали за нимъ. Литературныя произведенiя Лютера характеризуютъ его съ такой же стороны. Правда, дiалектика его разсужденiй устарѣла для нашего времени; но читатель до сихъ поръ находитъ въ нихъ какую то особенную прелесть. И дѣйствительно, благодаря грамматически правильному слогу, они довольно удобочитаемы до сихъ поръ. Заслуга Лютера въ исторiи литературы громаднѣйшая, - его языкъ сталъ всеобщимъ литературнымъ языкомъ. Хотя его двадцать четыре фолiанта in quarto [лат. in quarto "въ четвертую часть листа", старый печатный форматъ, когда на одномъ листѣ помѣщалось четыре листа книги.- Ф.З.] написаны нехорошо, но они вѣдь писаны спѣшно, съ цѣлями совершенно не литературными. Во всякомъ случаѣ я не читалъ другихъ книгъ, въ которыхъ чувствовалась бы подобная же могучая, неподдѣльная, скажу, благородная сила. Лютеръ поражаетъ васъ своей грубой правдивостью, неотесанностью, простотою, своимъ грубымъ, безъ всякой примѣси, чувствомъ и силой. Онъ брызжетъ во всѣ стороны свѣтомъ; его бьющiя по сердцу идiоматическiя фразы, кажется, проникаютъ въ самую сокровенную тайну вопроса. И вмѣстѣ съ тѣмъ - мягкiй юморъ, даже нѣжная любовь, благородство, глубина... Этотъ человѣкъ, несомнѣнно, могъ бы быть также и поэтомъ! Но ему предстояло не писать, а дѣлать эпическую поэму. Я считаю его великимъ мыслителемъ, на что дѣйствительно указываетъ уже величiе его сердца.
Richter says of Luther's words, "His words are half-battles." They may be called so. The essential quality of him was, that he could fight and conquer; that he was a right piece of human Valor. No more valiant man, no mortal heart to be called braver, that one has record of, ever lived in that Teutonic Kindred, whose character is valor. His defiance of the "Devils" in Worms was not a mere boast, as the like might be if now spoken. It was a faith of Luther's that there were Devils, spiritual denizens of the Pit, continually besetting men. Many times, in his writings, this turns up; and a most small sneer has been grounded on it by some. In the room of the Wartburg where he sat translating the Bible, they still show you a black spot on the wall; the strange memorial of one of these conflicts. Luther sat translating one of the Psalms; he was worn down with long labor, with sickness, abstinence from food: there rose before him some hideous indefinable Image, which he took for the Evil One, to forbid his work: Luther started up, with fiend-defiance; flung his inkstand at the spectre, and it disappeared! The spot still remains there; a curious monument of several things. Any apothecary's apprentice can now tell us what we are to think of this apparition, in a scientific sense: but the man's heart that dare rise defiant, face to face, against Hell itself, can give no higher proof of fearlessness. The thing he will quail before exists not on this Earth or under it. - Fearless enough! "The Devil is aware," writes he on one occasion, "that this does not proceed out of fear in me. I have seen and defied innumerable Devils. Duke George," of Leipzig, a great enemy of his, "Duke George is not equal to one Devil," - far short of a Devil! "If I had business at Leipzig, I would ride into Leipzig, though it rained Duke Georges for nine days running." What a reservoir of Dukes to ride into - !
Рихтеръ говоритъ о языкѣ Лютера, что "слова его - полусраженiя". Въ самомъ дѣлѣ это такъ. Характерная особенность Лютера заключается въ томъ, что онъ могъ сражаться и побѣждать, что онъ представлялъ истинный образецъ человѣческой доблести. Тевтонская раса отличается вообще доблестью, это - ея характерная черта; но изъ всѣхъ тевтонцевъ, о которыхъ имѣются письменныя свидѣтельства, не было человѣка болѣе отважнаго, чѣмъ Лютеръ, не было смертнаго сердца дѣйствительно болѣе храбраго, чѣмъ сердце великаго реформатора. Вызовъ на поединокъ "чертей" въ Вормсѣ не былъ пустымъ бахвальствомъ съ его стороны, какъ это могло бы показаться въ настоящее время. Лютеръ вѣрилъ, что существуютъ черти, духи, обитающiе въ преисподней и постоянно подкарауливающiе человѣка. Въ своихъ сочиненiяхъ онъ часто возвращается къ этому предмету, что вызываетъ у нѣкоторыхъ жалкое зубоскальство. Въ Вартбургѣ, въ комнатѣ, гдѣ Лютеръ занимался переводомъ Библiи, показываютъ до сихъ поръ черное пятно на стѣнѣ, необычайное свидѣтельство необычайнаго поединка. Лютеръ переводилъ одинъ изъ псалмовъ; долгая работа и воздержанiе отъ пищи истощили его; онъ чувствовалъ общее разслабленiе. Какъ вдругъ передъ нимъ является какой-то гнусный призракъ съ неопредѣленными очертанiями; Лютеръ принялъ его за дьявола, пришедшаго помѣшать ему работать: онъ вскочилъ и бросилъ вызовъ сатанинскому исчадiю, пустивъ въ него чернильницу, и призракъ разсѣялся! Пятно, любопытная память многознаменательнаго событiя, сохранилось до сихъ поръ. Въ настоящее время любой аптекарскiй ученикъ можетъ сказать намъ, что слѣдуетъ думать объ этомъ привидѣнiи въ научномъ смыслѣ; но сердце человѣческое не можетъ доказать болѣе убѣдительнымъ образомъ своего безстрашiя, какъ бросивъ подобный дерзкiй вызовъ въ лицо самому аду: ни на землѣ, ни подъ землей нѣтъ такого страшилища, передъ которымъ оно сробѣло бы. Довольно таки безстрашное сердце! "Дьяволъ зналъ, пишетъ Лютеръ по поводу одного случая, что причиной въ данномъ случаѣ является вовсе не страхъ, испытываемый мною. Я видѣлъ и вызывалъ на борьбу безчисленное множество дьяволовъ". Герцогъ Георгъ, великiй лейпцигскiй недругъ его, "герцогъ Георгъ не сравняется съ дьяволомъ" - далеко ему до дьявола! "Еслибы у меня было какое либо дѣло въ Лейпцигѣ, я поѣхалъ бы туда верхомъ, хотя бы на меня устремились цѣлые потоки герцоговъ Георговъ, потоки въ видѣ девятидневнаго непрекращающагося ливня". Не малая уйма герцоговъ, и онъ не страшится пуститься верхомъ на встрѣчу имъ!
At the same time, they err greatly who imagine that this man's courage was ferocity, mere coarse disobedient obstinacy and savagery, as many do. Far from that. There may be an absence of fear which arises from the absence of thought or affection, from the presence of hatred and stupid fury. We do not value the courage of the tiger highly! With Luther it was far otherwise; no accusation could be more unjust than this of mere ferocious violence brought against him. A most gentle heart withal, full of pity and love, as indeed the truly valiant heart ever is. The tiger before a stronger foe - flies: the tiger is not what we call valiant, only fierce and cruel. I know few things more touching than those soft breathings of affection, soft as a child's or a mother's, in this great wild heart of Luther. So honest, unadulterated with any cant; homely, rude in their utterance; pure as water welling from the rock. What, in fact, was all that down-pressed mood of despair and reprobation, which we saw in his youth, but the outcome of pre-eminent thoughtful gentleness, affections too keen and fine? It is the course such men as the poor Poet Cowper fall into. Luther to a slight observer might have seemed a timid, weak man; modesty, affectionate shrinking tenderness the chief distinction of him. It is a noble valor which is roused in a heart like this, once stirred up into defiance, all kindled into a heavenly blaze.
Сильно заблуждаются тѣ, кто думаетъ, что отвага Лютера вытекла изъ жестокости, что это было одно только грубое, непокорливое упрямство и дикость. Многiе думаютъ такъ, но это далеко невѣрно. Дѣйствительно, бываетъ безстрашiе, происходящее отъ отсутствiя мысли или привязанностей, когда человѣкомъ овладѣваетъ ненависть и глупое неистовство. Мы не цѣнимъ особенно высоко отваги тигра! Другое дѣло Лютеръ. Нельзя придумать болѣе несправедливаго противъ него обвиненiя, чѣмъ подобное обвиненiе въ одномъ лишь свирѣпомъ насилiи; ибо это было самое благородное сердце, полное жалости и любви, какимъ въ дѣйствительности бываетъ всегда всякое истинно отважное сердце. Тигръ бѣжитъ передъ болѣе сильнымъ врагом; тигра мы не можемъ считать храбрымъ въ томъ смыслѣ, какой дается нами этому слову; онъ только свирѣпъ и жестокъ. Тогда какъ великому, дикому сердцу Лютера было знакомо трогательное, нѣжное дыханiе любви, нѣжное, какъ любовь ребенка или матери: дыханiе честное и свободное отъ всякаго ханжества, простое и безъискусственное въ своемъ выраженiи, чистое, какъ вода, просачивающаяся изъ скалы. А это угнетенное настроенiе духа, отчаянiе и самоотчужденiе, которое испытывалъ онъ въ дни юности, развѣ все это не было слѣдствiемъ того же необычайнаго, глубокомысленнаго благородства, слѣдствiемъ привязанностей, слишкомъ жгучихъ, слишкомъ возвышенныхъ? Такова судьба, постигающая всѣхъ людей, подобныхъ поэту Кауперу. Для поверхностнаго изслѣдователя Лютеръ можетъ казаться человѣкомъ боязливымъ, слабымъ; скромность, привязчивая, трепещущая нѣжность составляли его главныя отличительныя черты. Такое сердце воодушевляется обыкновенно благородною отвагой, разъ оно, пылая небеснымъ огнемъ, принимаетъ вызовъ.
In Luther's Table-Talk, a posthumous Book of anecdotes and sayings collected by his friends, the most interesting now of all the Books proceeding from him, we have many beautiful unconscious displays of the man, and what sort of nature he had. His behavior at the death-bed of his little Daughter, so still, so great and loving, is among the most affecting things. He is resigned that his little Magdalene should die, yet longs inexpressibly that she might live; - follows, in awe-struck thought, the flight of her little soul through those unknown realms. Awe-struck; most heartfelt, we can see; and sincere, - for after all dogmatic creeds and articles, he feels what nothing it is that we know, or can know: His little Magdalene shall be with God, as God wills; for Luther too that is all; Islam is all.
Въ Застольныхъ разговорахъ Лютера, посмертной книгѣ анекдотовъ и афоризмовъ, собранныхъ его друзьями, книгѣ наиболѣе интересной въ настоящее время изъ всѣхъ оставленныхъ имъ, заключается не мало цѣнныхъ данныхъ, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ, характеризующихъ его, какъ человѣка. Поведенiе его у смертнаго одра младшей дочери, необычайно спокойное, величественное и любящее, производитъ самое трогательное впечатлѣнiе. Онъ покоряется тому, что его маленькая Магдалина должна умереть, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ невыразимо страстно желаетъ, чтобы она жила; пораженный благоговѣйнымъ ужасомъ, онъ слѣдитъ въ своихъ мысляхъ за полетомъ ея маленькой души черезъ невѣдомыя царства. Да, онъ былъ пораженъ благоговѣйнымъ ужасомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко чувствовалъ свое несчастье (мы это ясно видимъ) и былъ искрененъ, ибо, несмотря на всѣ догматическiя исповѣданiя вѣры и символы, чувствовалъ, что все наше знанiе, все вообще возможное человѣческое знанiе есть собственно ничто. Его маленькая Магдалина будетъ съ Богомъ; такъ Богъ хочетъ; для Лютера, какъ и для другихъ великихъ людей, въ этой мысли также заключалось все; исламъ [т.е. мы должны подчиняться Богу.- Ф.З.] - все.
Once, he looks out from his solitary Patmos, the Castle of Coburg, in the middle of the night: The great vault of Immensity, long flights of clouds sailing through it, - dumb, gaunt, huge: - who supports all that? "None ever saw the pillars of it; yet it is supported." God supports it. We must know that God is great, that God is good; and trust, where we cannot see. - Returning home from Leipzig once, he is struck by the beauty of the harvest-fields: How it stands, that golden yellow corn, on its fair taper stem, its golden head bent, all rich and waving there, - the meek Earth, at God's kind bidding, has produced it once again; the bread of man! - In the garden at Wittenberg one evening at sunset, a little bird has perched for the night: That little bird, says Luther, above it are the stars and deep Heaven of worlds; yet it has folded its little wings; gone trustfully to rest there as in its home: the Maker of it has given it too a home! - Neither are mirthful turns wanting: there is a great free human heart in this man. The common speech of him has a rugged nobleness, idiomatic, expressive, genuine; gleams here and there with beautiful poetic tints. One feels him to be a great brother man. His love of Music, indeed, is not this, as it were, the summary of all these affections in him? Many a wild unutterability he spoke forth from him in the tones of his flute. The Devils fled from his flute, he says. Death-defiance on the one hand, and such love of music on the other; I could call these the two opposite poles of a great soul; between these two all great things had room.
Однажды въ полночь онъ глядѣлъ на небо изъ своего уединеннаго Патмоса [Мѣсто ссылки апостола Iоанна.- Ф.З.], кобурскаго замка, и видѣлъ необъятно громадный сводъ, по которому плыли длинныя полосы облаковъ, - безмолвныя, вытянутыя, громадныя. Кто поддерживаетъ все это? "Никто изъ людей никогда не видѣлъ колоннъ, и однако небесный сводъ держится". Богъ поддерживаетъ его. Мы должны знать, что Богъ великъ, что Богъ благъ, и вѣрить въ тѣхъ случаяхъ, когда мы не можемъ видѣть.- Возвращаясь однажды изъ Лейпцига домой, онъ былъ пораженъ видомъ созрѣвшей жатвы: какимъ образомъ выросъ здѣсь этотъ золотисто-желтый злакъ на прекрасномъ, тонкомъ стеблѣ, свѣсивъ свою золотистую голову и волнуясь въ такомъ изобилiи? Разрыхленная земля, по милостивому соизволенiю Господа, произвела его еще разъ, произвела насущный хлѣбъ человѣка! Однажды вечеромъ при закатѣ солнца Лютеръ видѣлъ, какъ какая-то маленькая птичка мостилась на ночь въ Виттенбергскомъ саду. Выше этой маленькой птички, говоритъ Лютеръ, - звѣзды и глубокое небо цѣлыхъ мiровъ; однако она сложила свои маленькiя крылышки и спитъ; она съ полнымъ довѣрiемъ прилетѣла сюда на покой, какъ въ свой собственный домъ. Создатель и для нея также устроилъ домъ! И подобныхъ жизнерадостныхъ проявленiй вы встрѣчаете немало у Лютера: у него было по-истинѣ великое, свободное, человѣческое сердце. Обычная рѣчь его отличается безъискусственнымъ благородствомъ, идiоматичностью, выразительностью, неподдѣльностью. То тамъ, то здѣсь она блещетъ удивительными поэтическими красотами. Всякiй чувствуетъ, что это говоритъ его великiй братъ-человѣкъ. Лютеръ любилъ музыку, и въ этой привязанности сказались всѣ его глубокiя чувства и стремленiя. Онъ изливалъ въ звукахъ своей флейты то, чего его глубокое, дикое сердце не могло выразить словами. Черти, говоритъ онъ, бѣжали, заслышавъ его флейту. Съ одной стороны, вызовъ на смертный бой, а съ другой, необыкновенная любовь къ музыкѣ: таковы, я могу сказать, два противоположные полюса великой души; между ними помѣщается все великое.
Luther's face is to me expressive of him; in Kranach's best portraits I find the true Luther. A rude plebeian face; with its huge crag-like brows and bones, the emblem of rugged energy; at first, almost a repulsive face. Yet in the eyes especially there is a wild silent sorrow; an unnamable melancholy, the element of all gentle and fine affections; giving to the rest the true stamp of nobleness. Laughter was in this Luther, as we said; but tears also were there. Tears also were appointed him; tears and hard toil. The basis of his life was Sadness, Earnestness. In his latter days, after all triumphs and victories, he expresses himself heartily weary of living; he considers that God alone can and will regulate the course things are taking, and that perhaps the Day of Judgment is not far. As for him, he longs for one thing: that God would release him from his labor, and let him depart and be at rest. They understand little of the man who cite this in discredit of him! - I will call this Luther a true Great Man; great in intellect, in courage, affection and integrity; one of our most lovable and precious men. Great, not as a hewn obelisk; but as an Alpine mountain, - so simple, honest, spontaneous, not setting up to be great at all; there for quite another purpose than being great! Ah yes, unsubduable granite, piercing far and wide into the Heavens; yet in the clefts of it fountains, green beautiful valleys with flowers! A right Spiritual Hero and Prophet; once more, a true Son of Nature and Fact, for whom these centuries, and many that are to come yet, will be thankful to Heaven.
По выраженiю лица Лютера, мнѣ кажется, мы можемъ уже судить, что это былъ за человѣкъ. Лучшiе портреты Кранаха изображаютъ дѣйствительно настоящаго Лютера. У него грубое простонародное лицо съ огромными надглазными дугами и бровями, подобными выступающимъ скаламъ, что служитъ обыкновенно выраженiемъ суровой энергiи; лицо, съ перваго взгляда производящее даже отталкивающее впечатлѣнiе. Однако на всѣхъ чертахъ его лежитъ печать какой-то дикой безмолвной скорби; въ особенности въ глазахъ свѣтится эта неподдающаяся описанiю меланхолiя, обычная спутница всякаго благороднаго возвышеннаго душевнаго движенiя, налагающая и на все остальное печать истиннаго благородства. Лютеръ, какъ мы сказали, умѣлъ смѣяться; но онъ умѣлъ также и плакать. Слезы также были его удѣломъ, слезы и тяжелый трудъ. Основу его жизни составляла грусть, серьезность. Въ послѣднiе дни своей жизни, послѣ всѣхъ трiумфовъ и побѣдъ, онъ говоритъ о себѣ изъ глубины сердца, что усталъ жить; онъ замѣчаетъ, что одинъ только Богъ можетъ и хочетъ управлять ходомъ вещей и что, быть можетъ, день Страшнаго Суда не далекъ. Для самого-же себя онъ желалъ только одного, чтобы Богъ избавилъ его отъ выпавшаго на его долю труда и послалъ-бы ему смерть и покой. Плохо понимаютъ Лютера тѣ, кто ссылается на вышеприведенныя слова съ цѣлью дискредитировать его. Лютеръ, скажу я, истинно великiй человѣкъ; великiй по уму, по отвагѣ, по любви и правдивости своей; я считаю его однимъ изъ наиболѣе достойныхъ любви и наиболѣе дорогихъ намъ людей. Онъ величествененъ, не какъ высѣченный изъ камня обелискъ, а какъ альпiйская скала! Простой, честный, самобытный, онъ поднялся вовсе не для того, чтобы быть великимъ, совсѣмъ не для того, совершенно съ иной цѣлью! О, да, этотъ неукротимый гранитъ подымаетъ высоко и мощно свою вершину къ небесамъ; но въ разсѣлинахъ его - ключи, прекрасныя зеленыя долины, усѣянныя цвѣтами! Настоящiй духовный герой и пророкъ, появившiйся еще разъ среди насъ! Истинный сынъ природы и дѣйствительности, которому будутъ признательны до небесъ прошедшiе, настоящiе и многiе послѣдующiе вѣка!
Лукасъ Кранахъ. Мартинъ Лютеръ
The most interesting phasis which the Reformation anywhere assumes, especially for us English, is that of Puritanism. In Luther's own country Protestantism soon dwindled into a rather barren affair: not a religion or faith, but rather now a theological jangling of argument, the proper seat of it not the heart; the essence of it sceptical contention: which indeed has jangled more and more, down to Voltaireism itself, - through Gustavus-Adolphus contentions onwards to French-Revolution ones! But in our Island there arose a Puritanism, which even got itself established as a Presbyterianism and National Church among the Scotch; which came forth as a real business of the heart; and has produced in the world very notable fruit. In some senses, one may say it is the only phasis of Protestantism that ever got to the rank of being a Faith, a true heart-communication with Heaven, and of exhibiting itself in History as such. We must spare a few words for Knox; himself a brave and remarkable man; but still more important as Chief Priest and Founder, which one may consider him to be, of the Faith that became Scotland's, New England's, Oliver Cromwell's. History will have something to say about this, for some time to come!
Наиболѣе интересную фазу протестантскаго движенiя для насъ, англичанъ, представляетъ пуританизмъ. На родинѣ Лютера протестантизмъ скоро выродился въ безплодное дѣло; теперь уже онъ не религiя собственно, не вѣрованiе, а скорѣе пустое бряцанье телеологической аргументацiи; онъ не коренится уже болѣе въ сердцѣ человѣческомъ. Сущность его составляетъ теперь скептицизмъ и словопренiе, начиная съ распри, поднятой Густавомъ-Адольфомъ до вольтерiанизма, до самой французской революцiи! Но на нашемъ островѣ возникъ пуританизмъ, который съ теченiемъ времени окрѣпъ и, принявъ форму пресбитерiанизма, сталъ нацiональной церковью Шотландiи. Пуританизмъ былъ дѣйствительнымъ дѣломъ сердца и онъ породилъ весьма крупные въ общей жизни человѣчества результаты. Въ извѣстномъ смыслѣ можно сказать, что онъ представляетъ единственную форму протестантизма, ставшую настоящей вѣрой, дѣйствительнымъ общенiемъ сердца съ небомъ и запечатлѣвшую себя, какъ таковая, въ исторiи. Мы должны сказать нѣсколько словъ о Ноксѣ. Онъ былъ и самъ по себѣ замѣчательнымъ и отважнымъ человѣкомъ; но еще большее значенiе онъ имѣетъ, какъ главный iерей и основатель новой вѣры, ставшей религiей Шотландiи, Новой Англiи, религiей Оливера Кромвеля. Она еще не умерла, исторiи еще придется говорить о ней въ теченiи нѣкотораго времени!
We may censure Puritanism as we please; and no one of us, I suppose, but would find it a very rough defective thing. But we, and all men, may understand that it was a genuine thing; for Nature has adopted it, and it has grown, and grows. I say sometimes, that all goes by wager-of-battle in this world; that strength, well understood, is the measure of all worth. Give a thing time; if it can succeed, it is a right thing. Look now at American Saxondom; and at that little Fact of the sailing of the Mayflower, two hundred years ago, from Delft Haven in Holland! Were we of open sense as the Greeks were, we had found a Poem here; one of Nature's own Poems, such as she writes in broad facts over great continents. For it was properly the beginning of America: there were straggling settlers in America before, some material as of a body was there; but the soul of it was first this. These poor men, driven out of their own country, not able well to live in Holland, determine on settling in the New World. Black untamed forests are there, and wild savage creatures; but not so cruel as Star-chamber hangmen. They thought the Earth would yield them food, if they tilled honestly; the everlasting heaven would stretch, there too, overhead; they should be left in peace, to prepare for Eternity by living well in this world of Time; worshipping in what they thought the true, not the idolatrous way. They clubbed their small means together; hired a ship, the little ship Mayflower, and made ready to set sail.
Мы можемъ критиковать пуританизмъ, какъ намъ угодно; и, я думаю, всѣ мы найдемъ его крайне грубымъ и уродливымъ, но намъ и всѣмъ людямъ вмѣстѣ съ нами не трудно понять, что это было великое естественное движенiе: природа усыновила его и оно росло и теперь еще растетъ. Все совершается въ этомъ мiрѣ, какъ я выразился как-то, путемъ поединковъ и борьбы; сила, при правильномъ пониманiи, есть мѣрило всякаго достоинства. Дайте всякому дѣлу время и если оно можетъ преуспѣть, значитъ, оно - правое дѣло. Взгляните теперь на господство англо-саксовъ въ Америкѣ и сопоставьте этотъ фактъ съ такимъ мало значущимъ, повидимому, событiемъ, какъ отплытiе Мэйфлауэра, два вѣка тому назадъ, изъ Дельфта, гавани въ Голландiи! Если-бы мы непосредственностью своихъ чувствъ походили на грековъ, то несомнѣнно увидѣли-бы во всемъ этомъ цѣлую поэму, одну изъ тѣхъ громадныхъ поэмъ самой природы, какiя она пишетъ широкими штрихами на полотнѣ великихъ континентовъ. Ибо указанный нами фактъ былъ собственно началомъ новой жизни для Америки, гдѣ до тѣхъ поръ скитались разсѣянные поселенцы, представлявшiе, такъ сказать, тѣло, лишенное еще своего творческаго духа. Но вотъ бѣдные люди, изгнанные изъ своей родной страны и не сумѣвшiе хорошо устроиться въ Голландiи, рѣшаются переселиться въ Новый Свѣтъ. Невѣдомый материкъ покрывали тогда темные, непроходимые лѣса, населенные дикими, лютыми звѣрями, но все-же эти звѣри не были такъ люты, какъ палачи судебной палаты. Земля, думали они, доставитъ имъ средства пропитанiя, если они будутъ честно трудиться надъ нею; вѣчное небо будетъ распростираться надъ ихъ головою такъ же, какъ и здѣсь; они будутъ предоставлены самимъ себѣ, чтобы доброю жизнью въ этомъ временномъ мiрѣ приготовиться къ вѣчности и поклоняться своему Богу не идолопоклонническимъ образомъ, а такъ, какъ они считаютъ сообразнымъ съ истиной. Они соединили вмѣстѣ свои ничтожныя средства, наняли маленькiй корабль Мэйфлауэръ и приготовились къ отплытiю.
In Neal's History of the Puritans [Neal (London, 1755), i. 490] is an account of the ceremony of their departure: solemnity, we might call it rather, for it was a real act of worship. Their minister went down with them to the beach, and their brethren whom they were to leave behind; all joined in solemn prayer, That God would have pity on His poor children, and go with them into that waste wilderness, for He also had made that, He was there also as well as here. - Hah! These men, I think, had a work! The weak thing, weaker than a child, becomes strong one day, if it be a true thing. Puritanism was only despicable, laughable then; but nobody can manage to laugh at it now. Puritanism has got weapons and sinews; it has firearms, war-navies; it has cunning in its ten fingers, strength in its right arm; it can steer ships, fell forests, remove mountains; - it is one of the strongest things under this sun at present!
Въ "Исторiи пуританъ" Нила (Neal) разсказано подробно ихъ отплытiе; это была скорѣе торжественная церемонiя, походившая на настоящiй религiозный актъ. Отплывающiе вмѣстѣ съ своимъ пасторомъ сошли на берегъ, гдѣ ожидали ихъ братья, которыхъ они должны были покинуть теперь. Всѣ они соединились въ одной общей молитвѣ, чтобы Богъ сжалился надъ своими бѣдными дѣтьми и не покидалъ-бы ихъ въ этой пустынной дикой странѣ, ибо Онъ также создалъ и ее, ибо Онъ былъ тамъ также, какъ и здѣсь. О! эти люди, думаю я, потрудились немало! Маленькое дѣло, маленькое, какъ крошечный ребенокъ, становится со временемъ громаднымъ, если только оно было настоящимъ дѣломъ. Къ пуританизму относились тогда презрительно, его осмѣивали; но теперь никто уже не можетъ относиться къ нему такимъ образомъ. У пуританизма есть теперь мускулы и органы для защиты; онъ располагаетъ огнестрѣльными орудiями, морскими кораблями; его десять пальцевъ отличаются проворствомъ, а правая рука силой; онъ можетъ управлять кораблями, валить лѣсъ, двигать горами; онъ въ настоящее время - одна изъ самыхъ могучихъ силъ, какiя только существуютъ подъ нашимъ солнцемъ!
In the history of Scotland, too, I can find properly but one epoch: we may say, it contains nothing of world-interest at all but this Reformation by Knox. A poor barren country, full of continual broils, dissensions, massacrings; a people in the last state of rudeness and destitution; little better perhaps than Ireland at this day. Hungry fierce barons, not so much as able to form any arrangement with each other how to divide what they fleeced from these poor drudges; but obliged, as the Colombian Republics are at this day, to make of every alteration a revolution; no way of changing a ministry but by hanging the old ministers on gibbets: this is a historical spectacle of no very singular significance! "Bravery" enough, I doubt not; fierce fighting in abundance: but not braver or fiercer than that of their old Scandinavian Sea-king ancestors; whose exploits we have not found worth dwelling on! It is a country as yet without a soul: nothing developed in it but what is rude, external, semi-animal. And now at the Reformation, the internal life is kindled, as it were, under the ribs of this outward material death. A cause, the noblest of causes kindles itself, like a beacon set on high; high as Heaven, yet attainable from Earth; - whereby the meanest man becomes not a Citizen only, but a Member of Christ's visible Church; a veritable Hero, if he prove a true man!
Въ исторiи Шотландiи, по моему мнѣнiю, всеобщiй интересъ и имѣетъ одна только эта эпоха реформацiоннаго движенiя, вызваннаго Ноксомъ. Печальное зрѣлище представляетъ дѣйствительно исторiя Шотландiи. Эта бѣдная, безплодная страна была вѣчно охвачена внутренними раздорами, распрями, кровопролитiями; народъ находился на самой крайней ступени огрубѣлости и нищеты, въ положенiи, быть можетъ, мало чѣмъ отличающемся отъ положенiя ирландскаго народа въ настоящее время. Ненасытные и жестокiе бароны не могли придти къ соглашенiю между собою даже относительно того, какъ имъ дѣлить добычу, награбленную у этихъ несчастныхъ рабовъ, и они всякiй разъ при переходѣ власти изъ рукъ въ руки дѣлали революцiю, какъ въ настоящее время колумбiйскiя республики; перемѣна въ министерствѣ влекла за собою обыкновенно повѣшенiе прежнихъ министровъ!.. "Отваги" во всемъ этомъ было довольно, я не сомнѣваюся; лютыхъ битвъ - и того больше; но шотландскiе бароны были во всякомъ случаѣ не отважнѣе, не лютѣе своихъ древнихъ предковъ, скандинавскихъ морскихъ королей, на подвигахъ которыхъ мы не сочли нужнымъ останавливаться.
Такимъ образомъ Шотландiя представляла какъ-бы страну, все еще не одухотворенную внутреннею жизнью; въ ней развивалось все только грубое, внѣшнее, полуживотное. Но вотъ наступаетъ реформацiя - и внутренняя жизнь загорается, такъ сказать, подъ ребрами этой внѣшней матерiальной мертвечины. Возникаетъ само собою дѣло, благороднѣйшее изъ всѣхъ дѣлъ, и пылаетъ подобно маяку, поставленному на вершинѣ; пламя вздымается высоко, уходитъ въ небеса, но вмѣстѣ съ тѣмъ оно доступно всѣмъ, живущимъ на землѣ; - благодаря этому, самый послѣднiй смертный можетъ стать не только гражданиномъ, но и членомъ видимой Христовой церкви, дѣйствительнымъ героемъ, если только онъ оказывается истиннымъ человѣкомъ!
Well; this is what I mean by a whole "nation of heroes;" a believing nation. There needs not a great soul to make a hero; there needs a god-created soul which will be true to its origin; that will be a great soul! The like has been seen, we find. The like will be again seen, under wider forms than the Presbyterian: there can be no lasting good done till then. - Impossible! say some. Possible? Has it not been, in this world, as a practiced fact? Did Hero-worship fail in Knox's case? Or are we made of other clay now? Did the Westminster Confession of Faith add some new property to the soul of man? God made the soul of man. He did not doom any soul of man to live as a Hypothesis and Hearsay, in a world filled with such, and with the fatal work and fruit of such - !
Хорошо; такимъ образомъ получается, какъ я выражаюсь, цѣлая "нацiя героевъ", вѣрующая нацiя, среди которой героемъ становится не только великая душа, но всякiй человѣкъ, если онъ остается вѣрнымъ своему природному назначенiю, такъ какъ онъ будетъ тогда и великой душой! Мы видимъ, что подобное именно состоянiе человѣчество уже переживало подъ формою пресбитерiанства и оно снова будетъ переживать его подъ иными болѣе возвышенными формами; до тѣхъ-же поръ никакое прочное благое дѣло не можетъ имѣть мѣста. Это невозможно! скажутъ намъ. Вы сомнѣваетесь, возможно-ли? Не существовало-ли однако нѣчто подобное въ нашемъ мiрѣ, какъ фактъ дѣйствительный? Развѣ поклоненiе герою отсутствовало въ дѣлѣ Нокса? Или вы думаете, что мы созданы теперь изъ иной глины? Развѣ вестминстерское исповѣданiе вѣры прибавило что-нибудь новое къ душѣ человѣческой? Богъ создалъ душу человѣка. Онъ не осудилъ ни одной человѣческой души на жалкую жизнь по гипотезамъ, ходячимъ фразамъ, въ мiрѣ, наполненномъ такими-же гипотезами, ходячими фразами и всѣмъ прочимъ, къ чему приводитъ ихъ фатальное развитiе!..
But to return: This that Knox did for his Nation, I say, we may really call a resurrection as from death. It was not a smooth business; but it was welcome surely, and cheap at that price, had it been far rougher. On the whole, cheap at any price! - as life is. The people began to live: they needed first of all to do that, at what cost and costs soever. Scotch Literature and Thought, Scotch Industry; James Watt, David Hume, Walter Scott, Robert Burns: I find Knox and the Reformation acting in the heart's core of every one of these persons and phenomena; I find that without the Reformation they would not have been. Or what of Scotland? The Puritanism of Scotland became that of England, of New England. A tumult in the High Church of Edinburgh spread into a universal battle and struggle over all these realms; - there came out, after fifty years' struggling, what we all call the "Glorious Revolution" a Habeas Corpus Act, Free Parliaments, and much else! - Alas, is it not too true what we said, That many men in the van do always, like Russian soldiers, march into the ditch of Schweidnitz, and fill it up with their dead bodies, that the rear may pass over them dry-shod, and gain the honor? How many earnest rugged Cromwells, Knoxes, poor Peasant Covenanters, wrestling, battling for very life, in rough miry places, have to struggle, and suffer, and fall, greatly censured, bemired, - before a beautiful Revolution of Eighty-eight can step over them in official pumps and silk-stockings, with universal three-times-three!
Но возвратимся къ Шотландiи. Ноксъ, говорю я, сдѣлалъ великое дѣло для своего народа, онъ дѣйствительно воскресилъ его изъ мертвыхъ. Правда, произведенный имъ переворотъ нельзя назвать гладко обдѣланнымъ дѣломъ; но это было конечно желанное дѣло, и если-бы оно было проведено даже еще съ гораздо меньшимъ совершенствомъ, то все-таки мы сказали-бы, что оно обошлось недорого народу. Вообще подобныя дѣла нельзя считать дорогими при какихъ угодно жертвахъ, какъ самую жизнь. Народъ началъ жить: для него необходимо было сдѣлать прежде всего именно этотъ шагъ, чего-бы онъ ни стоилъ. Шотландская литература и шотландская мысль, шотландская промышленность, Джемсъ Уаттъ, Давидъ Юмъ, Вальтеръ Скоттъ, Робертъ Бöрнсъ: во всемъ этомъ, въ самой глубинѣ сердецъ этихъ людей и этихъ явленiй я вижу Нокса и его реформацiю. Я думаю, что не будь реформацiи, не существовало-бы и ихъ. Но что говорить о Шотландiи? Изъ Шотландiи пуританизмъ перешелъ въ Англiю, а затѣмъ въ Новую Англiю. Движенiе среди приверженцевъ англиканской церкви въ Эдинбургѣ превратилось во всеобщее столкновенiе, борьбу на пространствѣ всѣхъ этихъ странъ; и послѣ пятидесятилѣтней борьбы изъ него-же возникла такъ называемая наша "славная революцiя": Habeas Corpus, свободные парламенты и многое еще другое! Увы, не оправдываются-ли вполнѣ сказанныя нами выше слова, что масса людей, составляющихъ авангардъ, должна постоянно, подобно русскимъ солдатамъ, наполнять Швейднитскiй ровъ своими мертвыми тѣлами, чтобъ аррiергардъ могъ пройти по нимъ и добыть себѣ славу? Какая масса серьезныхъ, суровыхъ Кромвелей, Ноксовъ, бѣдныхъ крестьянъ ковинантеровъ (пресвитерiанцевъ), сражавшихся за самую жизнь и отстаивавшихъ ее въ недоступныхъ, топкихъ мѣстахъ, должны были бороться, страдать и погибнуть, жестоко осужденные, забрызганные грязью, - прежде чѣмъ прекрасная революцiя восьмидесяти восьми [Ошибка переводчика. На самомъ дѣлѣ - "восемьдесятъ восьмого". Имеется въ виду "Славная революцiя" 1688 г., когда англiйскiй парламентъ постановилъ изгнать Якова II изъ страны, а на тронъ пригласить правителя протестантской Голландiи Вильгельма Оранскаго.- Ф.З.] могла оффицiально пройти по трупамъ ихъ въ башмакахъ и шелковыхъ чулкахъ при всеобщихъ крикахъ одобренiя!
It seems to me hard measure that this Scottish man, now after three hundred years, should have to plead like a culprit before the world; intrinsically for having been, in such way as it was then possible to be, the bravest of all Scotchmen! Had he been a poor Half-and-half, he could have crouched into the corner, like so many others; Scotland had not been delivered; and Knox had been without blame. He is the one Scotchman to whom, of all others, his country and the world owe a debt. He has to plead that Scotland would forgive him for having been worth to it any million "unblamable" Scotchmen that need no forgiveness! He bared his breast to the battle; had to row in French galleys, wander forlorn in exile, in clouds and storms; was censured, shot at through his windows; had a right sore fighting life: if this world were his place of recompense, he had made but a bad venture of it. I cannot apologize for Knox. To him it is very indifferent, these two hundred and fifty years or more, what men say of him. But we, having got above all those details of his battle, and living now in clearness on the fruits of his victory, we, for our own sake, ought to look through the rumors and controversies enveloping the man, into the man himself.
И вотъ теперь, триста лѣтъ спустя, нашъ великiй шотландецъ нуждается, подобно обвиняемому, въ защитѣ передъ лицомъ всего мiра. Печальный фактъ! Все дѣло въ томъ, что онъ былъ самымъ отважнымъ изъ всѣхъ шотландцевъ и что отвага его вылилась въ такой формѣ, какая была возможна по тогдашнему времени! Если-бы онъ былъ зауряднымъ человѣкомъ, онъ могъ-бы забиться куда-нибудь въ уголъ, подобно многимъ другимъ, Шотландiя оставалась-бы въ рабствѣ, а Ноксъ не поплатился-бы жестокимъ осужденiемъ. Изъ всѣхъ шотландцевъ онъ - единственный, по отношенiю къ которому его родина и весь мiръ находятся въ долгу. И теперь приходится точно выпрашивать, чтобы Шотландiя простила ему, что онъ имѣлъ для нея значенiе и цѣну цѣлыхъ миллiоновъ "безупречныхъ" шотландцевъ, не нуждающихся ни въ какомъ прощенiи! Онъ съ обнаженной грудью бросался въ бой; гребъ на французскихъ галерахъ, скитался въ изгнанiи, покинутый всѣми, среди бурь и непогоды; былъ осужденъ; раненъ въ своемъ домѣ; онъ велъ тяжелую жизнь настоящаго воина... Да, если этотъ мiръ былъ для него мѣстомъ воздаянiя, то онъ сдѣлалъ плохую авантюру! Я не стану выступать съ апологiей Нокса. Для него совершенно безразлично, что говорятъ о немъ люди теперь, спустя двѣсти пятьдесятъ или даже болѣе лѣтъ. Но мы, стоящiе теперь выше всѣхъ частностей его борьбы, живущiе при свѣтѣ его побѣды и пользующiеся плодами ея, мы, ради самихъ себя, должны поглубже заглянуть въ душу этого человѣка и несмотря на шумъ и распри, опутывающiя его, убѣдиться, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ.
For one thing, I will remark that this post of Prophet to his Nation was not of his seeking; Knox had lived forty years quietly obscure, before he became conspicuous. He was the son of poor parents; had got a college education; become a Priest; adopted the Reformation, and seemed well content to guide his own steps by the light of it, nowise unduly intruding it on others. He had lived as Tutor in gentlemen's families; preaching when any body of persons wished to hear his doctrine: resolute he to walk by the truth, and speak the truth when called to do it; not ambitious of more; not fancying himself capable of more. In this entirely obscure way he had reached the age of forty; was with the small body of Reformers who were standing siege in St. Andrew's Castle, - when one day in their chapel, the Preacher after finishing his exhortation to these fighters in the forlorn hope, said suddenly, That there ought to be other speakers, that all men who had a priest's heart and gift in them ought now to speak; - which gifts and heart one of their own number, John Knox the name of him, had: Had he not? said the Preacher, appealing to all the audience: what then is his duty? The people answered affirmatively; it was a criminal forsaking of his post, if such a man held the word that was in him silent. Poor Knox was obliged to stand up; he attempted to reply; he could say no word; - burst into a flood of tears, and ran out. It is worth remembering, that scene. He was in grievous trouble for some days. He felt what a small faculty was his for this great work. He felt what a baptism he was called to be baptized withal. He "burst into tears."
Прежде всего я отмѣчу здѣсь, что Ноксъ вовсе не добивался положенiя пророка среди своего народа, онъ прожилъ сорокъ лѣтъ спокойной жизнью въ полной безъизвѣстности, прежде чѣмъ обратилъ на себя вниманiе. Онъ происходилъ изъ бѣднаго класса, получилъ образованiе въ одномъ изъ колледжей; затѣмъ былъ священникомъ, принялъ реформацiю и, повидимому, вполнѣ удовлетворялся тѣмъ, что самъ руководился свѣтомъ ея въ своей собственной жизни, никому не навязывая ея насильственно. Онъ жилъ въ качествѣ наставника въ разныхъ дворянскихъ семьяхъ и проповѣдывалъ, если находилась кучка людей, желавшихъ познакомиться съ его доктриной. Онъ рѣшилъ придерживаться во всемъ истины и говорить правду, когда его вызывали на бесѣду; на большую роль онъ не претендовалъ и не воображалъ себя способнымъ. Такимъ образомъ въ полной неизвѣстности Ноксъ прожилъ до сорока лѣтъ. Однажды, когда онъ вмѣстѣ съ другими реформатами выдерживалъ осаду въ замкѣ св.Андрея, всѣ они собрались на общую молитву; проповѣдникъ, окончивъ свое напутственное слово къ присутствовавшимъ тамъ передовымъ борцамъ за дѣло реформацiи, вдругъ сказалъ, что среди нихъ также вѣроятно найдутся люди, способные проповѣдывать, что всякiй человѣкъ съ сердцемъ и дарованiями священника долженъ въ настоящее время проповѣдывать, и что одинъ изъ нихъ - имя его Джонъ Ноксъ - имѣетъ именно такiя дарованiя и такое сердце. "Развѣ не такъ", спросилъ проповѣдникъ, обращаясь ко всѣмъ? "Въ чемъ-же заключается въ такомъ случаѣ его долгъ"? Присутствовавшiе отвѣтили утвердительно: если-бы такой человѣкъ продолжалъ хранить молчанiе, то это было-бы такъ-же преступно, какъ покинуть свой постъ. Бѣдному Ноксу пришлось встать съ своего мѣста и отвѣчать; но онъ не могъ произнести ни одного слова,- слезы хлынули у него ручьемъ и онъ бросился вонъ изъ капеллы. Эту сцену слѣдуетъ почаще вспоминать. Впродолженiи нѣсколькихъ дней Ноксъ испытывалъ крайне тяжелое состоянiе. Онъ чувствовалъ, какъ ничтожны были его способности по сравненiю съ величiемъ новой обязанности. Онъ чувствовалъ, какое крещенiе онъ долженъ былъ проповѣдывать теперь. И онъ "заливался слезами".
Адрiанъ Вансонъ. Джонъ Ноксъ
Our primary characteristic of a Hero, that he is sincere, applies emphatically to Knox. It is not denied anywhere that this, whatever might be his other qualities or faults, is among the truest of men. With a singular instinct he holds to the truth and fact; the truth alone is there for him, the rest a mere shadow and deceptive nonentity. However feeble, forlorn the reality may seem, on that and that only can he take his stand. In the Galleys of the River Loire, whither Knox and the others, after their Castle of St. Andrew's was taken, had been sent as Galley-slaves, - some officer or priest, one day, presented them an Image of the Virgin Mother, requiring that they, the blasphemous heretics, should do it reverence. Mother? Mother of God? said Knox, when the turn came to him: This is no Mother of God: this is "a pented bredd," - a piece of wood, I tell you, with paint on it! She is fitter for swimming, I think, than for being worshipped, added Knox; and flung the thing into the river. It was not very cheap jesting there: but come of it what might, this thing to Knox was and must continue nothing other than the real truth; it was a pented bredd: worship it he would not.
Наша общая характеристика героя, какъ человѣка прежде всего искренняго, вполнѣ приложима и къ Ноксу. Никто не можетъ отрицать, что, каковы-бы ни были вообще его достоинства и недостатки, онъ принадлежитъ къ числу самыхъ правдивыхъ людей. Благодаря какому-то особенному инстинкту онъ всегда тяготѣетъ къ истинѣ и факту; одна только истина существуетъ для него въ этомъ мiрѣ, а все остальное - призракъ и обманчивое ничто. Какой-бы жалкой и всѣми позабытой ни казалась дѣйствительность, въ ней и только въ ней онъ могъ найти для себя точку опоры. Послѣ взятiя замка св.Андрея, Ноксъ вмѣстѣ съ другими былъ сосланъ, какъ каторжникъ, на галеры, плававшiя по рѣкѣ Луарѣ. И вотъ здѣсь однажды какой-то офицеръ или священникъ, поставивъ передъ галерниками образъ Богоматери, потребовалъ, чтобы они, богохульники-еретики, преклонились передъ нимъ. Мать, Матерь Божiя, говорите вы? сказалъ Ноксъ, когда очередь дошла до него. Нѣтъ, вовсе не Матерь Божiя: это - "pented bredd"; это - кусокъ раскрашеннаго дерева, говорю я вамъ! Онъ приспособленъ скорѣе для того, чтобы плавать, по моему мнѣнiю, чѣмъ для того, чтобы ему поклонялись, прибавилъ Ноксъ, и бросилъ икону въ рѣку. Такое издѣвательство не могло конечно обойтись безъ самыхъ суровыхъ послѣдствiй; но, каковы-бы ни были послѣдствiя, Ноксъ не могъ измѣнить своему убѣжденiю: икона, передъ которой его заставляли преклониться, для него была и должна была оставаться дѣйствительно pented bredd,- поклоняться же куску раскрашеннаго дерева онъ былъ не въ силахъ.
He told his fellow-prisoners, in this darkest time, to be of courage; the Cause they had was the true one, and must and would prosper; the whole world could not put it down. Reality is of God's making; it is alone strong. How many pented bredds, pretending to be real, are fitter to swim than to be worshipped! - This Knox cannot live but by fact: he clings to reality as the shipwrecked sailor to the cliff. He is an instance to us how a man, by sincerity itself, becomes heroic: it is the grand gift he has. We find in Knox a good honest intellectual talent, no transcendent one; - a narrow, inconsiderable man, as compared with Luther: but in heartfelt instinctive adherence to truth, in sincerity, as we say, he has no superior; nay, one might ask, What equal he has? The heart of him is of the true Prophet cast. "He lies there," said the Earl of Morton at his grave, "who never feared the face of man." He resembles, more than any of the moderns, an Old-Hebrew Prophet. The same inflexibility, intolerance, rigid narrow-looking adherence to God's truth, stern rebuke in the name of God to all that forsake truth: an Old-Hebrew Prophet in the guise of an Edinburgh Minister of the Sixteenth Century. We are to take him for that; not require him to be other.
Въ самыя трудныя минуты подневольной жизни онъ ободрялъ и увѣщевалъ своихъ товарищей не падать духомъ; онъ говорилъ, что дѣло, за которое они борятся,- справедливое дѣло, что оно обязательно должно восторжествовать и восторжествуетъ; что цѣлый мiръ не могъ-бы затушить его теперь. Дѣйствительность есть дѣло рукъ Божьихъ; она одна только всесильна. Не мало найдется всякихъ pented bredds, предъявляющихъ свои притязанiя на реальность, тогда какъ они приспособлены скорѣе для плаванiя, чѣмъ для почитанiя! Этотъ Ноксъ по-истинѣ могъ жить только фактомъ: онъ цѣпляется за дѣйствительность, какъ морякъ, потерпѣвшiй кораблекрушенiе, за скалу. Онъ представляетъ прекрасный примѣръ, какъ человѣкъ, благодаря именно искренности, становится героемъ. Да, Ноксъ обладалъ великимъ даромъ. У него былъ хорошiй, честный умъ, но не трансцендентнаго склада. Въ этомъ отношенiи онъ представляется довольно таки узкимъ, незначительнымъ человѣкомъ, по сравненiи съ Лютеромъ; но по глубоко прочувствованной, инстинктивной приверженности къ истинѣ, по искренности, какъ мы говоримъ, нѣтъ никого выше его; мало того, можно даже спросить, есть-ли кто равный ему? Въ немъ билось настоящее пророческое сердце. "Здѣсь покоится, сказалъ графъ Мортонъ на его могилѣ, тотъ, кто никогда не боялся лица человѣческаго". Онъ болѣе, чѣмъ кто либо другой изъ передовыхъ дѣятелей новаго времени, напоминаетъ древне-еврейскаго пророка. Та-же непреклонность, нетерпимость, суровая приверженность къ истинѣ Господа, производящая впечатлѣнiе нѣкоторой узости, тотъ-же безпощадный гнѣвъ, обрушивающiйся, во имя Господа, на голову всѣхъ, покидающихъ истину; однимъ словомъ передъ нами древне-еврейскiй пророкъ въ обличiи эдинбургскаго министра шестнадцатаго вѣка. Мы должны брать его такимъ, какъ онъ есть, и не требовать, чтобы онъ былъ инымъ.
Knox's conduct to Queen Mary, the harsh visits he used to make in her own palace, to reprove her there, have been much commented upon. Such cruelty, such coarseness fills us with indignation. On reading the actual narrative of the business, what Knox said, and what Knox meant, I must say one's tragic feeling is rather disappointed. They are not so coarse, these speeches; they seem to me about as fine as the circumstances would permit! Knox was not there to do the courtier; he came on another errand. Whoever, reading these colloquies of his with the Queen, thinks they are vulgar insolences of a plebeian priest to a delicate high lady, mistakes the purport and essence of them altogether. It was unfortunately not possible to be polite with the Queen of Scotland, unless one proved untrue to the Nation and Cause of Scotland. A man who did not wish to see the land of his birth made a hunting-field for intriguing ambitious Guises, and the Cause of God trampled underfoot of Falsehoods, Formulas and the Devil's Cause, had no method of making himself agreeable! "Better that women weep," said Morton, "than that bearded men be forced to weep." Knox was the constitutional opposition-party in Scotland: the Nobles of the country, called by their station to take that post, were not found in it; Knox had to go, or no one. The hapless Queen; - but the still more hapless Country, if she were made happy! Mary herself was not without sharpness enough, among her other qualities: "Who are you," said she once, "that presume to school the nobles and sovereign of this realm?" - "Madam, a subject born within the same," answered he. Reasonably answered! If the "subject" have truth to speak, it is not the "subject's" footing that will fail him here. -
Поведенiе Нокса съ королевою Марiею, его суровыя визитацiи, его упреки и выговоры служатъ предметомъ многочисленныхъ комментарiевъ. Чрезмѣрная жестокость и грубость Нокса вызываютъ въ насъ чувство негодованiя. Но когда мы прочтемъ подлинный разсказъ о всемъ происходившемъ между ними, когда мы услышимъ, что онъ дѣйствительно говорилъ и чего дѣйствительно добивался, то, я долженъ сказать, сочувствiе къ трагическому положенiю королевы быстро пропадаетъ. Его рѣчи не были ужъ на самомъ дѣлѣ такъ грубы; онѣ кажутся мнѣ даже утонченными, насколько конечно позволяли то обстоятельства! Ноксъ приходилъ къ ней не для того, чтобы говорить любезности,- онъ имѣлъ иную миссiю. Жестоко заблуждается тотъ, кто видитъ въ его бесѣдахъ съ королевой наглыя, площадныя рѣчи плебейскаго священника, обращенныя къ высокорожденной изысканной лэди; думать такъ значитъ не понимать цѣли и сущности этихъ рѣчей. Съ королевой Шотландiи, къ несчастью, невозможно было быть вѣжливымъ и въ то же время оставаться вѣрнымъ другомъ народа и поборникомъ шотландскихъ интересовъ. Всякiй человѣкъ, не желавшiй, чтобы его родная страна была превращена въ охотничье поле для честолюбивыхъ интригановъ Гизовъ и чтобы дѣло истиннаго Бога попиралось и повергалось подъ ноги лжи, формализма и дьявола,- не имѣлъ никакой возможности сдѣлать себя прiятнымъ собесѣдникомъ для королевы! "Лучше пусть плачутъ женщины, говорилъ Мортонъ, чѣмъ бородатые мужчины". Ноксъ представлялъ собою партiю конституцiонной оппозицiи. Помѣстной знати, которая, въ силу собственнаго своего положенiя, должна была-бы играть подобную роль, не оказалось на-лицо въ Шотландiи. Ноксъ принужденъ былъ выступить, такъ какъ не выступалъ никто другой. Несчастная королева! Но еще болѣе была-бы несчастна страна, если-бы этой королевѣ улыбнулось счастье! Сама Марiя, между прочимъ, не была лишена нѣкоторой язвительности. "Кто вы, сказала она однажды, что беретесь поучать дворянъ и государыню нашего королевства?" - "Сударыня, отвѣчалъ Ноксъ, я - подданный, рожденный въ томъ-же королевствѣ". Разумный отвѣтъ! Если "подданный" знаетъ правду и хочетъ высказать ее, то конечно не положенiе "подданнаго" мѣшаетъ ему сдѣлать это.
We blame Knox for his intolerance. Well, surely it is good that each of us be as tolerant as possible. Yet, at bottom, after all the talk there is and has been about it, what is tolerance? Tolerance has to tolerate the unessential; and to see well what that is. Tolerance has to be noble, measured, just in its very wrath, when it can tolerate no longer. But, on the whole, we are not altogether here to tolerate! We are here to resist, to control and vanquish withal. We do not "tolerate" Falsehoods, Thieveries, Iniquities, when they fasten on us; we say to them, Thou art false, thou art not tolerable! We are here to extinguish Falsehoods, and put an end to them, in some wise way! I will not quarrel so much with the way; the doing of the thing is our great concern. In this sense Knox was, full surely, intolerant.
Мы порицаемъ Нокса за его нетерпимость. Да, конечно, лучше, чтобы каждый изъ насъ былъ по возможности болѣе терпимъ. Однако, несмотря на всѣ толки, которые велись и ведутся по этому поводу, что такое въ сущности терпимость? Терпимость побуждаетъ человѣка относиться снисходительно къ несущественному и всякiй разъ внимательно различать то, что существенно и что несущественно. Терпимость должна быть благородной, соразмѣренной, справедливой даже въ томъ случаѣ, когда человѣкъ подъ влiянiемъ гнѣва не можетъ больше терпѣть. Но, въ концѣ концовъ, мы живемъ вовсе не для того, чтобы терпѣть. Мы живемъ также для того, чтобы противостоять, обуздывать, побѣждать. Мы не должны "терпѣть" лжи, воровства, неправды, когда они наступаютъ на насъ. Мы должны сказать лжи: ты - ложь, ты нестерпима! Мы должны совладать съ ложью и покончить такъ или иначе съ нею, благоразумнымъ конечно образомъ! Я не стану здѣсь спорить о томъ, какимъ именно образомъ; наша главная забота, чтобы дѣло было сдѣлано. Въ этомъ смыслѣ Ноксъ, совершенно вѣрно, былъ нетерпимымъ человѣкомъ.
A man sent to row in French Galleys, and such like, for teaching the Truth in his own land, cannot always be in the mildest humor! I am not prepared to say that Knox had a soft temper; nor do I know that he had what we call an ill temper. An ill nature he decidedly had not. Kind honest affections dwelt in the much-enduring, hard-worn, ever-battling man. That he could rebuke Queens, and had such weight among those proud turbulent Nobles, proud enough whatever else they were; and could maintain to the end a kind of virtual Presidency and Sovereignty in that wild realm, he who was only "a subject born within the same:" this of itself will prove to us that he was found, close at hand, to be no mean acrid man; but at heart a healthful, strong, sagacious man. Such alone can bear rule in that kind. They blame him for pulling down cathedrals, and so forth, as if he were a seditious rioting demagogue: precisely the reverse is seen to be the fact, in regard to cathedrals and the rest of it, if we examine! Knox wanted no pulling down of stone edifices; he wanted leprosy and darkness to be thrown out of the lives of men. Tumult was not his element; it was the tragic feature of his life that he was forced to dwell so much in that. Every such man is the born enemy of Disorder; hates to be in it: but what then? Smooth Falsehood is not Order; it is the general sum-total of Disorder. Order is Truth, - each thing standing on the basis that belongs to it: Order and Falsehood cannot subsist together.
И развѣ можетъ человѣкъ, котораго отправляютъ на французскiя галеры и заставляютъ тамъ грести и т.п. за то, что онъ поучалъ народъ въ своей родной странѣ, развѣ можетъ такой человѣкъ, говорю я, постоянно находиться въ невозмутимо-кроткомъ настроенiи духа! Я не рѣшусь въ настоящую минуту утверждать, что Ноксъ отличался мягкимъ характеромъ; но я не могу также сказать, что у него былъ, какъ мы выражаемся, злой нравъ. Онъ рѣшительно не былъ злымъ человѣкомъ. Онъ боролся, страдалъ много и тяжело; его несомнѣнно воодушевляли добрыя и честныя чувства. Совершенно вѣрно, онъ могъ укорять королевъ и пользовался громаднымъ влiянiемъ среди гордой, безпокойной мѣстной знати, да, гордой, какова-бы она ни была во всѣхъ другихъ отношенiяхъ; не гоняясь за внѣшними атрибутами, онъ сохранялъ до самаго конца свой верховный авторитетъ и руководительство въ этомъ дикомъ королевствѣ, онъ, который былъ всего лишь "подданнымъ, рожденнымъ въ томъ же королевствѣ"; но все это само по себѣ только доказываетъ, что люди, близко стоявшiе подлѣ него, вовсе не видѣли въ немъ человѣка низкаго и язвительнаго; напротивъ, они считали его человѣкомъ въ глубинѣ сердца здоровымъ, сильнымъ, разсудительнымъ. Только такой человѣкъ и могъ вынести всѣ тяготы правленiя при существовавшихъ тогда обстоятельствахъ. Его осуждаютъ за то, что онъ разрушалъ соборы и т.д., какъ будто онъ былъ мятежникомъ, бунтовщикомъ, демагогомъ. Но познакомьтесь поближе съ дѣломъ и вы убѣдитесь, что въ дѣйствительности имѣлъ мѣсто какъ разъ обратный фактъ! Ноксу вовсе не-зачѣмъ было разрушать каменныя зданiя,- онъ стремился къ тому, чтобы изгнать проказу и тьму изъ жизни человѣческой. Мятежъ не былъ его стихiей и то, что ему пришлось такъ много поработать въ этомъ отношенiи, представляетъ трагическую особенность его жизни. Такой человѣкъ, какъ Ноксъ, всегда является прирожденнымъ врагомъ безпорядка, относится съ омерзѣнiемъ къ мысли жить въ безпорядкѣ. Но что-же изъ этого? Замаскированная, приглаженная ложь не есть вѣдь порядокъ; она - лишь общiй итогъ безпорядка. Порядокъ есть истина и все держится только истиною; поэтому порядокъ и ложь не могутъ существовать вмѣстѣ.
Withal, unexpectedly enough, this Knox has a vein of drollery in him; which I like much, in combination with his other qualities. He has a true eye for the ridiculous. His History, with its rough earnestness, is curiously enlivened with this. When the two Prelates, entering Glasgow Cathedral, quarrel about precedence; march rapidly up, take to hustling one another, twitching one another's rochets, and at last flourishing their crosiers like quarter-staves, it is a great sight for him every way! Not mockery, scorn, bitterness alone; though there is enough of that too. But a true, loving, illuminating laugh mounts up over the earnest visage; not a loud laugh; you would say, a laugh in the eyes most of all. An honest-hearted, brotherly man; brother to the high, brother also to the low; sincere in his sympathy with both. He had his pipe of Bourdeaux too, we find, in that old Edinburgh house of his; a cheery social man, with faces that loved him! They go far wrong who think this Knox was a gloomy, spasmodic, shrieking fanatic. Not at all: he is one of the solidest of men. Practical, cautious-hopeful, patient; a most shrewd, observing, quietly discerning man. In fact, he has very much the type of character we assign to the Scotch at present: a certain sardonic taciturnity is in him; insight enough; and a stouter heart than he himself knows of. He has the power of holding his peace over many things which do not vitally concern him, - "They? what are they?" But the thing which does vitally concern him, that thing he will speak of; and in a tone the whole world shall be made to hear: all the more emphatic for his long silence.
Ноксъ, какъ это ни странно послѣ всего того, что мы говорили о немъ, не прочь былъ иногда и пошутить. Эта черта въ немъ мнѣ очень нравится. Онъ дѣйствительно умѣлъ подмѣтить все смѣшное, благодаря чему и его исторiя, книга, написанная съ суровою серьезностью, проникнута любопытнымъ оживленiемъ. Вотъ два прелата входятъ въ глазговскiй каθедральный соборъ; они ведутъ межъ собою оживленный споръ о старшинствѣ; они быстро шагаютъ впередъ, толкаютъ другъ друга, дергаютъ за стихарь, и подъ конецъ начинаютъ размахивать своими посохами, какъ дубинами. Подобная сцена представляетъ для Нокса многознаменательное зрѣлище во всѣхъ отношенiяхъ. Не одно только издѣвательство, презрѣнiе, горечь слышите вы изъ устъ его; хотя, правда, всего этого сыпится вдоволь. Но вы видите также, какъ по его серьезному лицу пробѣгаетъ истинный, любящiй, озаряющiй смѣхъ; смѣхъ не громкiй,- вы сказали-бы, что онъ смѣется больше всего своими глазами. У Нокса было прямое братское сердце; въ немъ всякiй, знатный и незнатный, находитъ себѣ брата, и онъ искрененъ въ своихъ симпатiяхъ къ обоимъ. Въ старомъ эдинбургскомъ домѣ у него была также и бочка изъ Бордо. Веселый, общительный человѣкъ, онъ окружалъ себя людьми, которые любили его! Жестоко ошибается тотъ, кто видитъ въ Ноксѣ угрюмаго, раздражительнаго, крикливаго фанатика. Совсѣмъ невѣрно. Ноксъ былъ однимъ изъ солиднѣйшихъ людей. Практичный, терпѣливый, онъ умѣлъ примирять горячiя надежды съ осторожностью; человѣкъ чрезвычайно проницательный, наблюдательный, онъ спокойно разбирался во всемъ. Дѣйствительно, онъ обладалъ почти всѣми особенностями, типичными для современнаго шотландца: склонностью къ нѣкотораго рода сардоническому молчанiю, внутренней глубиною, сердцемъ, болѣе мужественнымъ, чѣмъ онъ самъ думалъ о томъ. Онъ обладалъ способностью ладить со всѣмъ тѣмъ, что не задѣваетъ его за живое: "подобныя вещи,- что такое представляютъ онѣ?" Но о томъ, что задѣваетъ его за живое, онъ будетъ говорить и будетъ говорить такъ, что весь мiръ станетъ его слушать: тѣмъ энергичнѣе, чѣмъ дольше приходилось ему молчать.
This Prophet of the Scotch is to me no hateful man! - He had a sore fight of an existence; wrestling with Popes and Principalities; in defeat, contention, life-long struggle; rowing as a galley-slave, wandering as an exile. A sore fight: but he won it. "Have you hope?" they asked him in his last moment, when he could no longer speak. He lifted his finger, "pointed upwards with his finger," and so died. Honor to him! His works have not died. The letter of his work dies, as of all men's; but the spirit of it never.
Нашъ шотландскiй пророкъ для меня вовсе не представляется ненавистнымъ человѣкомъ. Ему выпала на долю тяжелая борьба: онъ боролся съ папами и верховными властями; онъ терпѣлъ пораженiя, напрягался, велъ неустанную борьбу въ теченiе всей жизни; онъ работалъ веслами, какъ галерный рабъ, скитался въ изгнанiи. Да, это была по-истинѣ тяжелая борьба; но онъ выдержалъ ее. "Надѣетесь-ли вы?" спросили его въ послѣднюю минуту жизни, когда онъ не могъ уже говорить. Онъ поднялъ палецъ, "указалъ вверхъ своимъ пальцемъ"; такъ и скончался. Честь и хвала ему! Его трудъ никогда не умретъ. "Буква" въ его трудѣ умретъ, какъ умираетъ всякое произведенiе рукъ человѣческихъ, но духъ никогда не умретъ......
One word more as to the letter of Knox's work. The unforgivable offence in him is, that he wished to set up Priests over the head of Kings. In other words, he strove to make the Government of Scotland a Theocracy. This indeed is properly the sum of his offences, the essential sin; for which what pardon can there be? It is most true, he did, at bottom, consciously or unconsciously, mean a Theocracy, or Government of God. He did mean that Kings and Prime Ministers, and all manner of persons, in public or private, diplomatizing or whatever else they might be doing, should walk according to the Gospel of Christ, and understand that this was their Law, supreme over all laws. He hoped once to see such a thing realized; and the Petition, Thy Kingdom come, no longer an empty word. He was sore grieved when he saw greedy worldly Barons clutch hold of the Church's property; when he expostulated that it was not secular property, that it was spiritual property, and should be turned to true churchly uses, education, schools, worship; - and the Regent Murray had to answer, with a shrug of the shoulders, "It is a devout imagination!" This was Knox's scheme of right and truth; this he zealously endeavored after, to realize it. If we think his scheme of truth was too narrow, was not true, we may rejoice that he could not realize it; that it remained after two centuries of effort, unrealizable, and is a "devout imagination" still. But how shall we blame him for struggling to realize it? Theocracy, Government of God, is precisely the thing to be struggled for! All Prophets, zealous Priests, are there for that purpose. Hildebrand wished a Theocracy; Cromwell wished it, fought for it; Mahomet attained it. Nay, is it not what all zealous men, whether called Priests, Prophets, or whatsoever else called, do essentially wish, and must wish? That right and truth, or God's Law, reign supreme among men, this is the Heavenly Ideal (well named in Knox's time, and namable in all times, a revealed "Will of God") towards which the Reformer will insist that all be more and more approximated. All true Reformers, as I said, are by the nature of them Priests, and strive for a Theocracy.
Еще одно слово относительно этой "буквы" въ трудѣ Нокса. Онъ хотѣлъ поставить священника выше короля,- вотъ въ чемъ, говорятъ, заключается его вина, которая не можетъ быть ему прощена. Другими словами, онъ стремился создать въ Шотландiи теократическое правительство. Такова въ дѣйствительности сущность всѣхъ его прегрѣшенiй, его главный грѣхъ. Что можно сказать въ оправданiе его? Совершенно вѣрно, Ноксъ сознательно или безсознательно хотѣлъ въ сущности теократiи, Божественнаго правительства. Онъ хотѣлъ, чтобы короли, первые министры и всякаго рода лица, власть имущiя, поступали въ общественныхъ и частныхъ дѣлахъ согласно Евангелiю Христа и признавали его за законъ, стоящiй выше всѣхъ другихъ законовъ. Онъ надѣялся, что такой порядокъ вещей осуществится когда-нибудь на дѣлѣ и что просьба - да прiидетъ Царствiе Твое - не будетъ болѣе пустымъ звукомъ. Онъ былъ глубоко огорченъ, когда увидѣлъ, какъ жадные свѣтскiе бароны загребали своими презрѣнными руками имущества, принадлежавшiя церкви; и когда онъ упрекалъ ихъ, говоря, что это не мiрское, а духовное имущество, и что оно должно быть обращено на дѣйствительныя церковныя нужды, на образованiе, школы, религiозныя потребности, то регентъ Морре отвѣтилъ ему, пожимая плечами: "все это благочестивыя бредни!" Таковъ идеалъ Нокса относительно справедливаго и истиннаго, и онъ ревностно стремился осуществить его. Если мы находимъ этотъ идеалъ слишкомъ узкимъ и неправильнымъ, то мы должны радоваться, что онъ не осуществилъ его, что идеалъ этотъ остался неосуществленнымъ, несмотря на разные попытки въ теченiи двухъ вѣковъ, и остается до сихъ поръ "набожными бреднями". Но какимъ образомъ мы можемъ осуждать его за стремленiе осуществить свой идеалъ? Теократiя, Божье правительство, это именно и есть то дѣло, за которое слѣдуетъ бороться. Всѣ пророки, ревностные священники имѣли въ виду эту же самую цѣль. Гильдебрантъ желалъ теократiи; Кромвель желалъ ея и боролся за нее; Магометъ достигъ ея. Но мало того, развѣ не ея именно желаютъ и должны въ сущности желать всѣ ревностные люди, называются-ли они священниками, пророками или какъ-либо иначе безразлично? Царство справедливости и истины или Законъ Божiй среди людей - вотъ въ чемъ состоитъ Небесный идеалъ (прекрасно называвшiйся во времена Нокса и вообще во всѣ времена откровенiемъ "Воли Божьей"), и всякiй реформаторъ всегда будетъ настаивать на все большемъ и большемъ приближенiи къ нему. Всѣ истинные реформаторы, какъ я сказалъ, по своей природѣ - священники и борятся за осуществленiе теократiи.
How far such Ideals can ever be introduced into Practice, and at what point our impatience with their non-introduction ought to begin, is always a question. I think we may say safely, Let them introduce themselves as far as they can contrive to do it! If they are the true faith of men, all men ought to be more or less impatient always where they are not found introduced. There will never be wanting Regent Murrays enough to shrug their shoulders, and say, "A devout imagination!" We will praise the Hero-priest rather, who does what is in him to bring them in; and wears out, in toil, calumny, contradiction, a noble life, to make a God's Kingdom of this Earth. The Earth will not become too godlike!
Въ какой мѣрѣ подобные идеалы могутъ быть осуществлены на дѣлѣ, и когда долженъ наступить конецъ нашему терпѣнiю, въ виду долгаго ихъ не осуществления,- это является всегда вопросомъ. Я думаю, что мы можемъ сказать вполнѣ свободно: пусть эти идеалы осуществляются сами собой, насколько они могутъ успѣть въ томъ. Если они составляютъ истинную вѣру людей, то всѣ люди, долго не видя ихъ осуществленными, неизбѣжно будутъ испытывать въ большей или меньшей мѣрѣ нетерпѣнiе. А что касается регентовъ Морре, пожимающихъ плечами и отвѣчающихъ словами: "Божественныя бредни!" - то въ нихъ недостатка никогда не будетъ. Мы-же, съ своей стороны, воздадимъ хвалу герою-священнику, который дѣлаетъ все зависящее отъ него, чтобы осуществить эти идеалы, который проводитъ свою жизнь въ благородномъ трудѣ, борется среди противорѣчiй, терпитъ злословiе, чтобы осуществить Царство Божiе на землѣ. Вѣдь земля не станетъ отъ этого ужъ слишкомъ божественной!
Hero-Gods, Prophets, Poets, Priests are forms of Heroism that belong to the old ages, make their appearance in the remotest times; some of them have ceased to be possible long since, and cannot any more show themselves in this world. The Hero as Man of Letters, again, of which class we are to speak to-day, is altogether a product of these new ages; and so long as the wondrous art of Writing, or of Ready-writing which we call Printing, subsists, he may be expected to continue, as one of the main forms of Heroism for all future ages. He is, in various respects, a very singular phenomenon.
Герои какъ боги, пророки, пастыри, все это - формы героизма, принадлежащiя древнимъ вѣкамъ, существовавшiя въ отдаленнѣйшiя времена; нѣкоторыя изъ нихъ давно уже съ тѣхъ поръ стали невозможными и никогда болѣе не появятся вновь въ нашемъ мiрѣ. Герой, какъ писатель - категорiя героизма, о которой мы намѣрены говорить сегодня - напротивъ, является всецѣло продуктомъ новыхъ вѣковъ, и до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать удивительное искусство письма или скорописи, называемое нами печатанiемъ, можно думать, будетъ существовать и онъ, какъ одна изъ главныхъ формъ героизма во всѣ грядущiе вѣка. Герой-писатель съ разныхъ точекъ зрѣнiя представляетъ весьма своеобразное явленiе.
He is new, I say; he has hardly lasted above a century in the world yet. Never, till about a hundred years ago, was there seen any figure of a Great Soul living apart in that anomalous manner; endeavoring to speak forth the inspiration that was in him by Printed Books, and find place and subsistence by what the world would please to give him for doing that. Much had been sold and bought, and left to make its own bargain in the market-place; but the inspired wisdom of a Heroic Soul never till then, in that naked manner. He, with his copy-rights and copy-wrongs, in his squalid garret, in his rusty coat; ruling (for this is what he does), from his grave, after death, whole nations and generations who would, or would not, give him bread while living, - is a rather curious spectacle! Few shapes of Heroism can be more unexpected.
Онъ - новый человѣкъ, говорю я; онъ существуетъ едва-ли болѣе одного столѣтiя. Никогда прежде не было видано подобной фигуры, не было видано, чтобы великая душа жила изолированно такимъ необычнымъ образомъ; жила, стремясь передать вдохновенiе, наполняющее ее, въ печатныхъ книгахъ, найти себѣ мѣсто, обрѣсти средства существованiя въ зависимости отъ того, сколько людямъ угодно будетъ дать ей за работу. Не мало разныхъ предметовъ выносилось раньше на рынокъ, гдѣ они продавались и покупались по цѣнамъ, которыя устанавливались сами собой; но никогда еще не было ничего подобнаго, въ столь оголенной формѣ, съ вдохновенной мудростью геройской души. Этотъ человѣкъ, со своими авторскими правами и авторскимъ безправiемъ, на своемъ грязномъ чердакѣ, въ своемъ покрытомъ плѣсенью платьѣ, человѣкъ, управляющiй послѣ смерти изъ своей могилы цѣлыми нацiями и поколѣнiями, безразлично, хотѣли-ли, или не хотѣли они дать ему кусокъ хлѣба при жизни,- представляетъ поистинѣ необычайное зрѣлище! Трудно указать болѣе поразительную по своей неожиданности форму героизма.
Alas, the Hero from of old has had to cramp himself into strange shapes: the world knows not well at any time what to do with him, so foreign is his aspect in the world! It seemed absurd to us, that men, in their rude admiration, should take some wise great Odin for a god, and worship him as such; some wise great Mahomet for one god-inspired, and religiously follow his Law for twelve centuries: but that a wise great Johnson, a Burns, a Rousseau, should be taken for some idle nondescript, extant in the world to amuse idleness, and have a few coins and applauses thrown him, that he might live thereby; this perhaps, as before hinted, will one day seem a still absurder phasis of things! - Meanwhile, since it is the spiritual always that determines the material, this same Man-of-Letters Hero must be regarded as our most important modern person. He, such as he may be, is the soul of all. What he teaches, the whole world will do and make. The world's manner of dealing with him is the most significant feature of the world's general position. Looking well at his life, we may get a glance, as deep as is readily possible for us, into the life of those singular centuries which have produced him, in which we ourselves live and work.
Увы, уже съ древнихъ временъ герою приходится втискивать себя въ разныя странныя формы: люди никогда не знаютъ хорошо, что дѣлать съ нимъ, такъ чуждъ бываетъ имъ его внѣшнiй видъ! Намъ кажется абсурдомъ, что люди, въ своемъ грубомъ восхищенiи, принимали нѣкоего мудраго и великаго Одина за бога и поклонялись ему, какъ таковому; нѣкоего мудраго и великаго Магомета за боговдохновеннаго человѣка и съ религiознымъ рвенiемъ слѣдуютъ его ученiю вотъ уже впродолженiи двѣнадцати столѣтiй. Такъ; но, быть можетъ, настанетъ время, какъ я о томъ уже говорилъ, когда людямъ будетъ казаться еще болѣе абсурднымъ, что къ мудрому и великому Джонсону, Бöрнсу, Руссо ихъ современники относились, какъ, я не знаю, къ какимъ бездѣльникамъ, существовавшимъ въ мiрѣ лишь для того, чтобы забавлять праздность, и награжденнымъ ничтожными аплодисментами и нѣсколькими монетами, выброшенными имъ, чтобъ только они могли жить! А между тѣмъ, такъ какъ духовное всегда опредѣляетъ собою матерiальное, то именно такого писателя-героя мы должны считать самой важной личностью среди нашихъ современниковъ. Онъ, каковъ бы онъ ни былъ, есть душа всего. То, чему онъ поучаетъ, весь мiръ станетъ дѣлать и осуществлять. Обращенiе мiра съ нимъ служитъ самымъ многознаменательнымъ показанiемъ общаго настроенiя мiра. Всматриваясь внимательно въ его жизнь, мы можемъ проникнуть настолько глубоко, насколько это возможно для насъ при бѣгломъ обзорѣ, въ жизнь и тѣхъ своеобразныхъ столѣтiй, которыя породили его и въ которыхъ мы сами живемъ и трудимся.
There are genuine Men of Letters, and not genuine; as in every kind there is a genuine and a spurious. If hero be taken to mean genuine, then I say the Hero as Man of Letters will be found discharging a function for us which is ever honorable, ever the highest; and was once well known to be the highest. He is uttering forth, in such way as he has, the inspired soul of him; all that a man, in any case, can do. I say inspired; for what we call "originality," "sincerity," "genius," the heroic quality we have no good name for, signifies that. The Hero is he who lives in the inward sphere of things, in the True, Divine and Eternal, which exists always, unseen to most, under the Temporary, Trivial: his being is in that; he declares that abroad, by act or speech as it may be in declaring himself abroad. His life, as we said before, is a piece of the everlasting heart of Nature herself: all men's life is, - but the weak many know not the fact, and are untrue to it, in most times; the strong few are strong, heroic, perennial, because it cannot be hidden from them. The Man of Letters, like every Hero, is there to proclaim this in such sort as he can. Intrinsically it is the same function which the old generations named a man Prophet, Priest, Divinity for doing; which all manner of Heroes, by speech or by act, are sent into the world to do.
Существуютъ писатели искреннiе и неискреннiе,- какъ и во всякихъ вещахъ и дѣлахъ бываетъ настоящее, бываетъ и поддѣльное. Если подъ героемъ слѣдуетъ понимать человѣка искренняго, въ такомъ случаѣ, говорю я, функцiя, выполняемая героемъ, какъ писателемъ, всегда будетъ самой почтенной и самой возвышенной функцiей; и нѣкогда хорошо понимали, что это была дѣйствительно самая возвышенная функцiя. Писатель-герой высказываетъ, какъ умѣетъ, свою вдохновенную душу, что можетъ вообще дѣлать всякiй человѣкъ при какихъ угодно обстоятельствахъ. Я говорю вдохновенную, ибо то, что мы называемъ "оригинальностью", "искренностью", "генiемъ", однимъ словомъ дарованiемъ героя, для котораго мы не имѣемъ надлежащаго названiя, означаетъ именно вдохновенность. Герой - тотъ, кто живетъ во внутренней сферѣ вещей, въ истинномъ, божественномъ, вѣчномъ, существующемъ всегда, хотя и незримо для большинства, подъ оболочкой временнаго и пошлаго: его существо тамъ; высказываясь, онъ возвѣщаетъ во внѣ этотъ внутреннiй мiръ поступкомъ или словомъ, какъ придется. Его жизнь, какъ мы сказали выше, есть частица жизни вѣчнаго сердца самой природы; такова жизнь и всѣхъ вообще людей, но многие слабые не знаютъ дѣйствительности и не остаются вѣрными ей; немногiе-же сильные - сильны, героичны, вѣчны, такъ какъ ничто не можетъ скрыть ее отъ нихъ. Писатель, какъ и всякiй герой, является именно для того, чтобы провозгласить, какъ умѣетъ, эту дѣйствительность. Въ сущности онъ выполняетъ ту-же самую функцiю, за исполненiе которой люди древнихъ временъ называли человѣка пророкомъ, священникомъ, божествомъ; для исполненiя которой, словомъ или дѣломъ, и посылаются въ мiръ всякаго рода герои.
Fichte the German Philosopher delivered, some forty years ago at Erlangen, a highly remarkable Course of Lectures on this subject: "Ueber das Wesen des Gelehrten, On the Nature of the Literary Man." Fichte, in conformity with the Transcendental Philosophy, of which he was a distinguished teacher, declares first: That all things which we see or work with in this Earth, especially we ourselves and all persons, are as a kind of vesture or sensuous Appearance: that under all there lies, as the essence of them, what he calls the "Divine Idea of the World;" this is the Reality which "lies at the bottom of all Appearance." To the mass of men no such Divine Idea is recognizable in the world; they live merely, says Fichte, among the superficialities, practicalities and shows of the world, not dreaming that there is anything divine under them. But the Man of Letters is sent hither specially that he may discern for himself, and make manifest to us, this same Divine Idea: in every new generation it will manifest itself in a new dialect; and he is there for the purpose of doing that. Such is Fichte's phraseology; with which we need not quarrel. It is his way of naming what I here, by other words, am striving imperfectly to name; what there is at present no name for: The unspeakable Divine Significance, full of splendor, of wonder and terror, that lies in the being of every man, of every thing, - the Presence of the God who made every man and thing. Mahomet taught this in his dialect; Odin in his: it is the thing which all thinking hearts, in one dialect or another, are here to teach.
Нѣмецкiй философъ Фихте когда-то прочелъ въ Эрлангенѣ въ высшей степени замѣчательный курсъ лекцiй по этому предмету: "Ueber das Wesen des Gelehrte", т.е. о существѣ писателя. Фихте, согласно трансцендентальной философiи, знаменитымъ представителемъ которой онъ является, устанавливаетъ прежде всего, что весь видимый, вещественный мiръ, въ которомъ мы совершаемъ свое жизненное дѣло на этой землѣ (въ особенности мы сами и всѣ люди), представляетъ какъ-бы извѣстнаго рода одѣянiе, чувственную внѣшность; что подъ всѣмъ этимъ, какъ сущность всего, лежитъ то, что онъ называетъ "божественной идеей мiра". Такова дѣйствительность, "кроющаяся въ глубинѣ внѣшности". Для массы людей не существуетъ вовсе никакой божественной идеи въ мiрѣ; они живутъ, какъ выражается Фихте, среди однихъ лишь внѣшностей, практичностей и призраковъ, не помышляя даже о томъ, чтобы подъ покровомъ всего этого существовало нѣчто божественное. Но писатель и является среди насъ именно для того, чтобы понять и затѣмъ открыть глаза всѣмъ людямъ на эту Божественную идею, которая съ каждымъ новымъ поколѣнiемъ раскрывается всякiй разъ инымъ, новымъ образомъ. Такъ выражается Фихте; и мы не станемъ вступать съ нимъ въ споръ по поводу его способа выраженiя. Онъ на свой ладъ обозначаетъ то, что я пытаюсь обозначить здѣсь другими словами, что въ настоящее время не имѣетъ никакого названiя, а именно: несказанный божественный смыслъ, полный блеска, удивленiя и ужаса, который лежитъ въ существѣ каждаго человѣка, присутствiе Бога, сотворившаго человѣка и все сущее. Магометъ поучалъ тому-же, говорилъ о томъ-же своимъ языкомъ. Одинъ - своимъ; это - то, что всѣ мыслящiя сердца тѣмъ или другимъ способомъ должны здѣсь проповѣдывать.
Fichte calls the Man of Letters, therefore, a Prophet, or as he prefers to phrase it, a Priest, continually unfolding the Godlike to men: Men of Letters are a perpetual Priesthood, from age to age, teaching all men that a God is still present in their life, that all "Appearance," whatsoever we see in the world, is but as a vesture for the "Divine Idea of the World," for "that which lies at the bottom of Appearance." In the true Literary Man there is thus ever, acknowledged or not by the world, a sacredness: he is the light of the world; the world's Priest; - guiding it, like a sacred Pillar of Fire, in its dark pilgrimage through the waste of Time. Fichte discriminates with sharp zeal the true Literary Man, what we here call the Hero as Man of Letters, from multitudes of false unheroic. Whoever lives not wholly in this Divine Idea, or living partially in it, struggles not, as for the one good, to live wholly in it, - he is, let him live where else he like, in what pomps and prosperities he like, no Literary Man; he is, says Fichte, a "Bungler, Stumper." Or at best, if he belong to the prosaic provinces, he may be a "Hodman;" Fichte even calls him elsewhere a "Nonentity," and has in short no mercy for him, no wish that he should continue happy among us! This is Fichte's notion of the Man of Letters. It means, in its own form, precisely what we here mean.
Итакъ Фихте считаетъ писателя пророкомъ или, какъ онъ предпочитаетъ выражаться, священникомъ, раскрывающимъ во всѣ вѣка людямъ смыслъ божественнаго: писатели, это - непрекращающееся жречество, изъ вѣка въ вѣкъ поучающее всѣхъ людей, что Богъ неизмѣнно присутствуетъ въ ихъ жизни; что вся "внѣшность", все, что мы можемъ видѣть въ мiрѣ, представляетъ лишь обличiе "божественной идеи мiра", одѣянiе того, что "лежитъ въ основанiи внѣшности". Истинному писателю такимъ образомъ всегда присуща извѣстная, признаваемая или не признаваемая мiромъ, святость: онъ - свѣтъ мiра, мiровой пастырь; онъ руководитъ людьми, подобно священному огненному столбу, въ ихъ объятомъ мракомъ странствованiи по пустынѣ времени. Фихте съ неукоснительной настойчивостью различаетъ истиннаго писателя, называемаго нами здѣсь писателемъ-героемъ, отъ многочисленной толпы фальшивыхъ, лишенныхъ героизма, писателей. Всякiй, кто не живетъ всецѣло божественной идеей, воплощенной въ мiрѣ, или, проникаясь только отчасти, не стремится, какъ къ единственному благу, проникнуться всецѣло ею, всякiй такой человѣкъ, - пусть онъ живетъ чѣмъ угодно другимъ, въ величайшемъ блескѣ и благополучiи, - не писатель; это, какъ выражается Фихте, - жалкiй кропатель (Stümper), или, въ лучшемъ случаѣ, если онъ принадлежитъ къ классу писателей, занимающихся прозаическими предметами, его можно признать за чернорабочаго, подающаго известку каменьщику. Фихте такого писателя называетъ иногда даже "небытiемъ" и вообще относится къ нему безъ всякаго снисхожденiя, не выражаетъ ни малѣйшаго желанiя, чтобы онъ продолжалъ благоденствовать среди насъ. Такъ Фихте понималъ писателя и онъ въ иной лишь формѣ высказываетъ совершенно то же, что и мы понимаемъ здѣсь подъ писателемъ.
In this point of view, I consider that, for the last hundred years, by far the notablest of all Literary Men is Fichte's countryman, Goethe. To that man too, in a strange way, there was given what we may call a life in the Divine Idea of the World; vision of the inward divine mystery: and strangely, out of his Books, the world rises imaged once more as godlike, the workmanship and temple of a God. Illuminated all, not in fierce impure fire-splendor as of Mahomet, but in mild celestial radiance; - really a Prophecy in these most unprophetic times; to my mind, by far the greatest, though one of the quietest, among all the great things that have come to pass in them. Our chosen specimen of the Hero as Literary Man would be this Goethe. And it were a very pleasant plan for me here to discourse of his heroism: for I consider him to be a true Hero; heroic in what he said and did, and perhaps still more in what he did not say and did not do; to me a noble spectacle: a great heroic ancient man, speaking and keeping silence as an ancient Hero, in the guise of a most modern, high-bred, high-cultivated Man of Letters! We have had no such spectacle; no man capable of affording such, for the last hundred and fifty years.
Съ этой точки зрѣнiя я нахожу, что изъ всѣхъ писателей за послѣднiя сто лѣтъ рѣзко выдѣляется соотечественникъ Фихте - Гете. Этому человѣку дано было страннымъ образомъ то, что мы можемъ назвать жизнью по божественной идеѣ мiра,- проникновенiе во внутреннюю божественную тайну; и странно, въ его книгахъ мiръ еще разъ является изображеннымъ, какъ божественный мiръ, какъ созданiе и храмъ Бога, весь озаренный не рѣзкимъ и нечистымъ огненнымъ полымемъ, какъ у Магомета, а мягкимъ небеснымъ сiянiемъ. Это было дѣйствительно пророчество въ наши вовсе не пророческiя времена; для моего ума - величайшее явленiе, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ и одно изъ самыхъ безмятежныхъ, самыхъ безшумныхъ, явленiе далеко превосходящее все, что происходило въ наши времена. Поэтому Гете долженъ бы служить для насъ наилучшимъ образомъ героя, какъ писателя. И мнѣ было бы весьма прiятно побесѣдовать здѣсь о его героизмѣ, такъ какъ я считаю, что онъ - истинный герой; герой въ томъ, что онъ говорилъ и дѣлалъ и, быть можетъ, еще больше герой въ томъ, чего онъ не говорилъ и чего не дѣлалъ; на мой взглядъ величественное зрѣлище представляетъ этотъ великiй, геройскiй въ смыслѣ древнихъ временъ, человѣкъ, говорящiй и сохраняющiй молчанiе, какъ древнiй герой, подъ оболочкой самаго новѣйшаго, высокообразованнаго, высокоразвитаго писателя! Мы не видывали другого подобнаго зрѣлища; мы не знаемъ ни одного человѣка за послѣднiя полтораста лѣтъ, могущаго представить подобное зрѣлище.
But at present, such is the general state of knowledge about Goethe, it were worse than useless to attempt speaking of him in this case. Speak as I might, Goethe, to the great majority of you, would remain problematic, vague; no impression but a false one could be realized. Him we must leave to future times. Johnson, Burns, Rousseau, three great figures from a prior time, from a far inferior state of circumstances, will suit us better here. Three men of the Eighteenth Century; the conditions of their life far more resemble what those of ours still are in England, than what Goethe's in Germany were. Alas, these men did not conquer like him; they fought bravely, and fell. They were not heroic bringers of the light, but heroic seekers of it. They lived under galling conditions; struggling as under mountains of impediment, and could not unfold themselves into clearness, or victorious interpretation of that "Divine Idea." It is rather the Tombs of three Literary Heroes that I have to show you. There are the monumental heaps, under which three spiritual giants lie buried. Very mournful, but also great and full of interest for us. We will linger by them for a while.
Но въ настоящее время, въ виду нашего вообще недостаточнаго знанiя жизни Гете, было бы болѣе, чѣмъ безполезно пытаться говорить о немъ въ интересующемъ насъ смыслѣ. При всемъ моемъ старанiи, Гете для громаднаго большинства изъ васъ остался бы проблематичной, неопредѣленной фигурой, и получилось бы одно лишь фальшивое представленiе. Поэтому мы вынуждены предоставить его будущимъ временамъ и заняться тремя другими величественными фигурами, болѣе доступными для насъ въ настоящее время, принадлежащими болѣе ранней эпохѣ и дѣйствовавшими при условiяхъ значительно болѣе простыхъ, именно: Джонсономъ, Бöрнсомъ и Руссо. Всѣ эти три личности мы беремъ изъ восемнадцатаго столѣтiя; условiя ихъ жизни значительно ближе къ условiямъ нашей современной жизни въ Англiи, чѣмъ условiя жизни Гете въ Германiи. Увы, Джонсонъ, Бöрнсъ и Руссо не вышли, подобно Гете, побѣдителями изъ жизненной борьбы; они храбро сражались и пали. Они - не герои-носители свѣта, а лишь герои-искатели свѣта. Они жили при тяжелыхъ условiяхъ; они боролись подъ давленiемъ цѣлой массы всяческихъ помѣхъ и не могли развернуться въ полномъ блескѣ, не могли дать побѣдоноснаго истолкованiя "божественной идеи". То, что я хочу вамъ показать, представляетъ скорѣе могилы трехъ героевъ-писателей. Это - монументальные курганы, подъ которыми покоятся три умственныхъ гиганта; курганы печальные въ высшей степени, но вмѣстѣ съ тѣмъ величественные и полные глубокаго интереса для насъ. Взгляните же на нихъ!
Complaint is often made, in these times, of what we call the disorganized condition of society: how ill many forces of society fulfil their work; how many powerful are seen working in a wasteful, chaotic, altogether unarranged manner. It is too just a complaint, as we all know. But perhaps if we look at this of Books and the Writers of Books, we shall find here, as it were, the summary of all other disorganizations; - a sort of heart, from which, and to which all other confusion circulates in the world! Considering what Book writers do in the world, and what the world does with Book writers, I should say, It is the most anomalous thing the world at present has to show. - We should get into a sea far beyond sounding, did we attempt to give account of this: but we must glance at it for the sake of our subject. The worst element in the life of these three Literary Heroes was, that they found their business and position such a chaos. On the beaten road there is tolerable travelling; but it is sore work, and many have to perish, fashioning a path through the impassable!
Въ настоящее время нерѣдко можно услышать жалобы по поводу, такъ называемаго, дезорганизованнаго состоянiя общества; указываютъ на то, что многiя упорядоченныя общественныя силы исполняютъ скверно свое назначенiе и масса могущественныхъ силъ дѣйствуетъ прямо опустошительнымъ образомъ, находится точно въ какомъ-то хаосѣ, лишена всякой организацiи. Подобныя жалобы, какъ намъ всѣмъ хорошо извѣстно, вполнѣ справедливы. Но если вы присмотритесь къ книжному дѣлу и къ положенiю писателей, то, быть можетъ, здѣсь-то именно передъ вами и вскроется вся эта дезорганизацiя, въ ея, такъ сказать, сконцентрированномъ видѣ, быть можетъ, здѣсь-то мы и найдемъ своего рода сердце, изъ котораго и къ которому направляются всѣ прочiя замѣшательства въ мiрѣ! Присматриваясь къ тому, что писатели дѣлаютъ въ мiрѣ и какъ мiръ относится къ нимъ, я долженъ сказать: здѣсь именно раскрывается передъ нами самое ненормальное зрѣлище, какое только мiръ можетъ вообще представить въ настоящее время. Къ сожалѣнiю, намъ приходится пуститься по морю, далеко необслѣдованному, если мы хотимъ составить себѣ какое-либо представленiе на этотъ счетъ; но мы должны, въ виду интересующаго насъ предмета, бросить хотя бы бѣглый взглядъ въ эту сторону. Самымъ тяжелымъ обстоятельствомъ въ жизни указанныхъ мною трехъ героевъ-писателей было то, что они нашли свое дѣло и свое положенiе въ состоянiи полнаго хаоса. По проторенной дорогѣ идти не трудно; но тяжкiй трудъ, на которомъ погибаютъ многiе, выпадаетъ на долю тѣхъ, кому приходится пролагать тропинки по непроходимымъ мѣстамъ!
Our pious Fathers, feeling well what importance lay in the speaking of man to men, founded churches, made endowments, regulations; everywhere in the civilized world there is a Pulpit, environed with all manner of complex dignified appurtenances and furtherances, that therefrom a man with the tongue may, to best advantage, address his fellow-men. They felt that this was the most important thing; that without this there was no good thing. It is a right pious work, that of theirs; beautiful to behold! But now with the art of Writing, with the art of Printing, a total change has come over that business. The Writer of a Book, is not he a Preacher preaching not to this parish or that, on this day or that, but to all men in all times and places? Surely it is of the last importance that he do his work right, whoever do it wrong; - that the eye report not falsely, for then all the other members are astray! Well; how he may do his work, whether he do it right or wrong, or do it at all, is a point which no man in the world has taken the pains to think of. To a certain shopkeeper, trying to get some money for his books, if lucky, he is of some importance; to no other man of any. Whence he came, whither he is bound, by what ways he arrived, by what he might be furthered on his course, no one asks. He is an accident in society. He wanders like a wild Ishmaelite, in a world of which he is as the spiritual light, either the guidance or the misguidance!
Наши благочестивые отцы хорошо понимали, какое громадное значенiе имѣетъ слово, обращаемое человѣкомъ къ людямъ, и они основывали церкви, дѣлали вклады, вводили уставы; повсюду въ цивилизованномъ мiрѣ существуетъ каθедра, обставленная надлежащимъ образомъ, дабы человѣкъ, владѣющiй словомъ, могъ обращаться съ вящимъ успѣхомъ къ людямъ, подобнымъ себѣ. Они понимали, что это самое важное дѣло, что безъ этого не можетъ быть вообще никакого хорошаго дѣла. И они поступали вполнѣ благочестиво, дѣлали прекрасное дѣло, на которое прiятно взглянуть даже и теперь. Но въ настоящее время, благодаря искусству письма и печати, въ этой сферѣ произошелъ полный переворотъ. Дѣйствительно, развѣ авторъ книги не является въ сущности проповѣдникомъ, произносящимъ свою проповѣдь не передъ тѣмъ или другимъ приходомъ, не сегодня или завтра, а передъ всѣми людьми, на всѣ времена, во всѣхъ мѣстахъ? Конечно, въ высшей степени важно, чтобы онъ дѣлалъ свое дѣло надлежащимъ образомъ, не обращая вниманiя на тѣхъ, кто дѣлаетъ его скверно; чтобы глазъ не фальшивилъ, такъ какъ въ противномъ случаѣ всѣ остальные члены будутъ сбиты съ правильнаго пути! И однако въ настоящее время нѣтъ ни одного человѣка въ мiрѣ, который сталъ-бы утруждать себя мыслью о томъ, можетъ ли писатель исполнять свое дѣло, дѣлаетъ ли онъ его правильно или неправильно и дѣлаетъ ли онъ его даже вообще. Для лавочника, преслѣдующаго свои эгоистическiя цѣли и наживающагося на книгахъ, писатель, если ему везетъ, представляетъ еще нѣкоторый интересъ, для другихъ же людей - никакого. Никто не спрашиваетъ, откуда онъ пришелъ, какую цѣль имѣетъ въ виду, какими путями идетъ, чѣмъ можно было бы облегчить ему путь. Онъ есть порожденiе случая и предоставляется случаю. Онъ скитается въ мiрѣ, подобно дикому измаильтянину, и онъ же какъ духовный свѣточъ, ведетъ этотъ мiръ по правильному или ложному пути.
Certainly the Art of Writing is the most miraculous of all things man has devised. Odin's Runes were the first form of the work of a Hero; Books written words, are still miraculous Runes, the latest form! In Books lies the soul of the whole Past Time; the articulate audible voice of the Past, when the body and material substance of it has altogether vanished like a dream. Mighty fleets and armies, harbors and arsenals, vast cities, high-domed, many-engined, - they are precious, great: but what do they become? Agamemnon, the many Agamemnons, Pericleses, and their Greece; all is gone now to some ruined fragments, dumb mournful wrecks and blocks: but the Books of Greece! There Greece, to every thinker, still very literally lives: can be called up again into life. No magic Rune is stranger than a Book. All that Mankind has done, thought, gained or been: it is lying as in magic preservation in the pages of Books. They are the chosen possession of men.
Искусство писать является, безъ всякаго сомнѣнiя, самымъ удивительнымъ дѣломъ, до какого только дошелъ человѣкъ. Руны Одина представляли первоначальную форму труда героя; книги, написанныя слова, еще болѣе удивительные руны, представляютъ позднѣйшую форму! Книга запечатлѣваетъ въ себѣ душу всѣхъ прошедшихъ вѣковъ; она - голосъ изъ глубины прошлаго, отчетливо звучащiй въ нашихъ ушахъ, когда тѣло и матерiальная субстанцiя минувшихъ временъ уже безслѣдно разсѣялись, подобно мечтѣ. Могущественные флоты и армiи, порты и арсеналы, обширные города съ громадными зданiями и массой машинъ,- все имѣетъ свою цѣну и свое значенiе, но что станется со всѣмъ этимъ? Агамемнонъ, цѣлая масса Агамемноновъ, Периклы и ихъ Грецiя - все это превратилось теперь въ груду развалинъ! Молчаливыя, печальныя руины и обломки! А книги Грецiи? Въ нихъ еще до сихъ поръ Грецiя живетъ въ буквальномъ смыслѣ для каждаго мыслителя; благодаря книгамъ, она можетъ быть снова вызвана къ жизни. Какiе магическiе руны могутъ сравняться съ книгой! Все, что человѣчество дѣлало, о чемъ мыслило, къ чему стремилось и чѣмъ оно было, все это покоится, какъ бы объятое магическимъ сномъ, тамъ, на страницахъ книгъ. Книга - величайшее сокровище человѣка!
Do not Books still accomplish miracles, as Runes were fabled to do? They persuade men. Not the wretchedest circulating-library novel, which foolish girls thumb and con in remote villages, but will help to regulate the actual practical weddings and households of those foolish girls. So "Celia" felt, so "Clifford" acted: the foolish Theorem of Life, stamped into those young brains, comes out as a solid Practice one day. Consider whether any Rune in the wildest imagination of Mythologist ever did such wonders as, on the actual firm Earth, some Books have done! What built St. Paul's Cathedral? Look at the heart of the matter, it was that divine Hebrew BOOK, - the word partly of the man Moses, an outlaw tending his Midianitish herds, four thousand years ago, in the wildernesses of Sinai! It is the strangest of things, yet nothing is truer. With the art of Writing, of which Printing is a simple, an inevitable and comparatively insignificant corollary, the true reign of miracles for mankind commenced. It related, with a wondrous new contiguity and perpetual closeness, the Past and Distant with the Present in time and place; all times and all places with this our actual Here and Now. All things were altered for men; all modes of important work of men: teaching, preaching, governing, and all else.
Развѣ книга не совершаетъ до сихъ поръ чудесъ, подобно тому какъ, согласно баснословнымъ разсказамъ, совершали ихъ нѣкогда руны? Онѣ формируютъ убѣжденiя людей. Самый послѣднiй изъ библiотечныхъ романовъ засаливается глупыми дѣвицами, вызубривается въ глухихъ деревняхъ и такимъ образомъ оказываетъ дѣйствительное, практическое влiянiе на браки и домашнiй бытъ. Такъ чувствовала "Целия"; такъ дѣйствовалъ "Клиффордъ": глупое рѣшенiе вопросовъ жизни, запечатлѣнное въ юныхъ мозгахъ, порождаетъ, когда настанетъ время, опредѣленные, рѣшительные поступки. Подумайте, развѣ руны даже въ самомъ необузданномъ воображенiи миθолога производили когда-либо такiя чудеса, какiя производили нѣкоторыя книги въ нашей земной, дѣйствительной жизни! Кто воздвигъ соборъ св.Петра? Загляните поглубже въ сущность дѣла, и вы убѣдитесь, что это была божественная еврейская книга,- отчасти слово Моисея, изгнанника, который четыре тысячи лѣтъ тому назадъ, велъ свои мидiанитскiя орды по пустынямъ Синая! Удивительное, непостижимое дѣло, однако вполнѣ достовѣрное: съ искусствомъ писанiя, по отношенiю къ которому печатанiе представляетъ простое, неизбѣжное, сравнительно незначительное слѣдствiе, открывается для человѣчества настоящая эра чудесъ. Искусство это сближаетъ прошлое и отдаленное съ настоящимъ во времени и пространствѣ, устанавливая новаго рода удивительную смежность и непрерывающуюся близость; сближаетъ всѣ времена и всѣ мѣста съ нашимъ настоящимъ здѣсь и теперь. Всѣ существенныя отрасли человѣческой дѣятельности: обученiе, проповѣдь, управленiе и т.д., однимъ словомъ, все измѣнилось для людей со времени изобрѣтенiя этого искусства.
To look at Teaching, for instance. Universities are a notable, respectable product of the modern ages. Their existence too is modified, to the very basis of it, by the existence of Books. Universities arose while there were yet no Books procurable; while a man, for a single Book, had to give an estate of land. That, in those circumstances, when a man had some knowledge to communicate, he should do it by gathering the learners round him, face to face, was a necessity for him. If you wanted to know what Abelard knew, you must go and listen to Abelard. Thousands, as many as thirty thousand, went to hear Abelard and that metaphysical theology of his. And now for any other teacher who had also something of his own to teach, there was a great convenience opened: so many thousands eager to learn were already assembled yonder; of all places the best place for him was that. For any third teacher it was better still; and grew ever the better, the more teachers there came. It only needed now that the King took notice of this new phenomenon; combined or agglomerated the various schools into one school; gave it edifices, privileges, encouragements, and named it Universitas, or School of all Sciences: the University of Paris, in its essential characters, was there. The model of all subsequent Universities; which down even to these days, for six centuries now, have gone on to found themselves. Such, I conceive, was the origin of Universities.
Посмотрите на обученiе, напримѣръ. Университеты представляютъ замѣчательный продуктъ среднихъ вѣковъ. Но ихъ значенiе измѣнилось также въ самомъ корнѣ, благодаря существованiю книги. Университеты возникли еще въ тѣ времена, когда книга добывалась съ большимъ трудомъ, когда за одну книгу приходилось отдавать цѣлыя помѣстья. При такихъ условiяхъ, человѣкъ, обладавшiй знанiями и желавшiй передать ихъ другимъ, могъ достигнуть этого, только собравъ вокругъ себя слушателей, ставши къ нимъ, такъ сказать, лицомъ къ лицу. Если вы хотѣли знать то, что зналъ Абеляръ, вы должны были идти и слушать Абеляра. Тысяча, тридцать тысячъ слушателей приходили слушать Абеляра и его метафизическую теологiю. Для следующаго затѣмъ учителя, желавшаго также передать другимъ то, что онъ зналъ, условiя складывались уже гораздо благопрiятнѣе: масса людей, жаждавшихъ учиться, была уже собрана въ одно мѣсто; естественно, что изъ всѣхъ мѣстъ наиболѣе подходящимъ для его проповѣди было то мѣсто, гдѣ проповѣдывалъ уже первый. Для третьяго учителя условiя складывались еще благопрiятнѣе и они становились все благопрiятнѣе и благопрiятнѣе, по мѣрѣ того какъ здѣсь, въ одномъ мѣстѣ, скоплялось все большее и большее число учителей. Затѣмъ оставалось только, чтобы король обратилъ свое вниманiе, на это новое явленiе, собралъ и соединилъ разнородныя школы въ одну школу, построилъ для нея зданiя, надѣлилъ ее привилегiями и поощренiями и назвалъ университетомъ,- школою всѣхъ наукъ. Такимъ образомъ возникъ - я отмѣчаю существеннѣйшiя черты - парижскiй университетъ; онъ послужилъ прототипомъ для всѣхъ послѣдующихъ университетовъ, какiе только основывались съ тѣхъ поръ въ теченiе шести столѣтiй. Таково, какъ я представляю себѣ, было происхожденiе университетовъ.
It is clear, however, that with this simple circumstance, facility of getting Books, the whole conditions of the business from top to bottom were changed. Once invent Printing, you metamorphosed all Universities, or superseded them! The Teacher needed not now to gather men personally round him, that he might speak to them what he knew: print it in a Book, and all learners far and wide, for a trifle, had it each at his own fireside, much more effectually to learn it! - Doubtless there is still peculiar virtue in Speech; even writers of Books may still, in some circumstances, find it convenient to speak also, - witness our present meeting here! There is, one would say, and must ever remain while man has a tongue, a distinct province for Speech as well as for Writing and Printing. In regard to all things this must remain; to Universities among others. But the limits of the two have nowhere yet been pointed out, ascertained; much less put in practice: the University which would completely take in that great new fact, of the existence of Printed Books, and stand on a clear footing for the Nineteenth Century as the Paris one did for the Thirteenth, has not yet come into existence. If we think of it, all that a University, or final highest School can do for us, is still but what the first School began doing, - teach us to read. We learn to read, in various languages, in various sciences; we learn the alphabet and letters of all manner of Books. But the place where we are to get knowledge, even theoretic knowledge, is the Books themselves! It depends on what we read, after all manner of Professors have done their best for us. The true University of these days is a Collection of Books.
Очевидно однако, что такое простое обстоятельство, какъ легкость, съ какою стало возможно прiобрѣтать книги, должно было измѣнить все дѣло въ корнѣ, сверху до низу. Разъ люди изобрѣли книгопечатанiе, то тѣмъ самымъ они преобразовали всѣ университеты или, собственно говоря, сдѣлали ихъ даже лишними! Учителю не зачѣмъ теперь обязательно собирать вокругъ себя слушателей и становиться къ нимъ лицомъ къ лицу для того, чтобы изложить передъ ними то, что онъ знаетъ: пусть онъ напечатаетъ книгу, и всѣ ученики прiобрѣтутъ ее и, сидя съ нею у своего домашняго очага, изучатъ ее гораздо основательнѣе, чѣмъ слушая изложенiе тѣхъ-же мыслей въ университетѣ. Несомнѣнно, живой рѣчи присуща особая сила; и писатели до сихъ поръ находятъ для себя въ нѣкоторыхъ случаяхъ болѣе удобнымъ говорить передъ аудиторiю,- примѣромъ чему можетъ служить хотя-бы и наше настоящее собранiе здѣсь... Существуетъ и, всякiй согласится, должна навсегда сохраниться, пока человѣкъ будетъ говорить, особая сфера для рѣчи, какъ существуетъ своя сфера для письма и печати. Она должна сохраниться для всякаго рода случаевъ, между прочимъ и по отношенiю къ университетамъ. Но границы этихъ двухъ сферъ не были еще до сихъ поръ нигдѣ указаны, установлены съ достаточной опредѣленностью и того менѣе проведены на дѣлѣ: до сихъ поръ еще не существуетъ университета, который-бы вполнѣ принялъ въ разсчетъ этотъ первостепенной важности новый фактъ, существованiе печатныхъ книгъ, и былъ-бы организованъ согласно требованiямъ XIX столѣтiя, какъ это было съ парижскимъ университетомъ по отношенiю къ XIII столѣтiю. Подумайте, и вы согласитесь, что все, что можетъ дать намъ университетъ или окончательная школа ограничивается собственно дальнѣйшимъ развитiемъ началъ, заложенныхъ первоначальной школой, именно наукой читать. Мы научаемся читать на разныхъ языкахъ, разнаго рода науки; мы выучиваемъ азбуку и письмо всевозможнаго рода книгъ. Но знанiя, даже теоретическiя знанiя, мы должны почерпать изъ самыхъ книгъ! Наши знанiя зависятъ отъ того, что мы читаемъ послѣ того, какъ всевозможнаго рода профессора сдѣлали по отношенiю къ намъ свое дѣло. Истинный университетъ нашего времени, это - коллекцiя книгъ.
But to the Church itself, as I hinted already, all is changed, in its preaching, in its working, by the introduction of Books. The Church is the working recognized Union of our Priests or Prophets, of those who by wise teaching guide the souls of men. While there was no Writing, even while there was no Easy-writing, or Printing, the preaching of the voice was the natural sole method of performing this. But now with Books! - He that can write a true Book, to persuade England, is not he the Bishop and Archbishop, the Primate of England and of All England? I many a time say, the writers of Newspapers, Pamphlets, Poems, Books, these are the real working effective Church of a modern country. Nay not only our preaching, but even our worship, is not it too accomplished by means of Printed Books? The noble sentiment which a gifted soul has clothed for us in melodious words, which brings melody into our hearts, - is not this essentially, if we will understand it, of the nature of worship? There are many, in all countries, who, in this confused time, have no other method of worship. He who, in any way, shows us better than we knew before that a lily of the fields is beautiful, does he not show it us as an effluence of the Fountain of all Beauty; as the handwriting, made visible there, of the great Maker of the Universe? He has sung for us, made us sing with him, a little verse of a sacred Psalm. Essentially so. How much more he who sings, who says, or in any way brings home to our heart the noble doings, feelings, darings and endurances of a brother man! He has verily touched our hearts as with a live coal from the altar. Perhaps there is no worship more authentic.
Даже для церкви, какъ я замѣтилъ выше, все измѣнилось со времени появленiя книги въ дѣлѣ ея проповѣди и вообще во всей ея дѣятельности. Церковь представляетъ собою дѣятельный, признанный союзъ священниковъ или пророковъ, словомъ тѣхъ, кто своимъ мудрымъ поученiемъ руководитъ душами людей. Пока не существовало письма, вѣрнѣе, скорописи, или печатанiя, означенной цѣли можно было достигать единственно только при помощи словесной проповѣди. Но вотъ появляется книга! И что-же, развѣ тотъ, кто можетъ написать настоящую книгу и убѣдить Англiю, не будетъ въ сущности епископомъ и архiепископомъ, или примасомъ всей Англiи? Но что я говорю, не только проповѣдь, но даже наше поклоненiе, развѣ оно также не совершается при помощи печатныхъ книгъ? Развѣ не истинное поклоненiе (при надлежащемъ пониманiи съ нашей стороны) выражается въ томъ благородномъ чувствѣ, которое богато-одаренный умъ воплощаетъ въ мелодичныхъ словахъ и которое вызываетъ подобную-же мелодiю и въ нашихъ сердцахъ? Въ наше темное время во всякой странѣ существуетъ немало людей, не признающихъ никакого иного способа поклоненiя. Развѣ тотъ, кто въ состоянiи какимъ-бы то ни было образомъ показать намъ лучше, чѣмъ мы видѣли прежде, что полевая лилiя - прекрасна, не указываетъ намъ на эту послѣднюю, какъ на проявленiе совершенной красоты, какъ на слова, написанныя рукой Великаго Творца вселенной и ставшiя понятными для всѣхъ? Онъ поетъ и заставляетъ насъ пѣть вмѣстѣ съ собою небольшой стихъ изъ святого псалма. Несомнѣнно такъ. Но насколько-же дальше идетъ тотъ, кто пѣснью, словомъ или какимъ либо другимъ образомъ заставляетъ наше сердце отозваться на благородныя дѣла и чувства, на отважные помыслы и страданiя брата-человѣка! Онъ по-истинѣ прикасается къ нашимъ сердцамъ живымъ углемъ, взятымъ съ алтаря. Подобное поклоненiе исходитъ, быть можетъ, даже изъ большей глубины сердца, чѣмъ всякое иное.
Literature, so far as it is Literature, is an "apocalypse of Nature," a revealing of the "open secret." It may well enough be named, in Fichte's style, a "continuous revelation" of the Godlike in the Terrestrial and Common. The Godlike does ever, in very truth, endure there; is brought out, now in this dialect, now in that, with various degrees of clearness: all true gifted Singers and Speakers are, consciously or unconsciously, doing so. The dark stormful indignation of a Byron, so wayward and perverse, may have touches of it; nay the withered mockery of a French sceptic, - his mockery of the False, a love and worship of the True. How much more the sphere-harmony of a Shakspeare, of a Goethe; the cathedral music of a Milton! They are something too, those humble genuine lark-notes of a Burns, - skylark, starting from the humble furrow, far overhead into the blue depths, and singing to us so genuinely there! For all true singing is of the nature of worship; as indeed all true working may be said to be, - whereof such singing is but the record, and fit melodious representation, to us. Fragments of a real "Church Liturgy" and "Body of Homilies," strangely disguised from the common eye, are to be found weltering in that huge froth-ocean of Printed Speech we loosely call Literature! Books are our Church too.
Литература по стольку, по скольку она литература, есть "апокалипсисъ природы", раскрытiе "открыто лежащей тайны". Ее довольно вѣрно можно назвать, какъ выражается Фихте, "непрерывнымъ откровенiемъ" божественнаго въ земномъ и человѣческомъ. Божественное, по самой истинѣ, должно вѣчныя времена существовать здѣсь, на землѣ; оно раскрывается разными путями, говоритъ разными языками, съ различной степенью ясности, и этому дѣлу раскрытiя служатъ сознательно или безсознательно всѣ истинно одаренные пѣснопѣвцы и проповѣдники. Даже въ мрачномъ и бурномъ негодованiи Байрона, несмотря на всю его своенравность и искаженность, можно отыскать слѣды подобнаго служенiя. Даже въ сухой насмѣшкѣ французскаго скептика, въ его смѣхѣ надъ ложью чувствуется любовь и поклоненiе истинѣ. Что-же сказать о гармонiи сферъ Шекспира, Гете, о кафедральной музыкѣ Мильтона! Звучитъ также что-то особенное и въ простыхъ, неподдѣльныхъ пѣсняхъ Бöрнса, пѣсняхъ лугового жаворонка, подымающагося изъ низкой бороздки въ голубую высь неба высоко надъ нашими головами и поющаго тамъ для насъ такъ неподдѣльно искренно... Да, и въ этихъ пѣсняхъ звучитъ также что-то особенное! Ибо всякое истинное пѣнiе есть, по своей природѣ, поклоненiе; тоже слѣдуетъ сказать и о всякомъ истинномъ трудѣ: пѣнiе лишь воспроизводитъ его и воплощаетъ въ надлежащую мелодичную форму. Отрывки настоящихъ "службъ", и "собранiя поученiй", игнорируемые непростительнымъ образомъ нашимъ обычнымъ пониманiемъ, утопаютъ въ этомъ безбрежномъ пѣнистомъ океанѣ печати, который мы небрежно называемъ литературой. Тамъ ихъ слѣдуетъ искать! Книги это наша церковь.
Or turning now to the Government of men. Witenagemote, old Parliament, was a great thing. The affairs of the nation were there deliberated and decided; what we were to do as a nation. But does not, though the name Parliament subsists, the parliamentary debate go on now, everywhere and at all times, in a far more comprehensive way, out of Parliament altogether? Burke said there were Three Estates in Parliament; but, in the Reporters' Gallery yonder, there sat a Fourth Estate more important far than they all. It is not a figure of speech, or a witty saying; it is a literal fact, - very momentous to us in these times. Literature is our Parliament too. Printing, which comes necessarily out of Writing, I say often, is equivalent to Democracy: invent Writing, Democracy is inevitable. Writing brings Printing; brings universal everyday extempore Printing, as we see at present. Whoever can speak, speaking now to the whole nation, becomes a power, a branch of government, with inalienable weight in law-making, in all acts of authority. It matters not what rank he has, what revenues or garnitures. the requisite thing is, that he have a tongue which others will listen to; this and nothing more is requisite. The nation is governed by all that has tongue in the nation: Democracy is virtually there. Add only, that whatsoever power exists will have itself, by and by, organized; working secretly under bandages, obscurations, obstructions, it will never rest till it get to work free, unencumbered, visible to all. Democracy virtually extant will insist on becoming palpably extant. -
Обратимся теперь къ правительству. Witenagemote, старинный парламентъ, былъ великимъ учрежденiемъ. На немъ обсуждались и рѣшались дѣла цѣлаго народа, рѣшалось то, что мы должны были дѣлать, какъ народъ. Но развѣ въ настоящее время разные парламентскiе дебаты, хотя названiе парламента сохраняется по прежнему за извѣстнымъ учрежденiемъ, не ведутся повсюду и во всякое время, и притомъ гораздо болѣе энергичнымъ образомъ, совершенно внѣ парламента? Боркъ говорилъ, что въ парламентѣ засѣдаетъ три сословiя; но тамъ въ галереѣ репортеровъ засѣдаетъ четвертое сословiе, гораздо болѣе сильное, чѣмъ всѣ они. И это не фигуральное выраженiе, не остроумная фраза, а буквально вѣрный фактъ, фактъ весьма многознаменательный для нашего времени. Литература - нашъ парламентъ. [Печать, которая является необходимымъ слѣдствiемъ письма, какъ я часто говорю, эквивалентна демократiи: изобретите письмо, и демократiя становится неизбѣжной.] Письмо приводитъ къ печати, къ всемiрной, ежедневной, импровизированной печати, какъ это мы и видимъ въ настоящее время. Всякiй, кто можетъ говорить, обращается теперь къ цѣлому народу и становится силой, получаетъ несомнѣнный вѣсъ и значенiе въ дѣлѣ выработки новыхъ законовъ. При этомъ не важно, какое положенiе онъ занимаетъ, какiе имѣетъ доходы и отличiя; отъ него лишь требуется, чтобы онъ владѣлъ словомъ, и его станутъ слушать. Да, только это и требуется; больше ничего. [Народъ управляется всѣми, кто способенъ говорить въ этомъ народѣ: фактически, это и есть демократiя.] Примите еще только во вниманiе, что всякая сила, разъ она дѣйствительно существуетъ, становится со временемъ организованной силой. [... дѣйствуя подъ покровомъ тайны, впотьмахъ, встрѣчая преграды, она не успокоится, пока не сможетъ дѣйствовать свободно, неограниченно, видимо для всехъ. Демократiя, фактически существующая, будетъ настаивать на томъ, чтобы стать осязаемо существующей".]
On all sides, are we not driven to the conclusion that, of the things which man can do or make here below, by far the most momentous, wonderful and worthy are the things we call Books! Those poor bits of rag-paper with black ink on them; - from the Daily Newspaper to the sacred Hebrew BOOK, what have they not done, what are they not doing! - For indeed, whatever be the outward form of the thing (bits of paper, as we say, and black ink), is it not verily, at bottom, the highest act of man's faculty that produces a Book? It is the Thought of man; the true thaumaturgic virtue; by which man works all things whatsoever. All that he does, and brings to pass, is the vesture of a Thought. This London City, with all its houses, palaces, steam-engines, cathedrals, and huge immeasurable traffic and tumult, what is it but a Thought, but millions of Thoughts made into One; - a huge immeasurable Spirit of a THOUGHT, embodied in brick, in iron, smoke, dust, Palaces, Parliaments, Hackney Coaches, Katherine Docks, and the rest of it! Not a brick was made but some man had to think of the making of that brick. - The thing we called "bits of paper with traces of black ink," is the purest embodiment a Thought of man can have. No wonder it is, in all ways, the activest and noblest.
Итакъ, изъ всего, что человѣкъ можетъ сдѣлать или осуществить здѣсь, на землѣ, самымъ важнымъ, удивительнымъ и цѣннымъ во всѣхъ отношенiяхъ и далеко превосходящимъ все остальное дѣломъ мы должны признать, называемыя нами, книги! Эти ничтожные лоскуты бумаги, сдѣланные изъ всякаго тряпья, съ черными чернилами на нихъ, начиная съ ежедневной газеты до священной еврейской книги,- чего только они не совершили и чего только они не совершаютъ. Ибо какова-бы ни была внѣшняя форма (лоскутъ бумаги, какъ мы говоримъ, и черныя чернила), развѣ книга не представляетъ въ сущности дѣйствительно высочайшаго проявленiя человѣческихъ способностей? Она есть мысль человѣка,- истинно чудодѣйственная сила, посредствомъ которой человѣкъ создаетъ все прочее. Все, что человѣкъ дѣлаетъ, все, что онъ рѣшаетъ, представляетъ внѣшнее обличiе мысли. Этотъ лондонскiй Сити, со всѣми его домами, дворцами, паровыми машинами, соборами, со своею необъятно-громадной торговлей и своимъ шумомъ, что онъ такое, какъ не мысль, какъ не миллiонъ мыслей, превращенныхъ въ одну,- безмѣрно-громадная душа мысли, воплощенной въ кирпичъ, желѣзо, дымъ, пыль, дворцы, парламенты, фiакры, доки и пр. Человѣкъ не можетъ сдѣлать кирпича прежде, чѣмъ не подумаетъ о томъ, какъ сдѣлать его. Такъ называемые нами "лоскуты бумаги съ черточками чернаго чернила" представляютъ собою чистѣйшее воплощенiе, какое только мысль человѣческая можетъ получить. Нѣтъ ничего удивительнаго, что это воплощенiе оказывается во всѣхъ отношенiяхъ самымъ дѣйствительнымъ и самымъ благороднымъ.
All this, of the importance and supreme importance of the Man of Letters in modern Society, and how the Press is to such a degree superseding the Pulpit, the Senate, the Senatus Academicus and much else, has been admitted for a good while; and recognized often enough, in late times, with a sort of sentimental triumph and wonderment. It seems to me, the Sentimental by and by will have to give place to the Practical. If Men of Letters are so incalculably influential, actually performing such work for us from age to age, and even from day to day, then I think we may conclude that Men of Letters will not always wander like unrecognized unregulated Ishmaelites among us! Whatsoever thing, as I said above, has virtual unnoticed power will cast off its wrappages, bandages, and step forth one day with palpably articulated, universally visible power. That one man wear the clothes, and take the wages, of a function which is done by quite another: there can be no profit in this; this is not right, it is wrong. And yet, alas, the making of it right, - what a business, for long times to come! Sure enough, this that we call Organization of the Literary Guild is still a great way off, encumbered with all manner of complexities. If you asked me what were the best possible organization for the Men of Letters in modern society; the arrangement of furtherance and regulation, grounded the most accurately on the actual facts of their position and of the world's position, - I should beg to say that the problem far exceeded my faculty! It is not one man's faculty; it is that of many successive men turned earnestly upon it, that will bring out even an approximate solution. What the best arrangement were, none of us could say. But if you ask, Which is the worst? I answer: This which we now have, that Chaos should sit umpire in it; this is the worst. To the best, or any good one, there is yet a long way.
One remark I must not omit, That royal or parliamentary grants of money are by no means the chief thing wanted! To give our Men of Letters stipends, endowments and all furtherance of cash, will do little towards the business. On the whole, one is weary of hearing about the omnipotence of money. I will say rather that, for a genuine man, it is no evil to be poor; that there ought to be Literary Men poor, - to show whether they are genuine or not! Mendicant Orders, bodies of good men doomed to beg, were instituted in the Christian Church; a most natural and even necessary development of the spirit of Christianity. It was itself founded on Poverty, on Sorrow, Contradiction, Crucifixion, every species of worldly Distress and Degradation. We may say, that he who has not known those things, and learned from them the priceless lessons they have to teach, has missed a good opportunity of schooling. To beg, and go barefoot, in coarse woollen cloak with a rope round your loins, and be despised of all the world, was no beautiful business; - nor an honorable one in any eye, till the nobleness of those who did so had made it honored of some!
Уже много времени тому назадъ указывалось на все, сказанное мною теперь, относительно первенствующаго значенiя писателей въ современномъ обществѣ и постепеннаго вытѣсненiя прессою всякаго рода каθедръ, академiй и пр., и многаго другого, а въ послѣднiя времена подобныя разсужденiя повторяются даже довольно часто съ нѣкотораго рода сентиментальнымъ ликованiемъ и удивленiемъ. Мнѣ думается, что сентиментальное должно мало-по-малу уступить мѣсто практическому. Если писатели имѣютъ дѣйствительно такое неизмѣримо громадное влiянiе, если они дѣйствительно совершаютъ для насъ такой громадный трудъ изъ вѣка въ вѣкъ и даже изо дня въ день,- въ такомъ случаѣ, я думаю, мы вправѣ заключить, что не вѣчно-же они будутъ скитаться среди насъ, подобно непризнаннымъ, дезорганизованнымъ измаильтянамъ! Для общества нѣтъ никакой выгоды, если человѣкъ носитъ одежду, присвоенную извѣстнымъ функцiямъ и получаетъ вознагражденiе за исполненiе дѣла, которое было сдѣлано совсѣмъ другимъ человѣкомъ: это,- несправедливо, это - грозитъ гибелью обществу. И однако, увы, достигнуть въ данномъ случаѣ справедливаго,- какая это громадная работа, сколько времени потребуетъ она! Не спорю, такъ называемая организацiя литературной корпорацiи все еще весьма далека отъ насъ, благодаря всевозможнаго рода многочисленнымъ обстоятельствамъ, тормозящимъ ее. Если-бы вы спросили меня, какая изъ возможныхъ организацiй была-бы наилучшей для писателей нашего времени, представляла-бы упорядоченную систему прогресса, обоснованную самымъ точнымъ образомъ на дѣйствительныхъ фактахъ, касающихся взаимнаго положенiя литературы и общества, то я долженъ былъ-бы отвѣтить, что такая проблема далеко превосходитъ мои силы! И не силамъ одного человѣка разрѣшить ее вполнѣ; даже приблизительно вѣрное рѣшенiе можетъ быть найдено только усилiями цѣлаго ряда людей, горячо принявшихся за ея рѣшенiе. Никто изъ насъ не могъ-бы сказать, какая организацiя была-бы самой лучшей. Но если вы спроситѣ, какая самая худшая, то я отвѣчу: та, которую мы имѣемъ теперь, когда хаосъ возсѣдаетъ въ качествѣ третейскаго судьи; вотъ эта по-истинѣ самая худшая. Да, длинный путь предстоитъ намъ еще впереди, прежде чѣмъ мы достигнемъ самой лучшей или вообще сносной организацiи. Пользуюсь случаемъ, чтобы сдѣлать одно нелишнее по моему мнѣнiю замѣчанiе, а именно, что денежные дары со стороны королей или парламентовъ никоимъ образомъ не составляютъ главной мѣры, необходимой въ данномъ случаѣ! Стипендiи и вклады въ пользу литераторовъ, всякаго рода кассы, все это мало поможетъ дѣлу. Вообще скучно слушать подобныя разсужденiя о всемогуществѣ денегъ. Я склоненъ скорѣе думать, что для искренняго человѣка бѣдность не составляетъ зла, что должны быть бѣдные писатели, чтобы было видно, искренни они или нѣтъ! Христiанство создало свои нищенствующiе ордена, корпорацiи отважныхъ людей, рѣшавшихся жить милостыней; корпорацiи эти представляли совершенное естественное и даже неизбѣжное учрежденiе, развившееся на основѣ христiанскаго ученiя. Само христiанство было основано на бѣдности, скорби, на всевозможнаго рода земныхъ бѣдствiяхъ и униженiяхъ. Мы смѣло можемъ сказать, что тотъ, кто не испыталъ подобныхъ положенiй и не вынесъ изъ нихъ неоцѣненнаго опыта, какимъ они надѣляютъ насъ, упустилъ прекрасный случай поучиться. Просить милостыню и ходить босикомъ, въ платьѣ изъ грубой шерсти, съ веревкой вокругъ поясницы, встрѣчать презрѣнiе со стороны всѣхъ,- такое занятiе не представляло ничего привлекательнаго, ничего, заслуживающаго уваженiя въ глазахъ вообще людей, пока благородство тѣхъ, кто поступалъ такъ, не заставило нѣкоторыхъ относиться къ нимъ съ уваженiемъ.
Begging is not in our course at the present time: but for the rest of it, who will say that a Johnson is not perhaps the better for being poor? It is needful for him, at all rates, to know that outward profit, that success of any kind is not the goal he has to aim at. Pride, vanity, ill-conditioned egoism of all sorts, are bred in his heart, as in every heart; need, above all, to be cast out of his heart, - to be, with whatever pangs, torn out of it, cast forth from it, as a thing worthless. Byron, born rich and noble, made out even less than Burns, poor and plebeian. Who knows but, in that same "best possible organization" as yet far off, Poverty may still enter as an important element? What if our Men of Letters, men setting up to be Spiritual Heroes, were still then, as they now are, a kind of "involuntary monastic order;" bound still to this same ugly Poverty, - till they had tried what was in it too, till they had learned to make it too do for them! Money, in truth, can do much, but it cannot do all. We must know the province of it, and confine it there; and even spurn it back, when it wishes to get farther.
Нищенство - не въ нравахъ настоящаго времени, это - правда; но во всемъ остальномъ, кто скажетъ, что бѣдность Джонсона не послужила для него, быть можетъ, къ лучшему? Ему необходимо было, чего-бы это ни стоило, убѣдиться, что матерiальная выгода, успѣхъ всяческаго рода не составляетъ цѣли, къ которой онъ долженъ стремиться. Надменность, тщеславiе, низменно мотивированный эгоизмъ всякаго рода гнѣздились въ его сердцѣ, какъ и въ сердцѣ всякаго человѣка; необходимо было прежде всего искоренить его изъ своего сердца, исторгнуть, какой-бы мукой это ни сопровождалось, и отбросить отъ себя, какъ нѣчто недостойное. Байронъ, рожденный въ богатствѣ и знатности, не обладаетъ такой глубиной пониманiя, какъ плебей Бöрнсъ... Кто знаетъ, быть можетъ, въ этой "возможно наилучшей организацiи", еще столь отдаленной отъ насъ, бѣдность снова будетъ составлять важное условiе? Что если наши писатели, выдающiеся люди, духовные герои, будутъ и тогда, какъ и въ настоящее время, составлять своего рода "невольный монастырскiй орденъ"; будутъ связаны все съ тою-же безобразной бѣдностью, пока не испытаютъ на себѣ, что такое она, пока не научатся быть выше ея! Деньги дѣйствительно могутъ сдѣлать многое, но онѣ не могутъ сдѣлать всего. Мы должны знать сферу влiянiя, принадлежащую имъ, и удерживать ихъ въ этой сферѣ; и даже отбрасывать прочь, когда онѣ обнаруживаютъ тенденцiю выйти изъ нея.
Besides, were the money-furtherances, the proper season for them, the fit assigner of them, all settled, - how is the Burns to be recognized that merits these? He must pass through the ordeal, and prove himself. This ordeal; this wild welter of a chaos which is called Literary Life: this too is a kind of ordeal! There is clear truth in the idea that a struggle from the lower classes of society, towards the upper regions and rewards of society, must ever continue. Strong men are born there, who ought to stand elsewhere than there. The manifold, inextricably complex, universal struggle of these constitutes, and must constitute, what is called the progress of society. For Men of Letters, as for all other sorts of men. How to regulate that struggle? There is the whole question. To leave it as it is, at the mercy of blind Chance; a whirl of distracted atoms, one cancelling the other; one of the thousand arriving saved, nine hundred and ninety-nine lost by the way; your royal Johnson languishing inactive in garrets, or harnessed to the yoke of Printer Cave; your Burns dying broken-hearted as a Gauger; your Rousseau driven into mad exasperation, kindling French Revolutions by his paradoxes: this, as we said, is clearly enough the worst regulation. The best, alas, is far from us!
Кромѣ того, если-бы денежныя выдачи, время, когда именно ихъ слѣдуетъ выдавать, компетентный судья, опредѣляющiй, кому ихъ слѣдуетъ выдавать,- если-бы все это было установлено, то какимъ-бы образомъ Бöрнсъ могъ быть признанъ заслуживающимъ подобнаго вознагражденiя? Онъ долженъ былъ-бы пройти черезъ испытанiе и оправдать себя. Да, черезъ извѣстное испытанiе; но вѣдь это яростное бурленiе хаоса, которое называется литературной жизнью, оно вѣдь также въ своемъ родѣ испытанiе! Утверждаютъ, что борьба людей, стремящихся изъ низшихъ классовъ общества проникнуть въ высшiе круги и добиться высшаго общественнаго положенiя, должна вѣчно продолжаться; въ этой мысли заключается несомнѣнная истина. И на общественныхъ низахъ рождаются сильные люди, которые должны находиться въ другомъ мѣстѣ. Многообразная, многосложная и запутанная до невозможности борьба этихъ людей составляетъ и должна составлять такъ называемый нами общественный прогрессъ. Писатели причастны ей, какъ и всякаго другого рода люди. Какимъ образомъ урегулировать эту борьбу? Вотъ въ чемъ весь вопросъ. Предоставить все самому себѣ, на усмотрѣнiе слѣпого случая? Пусть мирiады разсѣянныхъ атомовъ поглощаютъ другъ друга въ пучинѣ водоворота! Пусть одинъ только изъ тысячи достигаетъ благополучно цѣли, а девятьсотъ девяносто девять погибаютъ на пути! Царственный Джонсонъ томится въ бездѣйствiи на чердакѣ или попадаетъ въ кабалу къ какому-нибудь пещерному издателю; Бöрнсъ умираетъ съ разбитымъ сердцемъ, какъ простой мѣрщикъ; Руссо, доведенный до ожесточенiя и безумiя, зажигаетъ своими парадоксами французскую революцiю: такое положенiе, какъ мы сказали, несомнѣнно самая худшая изъ возможныхъ организацiй. А самая лучшая, увы, она еще далеко отъ насъ!
And yet there can be no doubt but it is coming; advancing on us, as yet hidden in the bosom of centuries: this is a prophecy one can risk. For so soon as men get to discern the importance of a thing, they do infallibly set about arranging it, facilitating, forwarding it; and rest not till, in some approximate degree, they have accomplished that. I say, of all Priesthoods, Aristocracies, Governing Classes at present extant in the world, there is no class comparable for importance to that Priesthood of the Writers of Books. This is a fact which he who runs may read, - and draw inferences from. "Literature will take care of itself," answered Mr. Pitt, when applied to for some help for Burns. "Yes," adds Mr. Southey, "it will take care of itself; and of you too, if you do not look to it!"
И однако, не можетъ быть никакого сомнѣнiя, что мы на пути къ такой организацiи: она сокрыта въ нѣдрахъ грядущихъ вѣковъ, но время ея приближается; мы можемъ, не рискуя особенно, высказать подобное пророчество. Ибо коль скоро люди признали важность извѣстнаго дѣла, они неустанно работаютъ надъ упорядоченiемъ его, они облегчаютъ его дальнѣйшее развитiе, содѣйствуютъ ему и не успокаиваются, пока не достигнутъ, хотя-бы и не вполнѣ, своей цѣли. Я говорю, что изъ всѣхъ существующихъ въ настоящее время общественныхъ слоевъ - духовенства, аристократiи, правящихъ классовъ - ничто не можетъ идти въ сравненiе по своему значенiю съ корпорацiей писателей. Это фактъ, всякому бросающiйся въ глаза и всякаго наталкивающiй на выводы. "Литература позаботится сама о себѣ", отвѣтилъ Питтъ, когда къ нему обратились съ просьбой оказать поддержку Бöрнсу. "Да, прибавилъ Соути, она позаботится сама о себѣ, и о васъ также, если вы не обратите на нее должнаго вниманiя!"
The result to individual Men of Letters is not the momentous one; they are but individuals, an infinitesimal fraction of the great body; they can struggle on, and live or else die, as they have been wont. But it deeply concerns the whole society, whether it will set its light on high places, to walk thereby; or trample it under foot, and scatter it in all ways of wild waste (not without conflagration), as heretofore! Light is the one thing wanted for the world. Put wisdom in the head of the world, the world will fight its battle victoriously, and be the best world man can make it. I called this anomaly of a disorganic Literary Class the heart of all other anomalies, at once product and parent; some good arrangement for that would be as the punctum saliens of a new vitality and just arrangement for all. Already, in some European countries, in France, in Prussia, one traces some beginnings of an arrangement for the Literary Class; indicating the gradual possibility of such. I believe that it is possible; that it will have to be possible.
Дѣло идетъ конечно не объ отдѣльныхъ писателяхъ: они - всего лишь отдѣльные индивиды, безконечно малая частица одного громаднаго тѣла; они могутъ продолжать бороться, жить и умирать, сообразно своимъ привычкамъ и вкусамъ. Но интересы всего общества глубоко затрогиваются тѣмъ обстоятельствомъ, поставитъ-ли оно свой свѣтильникъ на высокомъ мѣстѣ, чтобы онъ свѣтилъ всѣмъ, или-же броситъ его подъ ноги и разсѣетъ свѣтъ, исходящiй изъ него, во всѣ стороны по дикой пустынѣ (не безъ пожара), какъ это бывало уже не разъ! Свѣтъ - единственная вещь, потребная для мiра. Поставьте мудрость во главу угла, и мiръ будетъ побѣдоносно сражаться, будетъ наилучшимъ мiромъ, какой только человѣкъ можетъ создать. Я полагаю, что эти скитанiя, что этотъ дезорганизованный классъ писателей есть сосредоточiе всѣхъ прочихъ нашихъ бѣдъ, вмѣстѣ и слѣдствiе, и причина ихъ; извѣстное упорядоченiе въ этомъ дѣлѣ должно быть какъ-бы punctum saliens [лат. "важный пунктъ".- Ф.З.] новой жизнедѣятельности, справедливости и порядка во всемъ остальномъ. Въ нѣкоторыхъ государствахъ Европы, во Францiи, въ Пруссiи напримѣръ, дѣлаются уже кое-какiе робкiе шаги въ дѣлѣ организацiи класса писателей, указывающiе на возможность постепенно достигнуть желаемой цѣли. Я вѣрю, что такая организацiя возможна, что она должна стать возможной.
By far the most interesting fact I hear about the Chinese is one on which we cannot arrive at clearness, but which excites endless curiosity even in the dim state: this namely, that they do attempt to make their Men of Letters their Governors! It would be rash to say, one understood how this was done, or with what degree of success it was done. All such things must be very unsuccessful; yet a small degree of success is precious; the very attempt how precious! There does seem to be, all over China, a more or less active search everywhere to discover the men of talent that grow up in the young generation. Schools there are for every one: a foolish sort of training, yet still a sort. The youths who distinguish themselves in the lower school are promoted into favorable stations in the higher, that they may still more distinguish themselves, - forward and forward: it appears to be out of these that the Official Persons, and incipient Governors, are taken. These are they whom they try first, whether they can govern or not. And surely with the best hope: for they are the men that have already shown intellect. Try them: they have not governed or administered as yet; perhaps they cannot; but there is no doubt they have some Understanding, - without which no man can! Neither is Understanding a tool, as we are too apt to figure; "it is a hand which can handle any tool." Try these men: they are of all others the best worth trying. - Surely there is no kind of government, constitution, revolution, social apparatus or arrangement, that I know of in this world, so promising to one's scientific curiosity as this. The man of intellect at the top of affairs: this is the aim of all constitutions and revolutions, if they have any aim. For the man of true intellect, as I assert and believe always, is the noble-hearted man withal, the true, just, humane and valiant man. Get him for governor, all is got; fail to get him, though you had Constitutions plentiful as blackberries, and a Parliament in every village, there is nothing yet got - !
Изъ всего, что я слышалъ о Китаѣ, наибольшiй интересъ для меня представляетъ одинъ фактъ, относительно котораго мы не можемъ, къ сожалѣнiю, дать себѣ достаточно яснаго отчета, но который при всей своей неопредѣленности возбуждаетъ величайшее любопытство, а именно, что китайцы de facto стремятся сдѣлать своихъ писателей своими правителями! Было-бы опрометчиво съ нашей стороны утверждать, что кто-либо отдавалъ себѣ сознательный отчетъ, какимъ образомъ это дѣлалось или насколько успѣшно дѣлалось. Всѣ подобныя дѣла должны оканчиваться крайне безуспѣшно; но малѣйшiй успѣхъ - цѣненъ; даже попытка и та цѣнна! Во всемъ Китаѣ, повидимому, дѣйствительно повсюду производятся болѣе или менѣе дѣятельные розыски талантливыхъ людей, принадлежащихъ къ молодому поколѣнiю; тамъ школа открыта для каждаго; и хотя въ ней получается дурацкое образованiе, но все-таки извѣстнаго рода образованiе. Молодые люди, обратившiе на себя вниманiе въ низшей школѣ, переводятся въ высшую и ставятся въ надлежащiя условiя, чтобы они могли еще болѣе усовершенствоваться, и такъ все дальше и дальше: изъ нихъ-то, по-видимому, и вербуются должностныя лица и начинающiе правители. Ихъ сначала испытываютъ, годятся они въ правители или нѣтъ. И, конечно, съ наилучшими результатами, такъ какъ это все люди, доказавшiе уже, что они обладаютъ умомъ. Испытайте ихъ: они еще не были ни правителями, ни администраторами; быть можетъ, они и не могутъ быть ни тѣмъ, ни другимъ, но, несомнѣнно, они обладаютъ извѣстнымъ пониманiемъ, безъ котораго ни одинъ человѣкъ не можетъ быть правителемъ! И это пониманiе не есть орудiе, какъ мы слишкомъ склонны представлять его, а "рука, которая можетъ дѣйствовать какимъ угодно орудiемъ". Испытывайте этихъ людей: изъ всѣхъ людей они заслуживаютъ больше, чѣмъ другiе, того, чтобы ихъ испытывали. Конечно, въ этомъ мiрѣ не существуетъ, насколько мнѣ извѣстно, другого подобнаго правительства, которое воздавало-бы такую-же дань научной любознательности. Человѣкъ съ умомъ - на вершинѣ всѣхъ дѣлъ: такова должна быть цѣль всѣхъ общественныхъ укладовъ и организацiй. Ибо человѣкъ съ истиннымъ умомъ, какъ я утверждаю постоянно и вѣрю неизмѣнно, есть вмѣстѣ съ тѣмъ и человѣкъ съ благороднымъ сердцемъ, человѣкъ истинный, правдивый, человѣчный, отважный. Добудьте себѣ такого человѣка въ правители, и вы добудете все; если же вамъ не удастся привлечь его, то хотя-бы вы имѣли конституцiи столь плодовитыя, какъ ежевика, и парламентъ въ каждой деревнѣ, вы ничего не достигнете.
These things look strange, truly; and are not such as we commonly speculate upon. But we are fallen into strange times; these things will require to be speculated upon; to be rendered practicable, to be in some way put in practice. These, and many others. On all hands of us, there is the announcement, audible enough, that the old Empire of Routine has ended; that to say a thing has long been, is no reason for its continuing to be. The things which have been are fallen into decay, are fallen into incompetence; large masses of mankind, in every society of our Europe, are no longer capable of living at all by the things which have been. When millions of men can no longer by their utmost exertion gain food for themselves, and "the third man for thirty-six weeks each year is short of third-rate potatoes," the things which have been must decidedly prepare to alter themselves! - I will now quit this of the organization of Men of Letters.
Все сказанное мною можетъ показаться страннымъ, это - правда, все это нисколько не похоже на то, что мы привыкли обыкновенно думать. Но мы переживаемъ странныя времена, когда о подобныхъ предметахъ необходимо побольше думать, когда подобныя мысли необходимо дѣлать осуществимыми, необходимо, наконецъ, какимъ-либо образомъ осуществлять ихъ на дѣлѣ, ихъ и многое другое. Со всѣхъ сторонъ вокругъ насъ слышится довольно явственно, что старинному владычеству рутины насталъ конецъ; что долговѣчное существованiе извѣстнаго порядка не есть еще основанiе для его дальнѣйшаго существованiя. Все, что приходитъ въ состоянiе упадка, теряетъ свою компетентность. Громадныя массы человѣческаго рода въ каждомъ государствѣ современной Европы не могутъ дольше жить при подобныхъ условiяхъ. Когда миллiоны людей не въ состоянiи уже болѣе при крайнемъ напряженiи силъ добыть себѣ пропитанiе и "третья часть людей испытываетъ недостатокъ въ картофелѣ послѣдняго сорта впродолженiе тридцати шести недѣль въ году", то значитъ условiя, при которыхъ они живутъ, рѣшительно назрѣли и должны быть измѣнены! На этомъ я и покончу теперь съ вопросомъ объ организацiи класса писателей.
Alas, the evil that pressed heaviest on those Literary Heroes of ours was not the want of organization for Men of Letters, but a far deeper one; out of which, indeed, this and so many other evils for the Literary Man, and for all men, had, as from their fountain, taken rise. That our Hero as Man of Letters had to travel without highway, companionless, through an inorganic chaos, - and to leave his own life and faculty lying there, as a partial contribution towards pushing some highway through it: this, had not his faculty itself been so perverted and paralyzed, he might have put up with, might have considered to be but the common lot of Heroes. His fatal misery was the spiritual paralysis, so we may name it, of the Age in which his life lay; whereby his life too, do what he might, was half paralyzed! The Eighteenth was a Sceptical Century; in which little word there is a whole Pandora's Box of miseries. Scepticism means not intellectual Doubt alone, but moral Doubt; all sorts of infidelity, insincerity, spiritual paralysis. Perhaps, in few centuries that one could specify since the world began, was a life of Heroism more difficult for a man. That was not an age of Faith, - an age of Heroes! The very possibility of Heroism had been, as it were, formally abnegated in the minds of all. Heroism was gone forever; Triviality, Formulism and Commonplace were come forever. The "age of miracles" had been, or perhaps had not been; but it was not any longer. An effete world; wherein Wonder, Greatness, Godhood could not now dwell; - in one word, a godless world!
Но злополучiе, жестоко угнетавшее указанныхъ мною трехъ героевъ-писателей, заключалось, главнымъ образомъ, увы, не въ недостаткѣ организацiи класса писателей! Оно лежитъ гораздо глубже; изъ него, какъ изъ своего природнаго источника, вытекаетъ въ дѣйствительности и это послѣднее зло, и много другихъ бѣдъ, какъ для писателей, такъ и вообще для всѣхъ людей. Что нашему герою, какъ писателю, приходилось совершать свой путь не по большой дорогѣ, идти безъ сотоварищей, среди окружающаго хаоса, и нести сюда свою жизнь и свои способности, чтобы вложить ихъ, какъ частичный вкладъ, въ дѣло проведенiя большой дороги черезъ хаосъ,- все это онъ могъ-бы терпѣливо снести и считать лишь за обычный удѣлъ героевъ, если-бы при этомъ самыя его способности не подвергались такому безпощадному извращенiю и не были-бы такъ страшно парализованы! Его фатальное несчастiе составлялъ, такъ сказать духовный параличъ того вѣка, когда ему пришлось жить, параличъ, благодаря которому его жизнь, несмотря на всѣ усилiя, также оказывалась полупарализованой! Восемнадцатый вѣкъ - вѣкъ скептицизма. Въ этомъ маленькомъ словѣ заключается цѣлый Пандорин ящикъ бѣдствiй.
Скептицизмъ означаетъ не только умственное сомнѣнiе, но и нравственное; онъ означаетъ всякаго рода невѣрiе, неискренность, духовный параличъ. Начиная съ самаго сотворенiя мiра немного, вѣроятно, найдется подобныхъ вѣковъ, когда-бы жизнь въ героизмѣ представляла для человѣка больше затрудненiй, чѣмъ въ ту пору. Это не былъ вѣкъ вѣры, вѣкъ героевъ! Самая возможность героизма отрицалась тогда, такъ сказать, формально въ сознанiи всѣхъ людей. Героизмъ прошелъ навсегда; наступили тривiальность, формализмъ, общiя мѣста, наступили, чтобы остаться навсегда. Мiръ опорожненный, гдѣ удивленiю, величiю, Божеству не было уже болѣе мѣста; однимъ словомъ безбожный мiръ!
How mean, dwarfish are their ways of thinking, in this time, - compared not with the Christian Shakspeares and Miltons, but with the old Pagan Skalds, with any species of believing men! The living TREE Igdrasil, with the melodious prophetic waving of its world-wide boughs, deep-rooted as Hela, has died out into the clanking of a World-MACHINE. "Tree" and "Machine:" contrast these two things. I, for my share, declare the world to be no machine! I say that it does not go by wheel-and-pinion "motives" self-interests, checks, balances; that there is something far other in it than the clank of spinning-jennies, and parliamentary majorities; and, on the whole, that it is not a machine at all! - The old Norse Heathen had a truer motion of God's-world than these poor Machine-Sceptics: the old Heathen Norse were sincere men. But for these poor Sceptics there was no sincerity, no truth. Half-truth and hearsay was called truth. Truth, for most men, meant plausibility; to be measured by the number of votes you could get. They had lost any notion that sincerity was possible, or of what sincerity was. How many Plausibilities asking, with unaffected surprise and the air of offended virtue, What! am not I sincere? Spiritual Paralysis, I say, nothing left but a Mechanical life, was the characteristic of that century. For the common man, unless happily he stood below his century and belonged to another prior one, it was impossible to be a Believer, a Hero; he lay buried, unconscious, under these baleful influences. To the strongest man, only with infinite struggle and confusion was it possible to work himself half loose; and lead as it were, in an enchanted, most tragical way, a spiritual death-in-life, and be a Half-Hero!
Какъ ничтоженъ и невзраченъ кажется весь складъ мышленiя людей этой эпохи въ сравненiи, не говорю уже съ воззрѣнiями христiанъ Шекспировъ и Мильтоновъ, но даже древнихъ язычниковъ-скальдовъ и вообще всякаго рода вѣрующихъ людей! Живое дерево Игдразиль, вѣтви котораго, широкiя, какъ мiръ, шумѣли своимъ мелодичнымъ пророческимъ шелестомъ, а корни уходили глубоко въ самую преисподнюю, погибло въ грохотѣ мiровой машины. "Дерево" и "машина",- сопоставьте эти два понятiя! Я, съ своей стороны, провозглашаю, что мiръ - отнюдь не машина! Я утверждаю, что онъ движется не благодаря механическимъ "двигателямъ", колесамъ и шестернямъ,- личнымъ интересамъ, чекамъ и балансамъ; что въ немъ существуетъ нѣчто совершенно иное, чѣмъ грохотъ мюль-машинъ и парламентское большинство, и что вообще онъ - вовсе не машина! Древнескандинавскiе язычники имѣли болѣе правильное представленiе о Божьемъ мiрѣ, чѣмъ жалкiе машинные скептики: древнескандинавскiе язычники были искреннiе люди. Но для жалкихъ скептиковъ восемнадцатаго вѣка не существовало ни искренности, ни истины. Полуистина и ходячая фраза сходили за истину. Истина для большинства людей означала правдоподобiе, нѣчто такое, что можно измѣрять числомъ полученныхъ въ ея пользу голосовъ. Люди перестали вовсе понимать, что искренность была нѣкогда возможной и что такое была эта искренность. Передъ вами выступаетъ несчастная масса ходячихъ правдоподобностей, вопрошающихъ съ видомъ неподдѣльнаго изумленiя и оскорбленной добродѣтели: что! развѣ мы не искренни? Духовный параличъ, говорю я, не пощадившiй ничего, кромѣ механической жизни, представляетъ характерную черту восемнадцатаго вѣка. Среднiй человѣкъ не могъ быть тогда человѣкомъ вѣрующимъ, героемъ, развѣ только въ томъ случаѣ, когда онъ, къ своему счастiю стоялъ ниже своего вѣка, принадлежалъ къ другой, предыдущей эпохѣ; однимъ словомъ человѣкъ лежалъ какъ-бы въ гробу, потерявъ сознанiе подъ влiянiемъ злополучныхъ вѣянiй. Тотъ-же, кто стоялъ цѣлой головой выше другихъ, только путемъ безконечной борьбы и страшныхъ противорѣчiй могъ отстоять для себя полу-свободу и прожить свою духовную жизнь, полную трагизма и похожую собственно на смерть, точно въ заколдованномъ состоянiи и быть полу-героемъ!
Scepticism is the name we give to all this; as the chief symptom, as the chief origin of all this. Concerning which so much were to be said! It would take many Discourses, not a small fraction of one Discourse, to state what one feels about that Eighteenth Century and its ways. As indeed this, and the like of this, which we now call Scepticism, is precisely the black malady and life-foe, against which all teaching and discoursing since man's life began has directed itself: the battle of Belief against Unbelief is the never-ending battle! Neither is it in the way of crimination that one would wish to speak. Scepticism, for that century, we must consider as the decay of old ways of believing, the preparation afar off for new better and wider ways, - an inevitable thing. We will not blame men for it; we will lament their hard fate. We will understand that destruction of old forms is not destruction of everlasting substances; that Scepticism, as sorrowful and hateful as we see it, is not an end but a beginning.
Все это вмѣстѣ взятое мы называемъ скептицизмомъ; онъ является главнымъ стимуломъ, главнымъ началомъ, порождающимъ все остальное. По этому поводу слѣдовало-бы собственно поговорить пообстоятельнѣе, но въ такомъ случаѣ изложенiю того, что я чувствую относительно восемнадцатаго столѣтiя и его понятiй, пришлось-бы посвятить не нѣсколько словъ и не одну бесѣду, а цѣлый рядъ ихъ. Ибо дѣйствительно то, что мы называемъ здѣсь скептицизмомъ, и все подобное ему есть черная немочь и губительный недугъ жизни, противъ котораго направлены всѣ поученiя и всѣ собесѣдованiя, съ тѣхъ поръ какъ зародилась человѣческая жизнь. Борьба вѣры съ невѣрiемъ, это - никогда нескончаемая борьба! Дѣло не въ порицанiяхъ и обвиненiи, конечно. Скептицизмъ восемнадцатаго вѣка мы должны разсматривать, какъ упадокъ древнихъ вѣрованiй, какъ медленное подготовленiе къ новымъ, болѣе широкимъ вѣрованiямъ. Онъ былъ неизбѣжнымъ явленiемъ. Мы не должны порицать людей за него. Мы должны оплакивать ихъ тяжкую участь. Мы должны понять, что разрушенiе старыхъ формъ не есть разрушенiе вѣчныхъ сущностей; что скептицизмъ, прискорбный и ненавистный скептицизмъ, какимъ мы знаемъ его, есть не конецъ, а начало...
The other day speaking, without prior purpose that way, of Bentham's theory of man and man's life, I chanced to call it a more beggarly one than Mahomet's. I am bound to say, now when it is once uttered, that such is my deliberate opinion. Not that one would mean offence against the man Jeremy Bentham, or those who respect and believe him. Bentham himself, and even the creed of Bentham, seems to me comparatively worthy of praise. It is a determinate being what all the world, in a cowardly half-and-half manner, was tending to be. Let us have the crisis; we shall either have death or the cure. I call this gross, steam-engine Utilitarianism an approach towards new Faith. It was a laying-down of cant; a saying to oneself: "Well then, this world is a dead iron machine, the god of it Gravitation and selfish Hunger; let us see what, by checking and balancing, and good adjustment of tooth and pinion, can be made of it!" Benthamism has something complete, manful, in such fearless committal of itself to what it finds true; you may call it Heroic, though a Heroism with its eyes put out! It is the culminating point, and fearless ultimatum, of what lay in the half-and-half state, pervading man's whole existence in that Eighteenth Century. It seems to me, all deniers of Godhood, and all lip-believers of it, are bound to be Benthamites, if they have courage and honesty. Benthamism is an eyeless Heroism: the Human Species, like a hapless blinded Samson grinding in the Philistine Mill, clasps convulsively the pillars of its Mill; brings huge ruin down, but ultimately deliverance withal. Of Bentham I meant to say no harm.
Говоря въ одной изъ предыдущихъ бесѣдъ безъ всякой задней мысли о теорiи Бентама относительно человѣка и человѣческой жизни, я случайно сказалъ, что его мiровоззрѣнiе кажется мнѣ жалкимъ сравнительно съ мiровоззрѣнiемъ Магомета. Чтобъ устранить всякiя недоразумѣнiя, я считаю обязаннымъ себя сказать здѣсь, что именно таково мое вполнѣ обдуманное мнѣнiе. Говорю это не съ тѣмъ, чтобъ оскорблять лично Iеремiю Бентама и тѣхъ, кто вѣритъ ему и уважаетъ его. Бентамъ самъ по себѣ и даже убѣжденiя Бентама кажутся мнѣ сравнительно достойными похвалы. Всѣ стремились къ опредѣленному бытiю, стремились нерѣшительнымъ образомъ, представляя собою ни мясо, ни рыбу. Пусть же лучше будетъ кризисъ: за нимъ наступитъ или смерть, или излеченiе. Этотъ грубый машинообразный утилитаризмъ, по моему мнѣнiю, указывалъ на приближенiе новой вѣры. Онъ означалъ ниспроверженiе лицемѣрiя; онъ говорилъ каждому: "Итакъ, этотъ мiръ есть мертвая желѣзная машина; тяготѣнiе и самодовлѣющiй голодъ - его божество; посмотримъ, что можно сдѣлать изъ него при помощи пружинъ и рычаговъ, зубцовъ и шестерней, тщательно отшлифованныхъ!" Бентамизмъ заключалъ въ себѣ нѣчто полное, мужественное; онъ безстрашно отдавался тому, что признавалъ за истину; онъ также не лишенъ геройства, хотя это было геройство съ выколотыми глазами! Онъ - кульминацiонная точка, безстрашный ультиматумъ, на какой только могъ отважиться человѣкъ восемнадцатаго вѣка, всецѣло погрязшiй въ нерѣшительной, половинчатой жизни, представлявшiй собою, какъ я говорю, ни рыбу, ни мясо. Я думаю, что всѣ тѣ, кто отрицаетъ божество, и всѣ тѣ, кто исповѣдуетъ его только своими устами, должны быть бентамистами, если они люди отважные и честные. Бентамизмъ это - безглазый героизмъ. Родъ человѣческiй, подобно несчастному ослѣпленному Самсону, ворочавшему жернова на мельницѣ у филистимлянъ, конвульсивно обхватываетъ столбы мельницы и потрясаетъ ими; наступаетъ всеобщая гибель, но вмѣстѣ съ тѣмъ, въ концѣ концовъ, и освобожденiе. О Бентамѣ я не стану говорить ничего дурного.
But this I do say, and would wish all men to know and lay to heart, that he who discerns nothing but Mechanism in the Universe has in the fatalest way missed the secret of the Universe altogether. That all Godhood should vanish out of men's conception of this Universe seems to me precisely the most brutal error, - I will not disparage Heathenism by calling it a Heathen error, - that men could fall into. It is not true; it is false at the very heart of it. A man who thinks so will think wrong about all things in the world; this original sin will vitiate all other conclusions he can form. One might call it the most lamentable of Delusions, - not forgetting Witchcraft itself! Witchcraft worshipped at least a living Devil; but this worships a dead iron Devil; no God, not even a Devil! Whatsoever is noble, divine, inspired, drops thereby out of life. There remains everywhere in life a despicable caput-mortuum; the mechanical hull, all soul fled out of it. How can a man act heroically? The "Doctrine of Motives" will teach him that it is, under more or less disguise, nothing but a wretched love of Pleasure, fear of Pain; that Hunger, of applause, of cash, of whatsoever victual it may be, is the ultimate fact of man's life. Atheism, in brief; - which does indeed frightfully punish itself. The man, I say, is become spiritually a paralytic man; this godlike Universe a dead mechanical steam-engine, all working by motives, checks, balances, and I know not what; wherein, as in the detestable belly of some Phalaris'-Bull of his own contriving, he the poor Phalaris sits miserably dying!
Но вотъ что я долженъ сказать и желалъ бы, чтобы всѣ люди услышали это и приняли къ сердцу, а именно, что тотъ, кто видитъ во вселенной одинъ только механизмъ, фатальнымъ образомъ упускаетъ совершенно изъ виду тайну вселенной. Изгнанiе всякаго божества изъ человѣческаго представленiя о мiрѣ, въ моихъ глазахъ,- жесточайшее животное заблужденiе; я не говорю - языческое, чтобы не оскорблять язычество, каково-бы оно ни было вообще. Это не правда; это - въ самомъ существѣ своемъ ложь. Человѣкъ, думающiй такъ, будетъ думать неправильно и обо всемъ остальномъ: первородный безбожный грѣхъ извратитъ въ корнѣ всѣ его сужденiя. Это заблужденiе мы должны считать самымъ плачевнымъ изъ всѣхъ заблужденiй, плачевнѣе даже колдовства. Впадая въ колдовство, человѣкъ поклоняется по крайней мѣрѣ живому дьяволу, а здѣсь онъ поклоняется мертвому желѣзному дьяволу; ни бога, ни даже дьявола! Все благородное, святое, всякое вдохновенiе исчезаетъ,благодаря этому заблужденiю, и повсюду въ жизни остается одно презрѣнное caput mortuum,- механически связанная оболочка, изъ которой духъ живой исчезаетъ совершенно. Развѣ можетъ человѣкъ поступать при такихъ условiяхъ геройски? "Ученiе о двигателяхъ" внушаетъ ему, въ болѣе или менѣе замаскированномъ видѣ, что не существуетъ ничего, кромѣ жалкой страсти къ наслажденiю и страха передъ страданiемъ; что голодъ, жажда рукоплесканiй, денегъ и всякаго рода пожива представляетъ послѣднее слово въ человѣческой жизни. Короче говоря - полный атеизмъ, который неизбѣжнымъ и ужасающимъ образомъ караетъ въ концѣ концовъ самъ себя. Человѣкъ, говорю я, становится тогда паралитикомъ въ духовномъ отношенiи; божественная вселенная - мертвой, механически слаженной паровой машиной, работающей благодаря только двигателямъ, нажимамъ, рычагамъ и, я не знаю, еще чему; а въ ней, какъ въ злополучномъ чревѣ отвратительнаго быка Фалариса, находится онъ, самъ изобрѣтатель, бѣдный Фаларисъ, и ожидаетъ своей жалкой смерти.
Belief I define to be the healthy act of a man's mind. It is a mysterious indescribable process, that of getting to believe; - indescribable, as all vital acts are. We have our mind given us, not that it may cavil and argue, but that it may see into something, give us clear belief and understanding about something, whereon we are then to proceed to act. Doubt, truly, is not itself a crime. Certainly we do not rush out, clutch up the first thing we find, and straightway believe that! All manner of doubt, inquiry, [Gr.] skepsis as it is named, about all manner of objects, dwells in every reasonable mind. It is the mystic working of the mind, on the object it is getting to know and believe. Belief comes out of all this, above ground, like the tree from its hidden roots. But now if, even on common things, we require that a man keep his doubts silent, and not babble of them till they in some measure become affirmations or denials; how much more in regard to the highest things, impossible to speak of in words at all! That a man parade his doubt, and get to imagine that debating and logic (which means at best only the manner of telling us your thought, your belief or disbelief, about a thing) is the triumph and true work of what intellect he has: alas, this is as if you should overturn the tree, and instead of green boughs, leaves and fruits, show us ugly taloned roots turned up into the air, - and no growth, only death and misery going on!
For the Scepticism, as I said, is not intellectual only; it is moral also; a chronic atrophy and disease of the whole soul. A man lives by believing something; not by debating and arguing about many things. A sad case for him when all that he can manage to believe is something he can button in his pocket, and with one or the other organ eat and digest! Lower than that he will not get. We call those ages in which he gets so low the mournfulest, sickest and meanest of all ages. The world's heart is palsied, sick: how can any limb of it be whole? Genuine Acting ceases in all departments of the world's work; dexterous Similitude of Acting begins. The world's wages are pocketed, the world's work is not done. Heroes have gone out; Quacks have come in. Accordingly, what Century, since the end of the Roman world, which also was a time of scepticism, simulacra and universal decadence, so abounds with Quacks as that Eighteenth? Consider them, with their tumid sentimental vaporing about virtue, benevolence, - the wretched Quack-squadron, Cagliostro at the head of them! Few men were without quackery; they had got to consider it a necessary ingredient and amalgam for truth. Chatham, our brave Chatham himself, comes down to the House, all wrapt and bandaged; he "has crawled out in great bodily suffering," and so on; - forgets, says Walpole, that he is acting the sick man; in the fire of debate, snatches his arm from the sling, and oratorically swings and brandishes it! Chatham himself lives the strangest mimetic life, half-hero, half-quack, all along. For indeed the world is full of dupes; and you have to gain the world's suffrage! How the duties of the world will be done in that case, what quantities of error, which means failure, which means sorrow and misery, to some and to many, will gradually accumulate in all provinces of the world's business, we need not compute.
Вѣра, какъ я понимаю ее, есть здоровый актъ человѣческаго духа. Какимъ образомъ человѣкъ находитъ свою вѣру, это - таинственный, не поддающiйся описанiю процессъ, какъ и всякiй вообще жизненный процессъ. Умъ данъ намъ вовсе не для того, чтобы мы препирались и умствовали; но для того, чтобы мы могли проникать въ окружающiе насъ предметы, создавать себѣ ясное представленiе, понимать ихъ, вѣровать и на основанiи всего этого дѣйствовать затѣмъ. Правда, сомнѣнiе само по себѣ не есть преступленiе. Конечно, мы не должны накидываться на все сразу, подхватывать первую попавшуюся намъ мысль и вѣрить въ нее тотчасъ-же! Всякаго рода сомнѣнiе, пытливость, skepsis, какъ называютъ ее, относительно какихъ-бы то ни было фактовъ, присуща уму каждаго разумнаго человѣка. Сомнѣнiе представляетъ мистическую работу ума надъ фактами, находящимися на пути къ тому, чтобы человѣкъ понялъ и увѣровалъ въ нихъ. Вѣра выростаетъ изъ всего этого, какъ выростаетъ дерево надъ почвой изъ своихъ скрытыхъ корней. Но затѣмъ, если мы требуемъ даже въ обыденныхъ дѣлахъ, чтобы человѣкъ держалъ про себя свои сомнѣнiя и не болталъ о нихъ, пока они не переработаются до нѣкоторой степени въ утвержденiя или отрицанiя, то тѣмъ съ большимъ правомъ мы можемъ требовать того-же, когда дѣло идетъ о предметахъ величайшей важности, о предметахъ, которыхъ даже невозможно высказать словами! Когда человѣкъ выставляетъ на показъ свое сомнѣнiе и воображаетъ, что споры и логика (говорящая въ лучшемъ случаѣ лишь о томъ, насколько человѣкъ умѣетъ выразить свою мысль, свою вѣру или безвѣрiе относительно извѣстнаго факта) составляютъ истинное торжество и работу его интеллекта, то, увы, онъ дѣлаетъ то-же, что и неразумный садовникъ, выворачивающiй дерево и показывающiй намъ вмѣсто зеленыхъ вѣтвей, листьевъ и плодовъ безобразные обнаженные корни... Никакого роста въ будущемъ, одна только смерть и несчастiе! Ибо скептицизмъ, какъ я сказалъ, охватываетъ не только интеллектъ, но и нравственное чувство. Это - хроническое разрушенiе и атрофiя всей души. Человѣкъ живетъ только вѣрой, а не спорами и умствованiями. Горе ему, если все, съ чѣмъ онъ совладалъ и во что повѣрилъ, сводится къ тому, что онъ можетъ засунуть въ карманъ или обратить на удовлетворенiе своихъ грубыхъ аппетитовъ. Ниже этого онъ уже не можетъ пасть! Вѣка, когда человѣкъ падаетъ такъ низко, мы считаемъ самыми плачевными, самыми жалкими и ничтожными. Сердце мiра страдаетъ, оно парализовано; развѣ могутъ члены его чувствовать себя при этомъ здоровыми? Во всѣхъ отрасляхъ мiровой работы прекращается искренняя дѣятельность и начинается ловкая фальсификацiя. Заработная плата, выдаваемая мiромъ, спокойно кладется въ карманъ, а работа мiра не дѣлается. Герои ушли. Настало время шарлатановъ. Дѣйствительно, какое другое столѣтiе, начиная съ паденiя римскаго мiра,- это была также эпоха скептицизма, призрачности, всеобщаго разложенiя,- какое другое столѣтiе изобиловало такой массой шарлатановъ, какъ восемнадцатое?
Присмотритесь къ нимъ, къ ихъ напыщенному, сентиментальному хвастовству добродѣтелью и милосердiемъ, къ этому жалкому эскадрону шарлатановъ съ Калiостро во главѣ. Не многiе устояли тогда и остались незапятнанными. Шарлатанство признавалось въ ту пору необходимымъ ингредiентомъ и амальгамой истины. Чатамъ, нашъ храбрый Чатамъ, онъ пришелъ въ палату весь въ повязкахъ и перевязяхъ; онъ "приползъ сюда, несмотря на страшное физическое страданiе", но забылъ разыгрываемую имъ роль больного человѣка: въ пылу спора срываетъ свою руку съ перевязи и по-ораторски размахиваетъ и жестикулируетъ ею! Самъ Чатамъ ведетъ какую-то крайне странную, подражательную жизнь: полугерой, полушарлатанъ впродолженiе всей жизни. Ибо дѣйствительно мiръ изобилуетъ олухами, а вы добились всеобщаго голосованiя! Намъ не зачѣмъ входить здѣсь въ разсмотрѣнiе, какимъ образомъ при такихъ условiяхъ выполняются всеобщiя обязанности, какое количество ошибокъ постепенно накопляется во всѣхъ областяхъ человѣческой дѣятельности, ошибокъ, указывающихъ на несостоятельность, и ошибокъ, указывающихъ на бѣдствiе и несчастiе многихъ или не многихъ людей.
It seems to me, you lay your finger here on the heart of the world's maladies, when you call it a Sceptical World. An insincere world; a godless untruth of a world! It is out of this, as I consider, that the whole tribe of social pestilences, French Revolutions, Chartisms, and what not, have derived their being, - their chief necessity to be. This must alter. Till this alter, nothing can beneficially alter. My one hope of the world, my inexpugnable consolation in looking at the miseries of the world, is that this is altering. Here and there one does now find a man who knows, as of old, that this world is a Truth, and no Plausibility and Falsity; that he himself is alive, not dead or paralytic; and that the world is alive, instinct with Godhood, beautiful and awful, even as in the beginning of days! One man once knowing this, many men, all men, must by and by come to know it. It lies there clear, for whosoever will take the spectacles off his eyes and honestly look, to know! For such a man the Unbelieving Century, with its unblessed Products, is already past; a new century is already come. The old unblessed Products and Performances, as solid as they look, are Phantasms, preparing speedily to vanish. To this and the other noisy, very great-looking Simulacrum with the whole world huzzaing at its heels, he can say, composedly stepping aside: Thou art not true; thou art not extant, only semblant; go thy way! - Yes, hollow Formulism, gross Benthamism, and other unheroic atheistic Insincerity is visibly and even rapidly declining. An unbelieving Eighteenth Century is but an exception, - such as now and then occurs. I prophesy that the world will once more become sincere; a believing world; with many Heroes in it, a heroic world! It will then be a victorious world; never till then.
Я думаю, что мы влагаемъ свои персты въ самую гнойную язву мiра, когда говоримъ о скептицизмѣ. Скептическiй мiръ - неискреннiй мiръ; скептицизмъ - безбожная неправда мiра! Изъ него зародилось цѣлое племя соцiальныхъ язвъ,- французскiя революцiи, чартизмъ и все что угодно; онъ составлялъ главную основу ихъ неизбѣжнаго существованiя. Все это должно измѣниться, а до тѣхъ поръ невозможны никакiя дѣйствительныя улучшенiя. Моя единственная надежда относительно человѣчества, мое постоянное утѣшенiе при видѣ бѣдствiй мiра - въ томъ, что такой порядокъ вещей измѣняется. То тамъ, то здѣсь въ настоящее время встрѣчаются уже люди, которые признаютъ, какъ въ старинныя времена, что мiръ представляетъ собою истину, а не одну только вѣроятность, не ложь; что сами они - люди живые, а не мертвые или паралитики, и что мiръ - живъ и движимъ божествомъ, что онъ прекрасенъ и грозенъ, какъ въ первый день творенiя! Разъ одинъ человѣкъ признаетъ это, то и многiе, то и всѣ люди должны постепенно придти къ тому-же. Дѣло ясное для всякаго, кто, желая знать истину, сниметъ очки и взглянетъ открыто на мiръ Божiй! Для такого человѣка вѣкъ невѣрiя, со всѣми его проклятыми послѣдствiями, ужъ дѣло прошлаго; для него уже наступаетъ заря новаго столѣтiя. Старое проклятое наследiе, прежнiя дѣянiя, какъ-бы долговѣчны они ни казались, суть фантомы, готовые скоро исчезнуть. И этому шумливому, величественно выглядывающему призраку съ цѣлымъ сонмомъ людей, выкрикивающихъ вслѣдъ за нимъ ура, равно какъ и другимъ призракамъ, онъ можетъ сказать, спокойно отступая въ сторону: "Ты - не истина; ты не существуешь; ты - одна только видимость; иди своимъ путемъ!" Да, пустой формализмъ, грубый бентамизмъ и всякого другого рода негероическая атеистическая неискренность видимо и быстро клонится къ упадку. Невѣрующiй восемнадцатый вѣкъ представляетъ въ концѣ концовъ исключительное явленiе, какое бываетъ вообще отъ времени до времени въ исторiи. Я предсказываю, что мiръ еще разъ станетъ искреннимъ, вѣрующимъ мiромъ, что въ немъ будетъ много героевъ, что онъ будетъ героическимъ мiромъ! Тогда онъ станетъ побѣдоноснымъ мiромъ; только тогда и только при такихъ условiяхъ...
Or indeed what of the world and its victories? Men speak too much about the world. Each one of us here, let the world go how it will, and be victorious or not victorious, has he not a Life of his own to lead? One Life; a little gleam of Time between two Eternities; no second chance to us forevermore! It were well for us to live not as fools and simulacra, but as wise and realities. The world's being saved will not save us; nor the world's being lost destroy us. We should look to ourselves: there is great merit here in the "duty of staying at home"! And, on the whole, to say truth, I never heard of "world's" being "saved" in any other way. That mania of saving worlds is itself a piece of the Eighteenth Century with its windy sentimentalism. Let us not follow it too far. For the saving of the world I will trust confidently to the Maker of the world; and look a little to my own saving, which I am more competent to! - In brief, for the world's sake, and for our own, we will rejoice greatly that Scepticism, Insincerity, Mechanical Atheism, with all their poison-dews, are going, and as good as gone. -
Или въ самомъ дѣлѣ, что я говорю о мiрѣ и о его побѣдахъ? Люди слишкомъ много говорятъ о мiрѣ. Не обязанъ ли каждый изъ насъ - пусть мiръ идетъ, какъ онъ хочетъ, преуспѣваетъ или не преуспѣваетъ - направлять свою собственную жизнь въ ту или другую сторону? Жизнь человѣку дается только одинъ разъ; только одинъ разъ промелькнетъ для него этотъ маленькiй проблескъ времени между двумя вѣчностями; вторично жить намъ никогда болѣе не придется! И благо было-бы намъ жить не какъ глупцамъ и призракамъ, а какъ мудрецамъ и реальностям. Спасенiе мiра не спасаетъ еще насъ, такъ-же какъ заблужденiе мiра не губитъ еще насъ. Мы должны сами позаботиться о себѣ: великое дѣло представляетъ эта "обязанность оставаться дома"! И вообще, говоря по правдѣ, я никогда не слышалъ о "мiрахъ", "спасенныхъ" какимъ-либо другимъ образомъ. Манiя спасать мiры составляетъ особенность восемнадцатаго вѣка съ его пустымъ сентиментализмомъ. Не будемъ-же подражать ему слишкомъ старательно. Ибо спасенiе мiра я долженъ съ полнымъ упованiемъ предоставить Творцу мiра и позаботиться немного о своемъ собственномъ спасенiи, въ чемъ я могу быть гораздо болѣе компетентенъ! Короче, мы должны въ интересахъ мiра и въ своихъ собственныхъ интересахъ радоваться, что скептицизмъ, неискренность, механическiй атеизмъ, со всѣми своими ядовитыми росами, проходятъ, почти прошли уже.
Now it was under such conditions, in those times of Johnson, that our Men of Letters had to live. Times in which there was properly no truth in life. Old truths had fallen nigh dumb; the new lay yet hidden, not trying to speak. That Man's Life here below was a Sincerity and Fact, and would forever continue such, no new intimation, in that dusk of the world, had yet dawned. No intimation; not even any French Revolution, - which we define to be a Truth once more, though a Truth clad in hell-fire! How different was the Luther's pilgrimage, with its assured goal, from the Johnson's, girt with mere traditions, suppositions, grown now incredible, unintelligible! Mahomet's Formulas were of "wood waxed and oiled," and could be burnt out of one's way: poor Johnson's were far more difficult to burn. - The strong man will ever find work, which means difficulty, pain, to the full measure of his strength. But to make out a victory, in those circumstances of our poor Hero as Man of Letters, was perhaps more difficult than in any. Not obstruction, disorganization, Bookseller Osborne and Fourpence-halfpenny a day; not this alone; but the light of his own soul was taken from him. No landmark on the Earth; and, alas, what is that to having no loadstar in the Heaven! We need not wonder that none of those Three men rose to victory. That they fought truly is the highest praise. With a mournful sympathy we will contemplate, if not three living victorious Heroes, as I said, the Tombs of three fallen Heroes! They fell for us too; making a way for us. There are the mountains which they hurled abroad in their confused War of the Giants; under which, their strength and life spent, they now lie buried.
Таковы были условiя, при которыхъ во времена Джонсона приходилось жить нашимъ писателямъ. Тщетно вы стали-бы искать тогда какой-либо истины въ жизни. Старыя истины лежали поверженныя, почти безмолвныя; новыя оставались еще сокрытыми, ихъ никто не пытался высказать. Въ этихъ сумеркахъ мiра не видно было еще ни малѣйшаго проблеска, ни малѣйшаго намека, что человѣческая жизнь здѣсь на землѣ была нѣкогда искренней, представляла собою дѣйствительный фактъ и что такою она должна быть всегда. Ни малѣйшаго намека, ни даже чего-либо вродѣ французской революцiи, которую мы понимаемъ, во всякомъ случаѣ, какъ новое проявленiе истины, хотя и вырвавшейся подобно огню изъ самой преисподней! Какая громадная разница между паломничествомъ Лютера, имѣвшаго передъ собою достовѣрную цѣль, и паломничествомъ Джонсона, окруженнаго однѣми только традицiями, гипотезами, ставшими въ то время уже немыслимыми, невѣроятными! Формулы, съ которыми приходилось считаться Магомету, можно выразить слѣдующимъ образомъ: "дерево, натертое воскомъ и смазанное масломъ". Такихъ идоловъ можно было сжечь и сбросить съ пути; но гораздо труднѣе было сжечь формулы, стоявшiя передъ бѣднымъ Джонсономъ. Сильный человѣкъ всегда найдетъ себѣ трудъ (что означаетъ преодолѣнiе затрудненiя, страданiе) въ полную мѣру своей силы.
Но выйти побѣдителемъ изъ обстоятельствъ, при которыхъ работалъ нашъ герой-писатель, было труднѣе, чѣмъ изъ какихъ угодно другихъ. Дѣло не въ помѣхахъ, не въ дезорганизацiи, не въ книгопродавцѣ Осборнѣ и четырехъ съ половиной пенсахъ въ день; дѣло, я хочу сказать, не только въ этомъ, а въ томъ главнымъ образомъ, что у писателя-героя похитили свѣтъ его собственной души. На его пути не было воткнуто ни одной вѣхи въ землю; но, увы, что значитъ это по сравненiю съ тѣмъ, что онъ въ то-же время не видѣлъ никакой полярной звѣзды на небѣ! Нечего поэтому удивляться, если три означенные писателя не вышли побѣдителями изъ жизненной борьбы. Величайшей похвалы заслуживаютъ они уже за то, что честно сражались, и мы съ скорбной симпатiей созерцаемъ теперь, если не трехъ живыхъ побѣдителей-героевъ, то, какъ я сказалъ, гробницы трехъ павшихъ героевъ! Они пали, сражаясь также и за насъ, пролагая путь также и для насъ. Вотъ горы, которыми они ворочали среди потемокъ въ своей борьбѣ съ гигантами; а теперь они покоятся подъ ними, растративъ свои силы и свою жизнь...
I have already written of these three Literary Heroes, expressly or incidentally; what I suppose is known to most of you; what need not be spoken or written a second time. They concern us here as the singular Prophets of that singular age; for such they virtually were; and the aspect they and their world exhibit, under this point of view, might lead us into reflections enough! I call them, all three, Genuine Men more or less; faithfully, for most part unconsciously, struggling to be genuine, and plant themselves on the everlasting truth of things. This to a degree that eminently distinguishes them from the poor artificial mass of their contemporaries; and renders them worthy to be considered as Speakers, in some measure, of the everlasting truth, as Prophets in that age of theirs. By Nature herself a noble necessity was laid on them to be so. They were men of such magnitude that they could not live on unrealities, - clouds, froth and all inanity gave way under them: there was no footing for them but on firm earth; no rest or regular motion for them, if they got not footing there. To a certain extent, they were Sons of Nature once more in an age of Artifice; once more, Original Men.
Я писалъ уже объ этихъ трехъ писателяхъ-герояхъ и потому не стану говорить здѣсь вторично объ одномъ и томъ же. Въ настоящемъ случаѣ они интересуютъ насъ, какъ единственные пророки этого единственнаго въ своемъ родѣ вѣка; ибо они дѣйствительно были пророками; и зрѣлище, какое представляютъ они и ихъ мiръ съ такой точки зрѣнiя, можетъ навести насъ на многiя размышленiя... Я считаю ихъ всѣхъ троихъ, въ большей или меньшей степени, искренними, честно, хотя въ большинствѣ случаевъ и безсознательно, стремившимися быть искренними и утвердиться на вѣчной истинѣ вещей. Таково въ высшей степени важное отличiе этихъ людей отъ жалкой массы ихъ дѣланныхъ современниковъ. Они высоко стоятъ надъ толпой и мы можемъ считать ихъ до извѣстной степени проповѣдниками вѣчной истины, пророками своего вѣка. Сама природа возложила на нихъ благородную необходимость быть проповѣдниками. Они были слишкомъ великими людьми, чтобы жить не реальностями; заволакивающiя облака, пѣна и всякая суета исчезали передъ ними; для нихъ не существовало другой точки опоры, кромѣ твердой земли; они не могли разсчитывать ни на покой, ни на правильное движенiе, до тѣхъ поръ, пока не станутъ прочной ногой на эту землю. До извѣстной степени они представляютъ собой также сыновъ природы въ этотъ вѣкъ всего искусственнаго и такимъ образомъ являются еще разъ людьми оригинальными.
As for Johnson, I have always considered him to be, by nature, one of our great English souls. A strong and noble man; so much left undeveloped in him to the last: in a kindlier element what might he not have been, - Poet, Priest, sovereign Ruler! On the whole, a man must not complain of his "element," of his "time," or the like; it is thriftless work doing so. His time is bad: well then, he is there to make it better! - Johnson's youth was poor, isolated, hopeless, very miserable. Indeed, it does not seem possible that, in any the favorablest outward circumstances, Johnson's life could have been other than a painful one. The world might have had more of profitable work out of him, or less; but his effort against the world's work could never have been a light one. Nature, in return for his nobleness, had said to him, Live in an element of diseased sorrow. Nay, perhaps the sorrow and the nobleness were intimately and even inseparably connected with each other. At all events, poor Johnson had to go about girt with continual hypochondria, physical and spiritual pain. Like a Hercules with the burning Nessus'-shirt on him, which shoots in on him dull incurable misery: the Nessus'-shirt not to be stript off, which is his own natural skin! In this manner he had to live. Figure him there, with his scrofulous diseases, with his great greedy heart, and unspeakable chaos of thoughts; stalking mournful as a stranger in this Earth; eagerly devouring what spiritual thing he could come at: school-languages and other merely grammatical stuff, if there were nothing better! The largest soul that was in all England; and provision made for it of "fourpence-halfpenny a day." Yet a giant invincible soul; a true man's. One remembers always that story of the shoes at Oxford: the rough, seamy-faced, rawboned College Servitor stalking about, in winter-season, with his shoes worn out; how the charitable Gentleman Commoner secretly places a new pair at his door; and the rawboned Servitor, lifting them, looking at them near, with his dim eyes, with what thoughts, - pitches them out of window! Wet feet, mud, frost, hunger or what you will; but not beggary: we cannot stand beggary! Rude stubborn self-help here; a whole world of squalor, rudeness, confused misery and want, yet of nobleness and manfulness withal. It is a type of the man's life, this pitching away of the shoes. An original man; - not a second-hand, borrowing or begging man. Let us stand on our own basis, at any rate! On such shoes as we ourselves can get. On frost and mud, if you will, but honestly on that; - on the reality and substance which Nature gives us, not on the semblance, on the thing she has given another than us - !
Что касается Джонсона, то я всегда относился къ нему какъ къ одному изъ нашихъ великихъ англiйскихъ умовъ. Сильный и благородный человѣкъ: какая масса дарованiй такъ и осталась въ немъ до конца подъ спудомъ; чего-бы только онъ ни сдѣлалъ при обстановкѣ болѣе благопрiятной: онъ могъ-бы быть поэтомъ, священникомъ, верховнымъ правителемъ! Но вообще человѣкъ не долженъ сѣтовать на свою "среду", на свое "время"; это - безплодный трудъ: если человѣку приходится жить въ скверныя времена, то онъ долженъ стремиться къ тому - и въ этомъ смыслъ его жизни - чтобы сдѣлать ихъ хорошими! Юность Джонсона протекла въ бѣдности, одиночествѣ, среди безысходной нужды, безъ всякихъ надеждъ впереди. Однако мы не имѣемъ въ сущности никакого основанiя утверждать, что при болѣе благопрiятныхъ внѣшнихъ условiяхъ жизнь Джонсона могла-бы быть иной, могла не быть столь мучительной. Мiръ могъ получить отъ него большее или меньшее количество полезной работы; но его усилiе, направленное противъ работы мiра, ни въ какомъ случаѣ не могло быть для него легкимъ. Природа, въ отвѣтъ на его благородство, сказала ему: живи въ атмосферѣ болѣзненной скорби. Нѣтъ, быть можетъ, скорбь и благородство были тѣсно и даже неразрывно связаны одна съ другимъ. Во всякомъ случаѣ бѣдный Джонсонъ долженъ былъ идти своимъ путемъ, охваченный вѣчной ипохондрiей, физическими и душевными муками. Онъ точно Геркулесъ въ раскаленной рубашкѣ Нессуса. Рубашка причиняетъ ему тупую нестерпимую боль, но онъ не можетъ сорвать ее, такъ какъ она - его собственная кожа! Такъ приходилось ему жить. Передъ вами человѣкъ, страдающiй золотухой, съ великимъ жаждущимъ сердцемъ и невыразимымъ хаосомъ мыслей, печально шагающiй, подобно какому-то чужеземцу, на нашей землѣ, жадно пожирающiй всякую умственную пищу, какую только онъ можетъ раздобыть: языки, обыкновенно изучаемые школьниками, и другiя чисто грамматическiя матерiи, за неимѣнiемъ лучшаго! Величайшiй умъ во всей Англiи; и на удовлетворенiе его потребностей - всего "четыре съ половиной пенса въ день". Однако это - гигантскiй, непобѣдимый умъ, умъ истиннаго человѣка. На-вѣки будетъ памятна извѣстная исторiя съ башмаками въ Оксфордѣ: какъ неотесанный, сухопарый, съ рябымъ лицомъ, студентъ-стипендiатъ ходилъ въ зимнюю пору въ изорванныхъ башмакахъ; какъ одинъ мягкосердый студентъ-джентльменъ тайкомъ поставилъ у его дверей новую пару башмаковъ, и какъ сухопарый стипендiатъ взялъ ихъ, посмотрѣлъ пристально своими близорукими глазами и - съ какими мыслями - выбросилъ вонъ за окно! Промоченныя ноги, грязь, морозъ, голодъ, все, что вамъ угодно, только не нищенство: нищенствовать мы не можемъ. Суровая и непреклонная независимость заговорила въ немъ; тутъ передъ вами цѣлый мiръ грязи, грубости, непроглядной бѣдности и нужды, и вмѣстѣ съ тѣмъ благородства и мужества. Эта исторiя съ выброшенными за окно башмаками - крайне типична для Джонсона. Онъ - вполнѣ оригинальный человѣкъ, человѣкъ, живущiй не чужимъ умомъ изъ вторыхъ рукъ, не заимствующiй, не выпрашивающiй. Будемъ стоять на нашемъ собственномъ основанiи, чего-бы это ни стоило намъ! Будемъ ходить въ такихъ башмакахъ, какiя мы можемъ сами добыть себѣ, въ морозъ и по грязи, если вамъ угодно, но только не стыдясь, открыто для всѣхъ; будемъ стоять на реальности и сущности, которыя открываетъ намъ природа, а не на видимости, не на томъ, что она открываетъ другимъ, не намъ!
Джошуа Рейнольдсъ. Самуилъ Джонсонъ (1775)
And yet with all this rugged pride of manhood and self-help, was there ever soul more tenderly affectionate, loyally submissive to what was really higher than he? Great souls are always loyally submissive, reverent to what is over them; only small mean souls are otherwise. I could not find a better proof of what I said the other day, That the sincere man was by nature the obedient man; that only in a World of Heroes was there loyal Obedience to the Heroic. The essence of originality is not that it be new: Johnson believed altogether in the old; he found the old opinions credible for him, fit for him; and in a right heroic manner lived under them. He is well worth study in regard to that. For we are to say that Johnson was far other than a mere man of words and formulas; he was a man of truths and facts. He stood by the old formulas; the happier was it for him that he could so stand: but in all formulas that he could stand by, there needed to be a most genuine substance. Very curious how, in that poor Paper-age, so barren, artificial, thick-quilted with Pedantries, Hearsays, the great Fact of this Universe glared in, forever wonderful, indubitable, unspeakable, divine-infernal, upon this man too! How he harmonized his Formulas with it, how he managed at all under such circumstances: that is a thing worth seeing. A thing "to be looked at with reverence, with pity, with awe." That Church of St. Clement Danes, where Johnson still worshipped in the era of Voltaire, is to me a venerable place.
И однако при всемъ его суровомъ мужествѣ, при всей его гордой независимости развѣ существовала когда-либо душа болѣе нѣжно любящая, болѣе чистосердечно подчиняющаяся всему, что стояло дѣйствительно выше ея? Великiя души всегда лойально-покорны, почтительны къ стоящимъ выше ихъ; только ничтожныя, низкiя души поступаютъ иначе. Я не могъ-бы найти лучшей иллюстрацiи, чѣмъ личность Джонсона, къ мысли, высказанной мной въ одной изъ предыдущихъ бесѣдъ, а именно, что искреннiй человѣкъ по природѣ своей - покорный человѣкъ; что только въ мiрѣ героевъ существуетъ законное повиновенiе героическому. Суть оригинальности не въ новизнѣ: Джонсонъ всецѣло вѣрилъ въ старину, онъ относился уважительно къ древнимъ ученiямъ и вѣрилъ въ нихъ, онъ находилъ ихъ годными для себя и слѣдовалъ имъ настоящимъ геройскимъ образомъ. Въ этомъ отношенiи онъ заслуживаетъ самаго серьезнаго изученiя. Ибо мы должны сказать, что Джонсонъ не былъ человѣкомъ однихъ только словъ и формулъ; нѣтъ, онъ былъ человѣкомъ истины и фактовъ. Онъ опирался на старыя формулы; тѣмъ лучше для него, что онъ могъ такъ поступать; но всѣ формулы, которыя онъ могъ признать, необходимо должны были заключать въ себѣ самое доподлинное, настоящее содержанiе. Крайне любопытно, что въ этотъ жалкiй бумажный вѣкъ, столь скудный, искусственный, наполненный до-верху педантизмомъ всякаго рода, ходячими фразами, что въ этотъ вѣкъ великiй фактъ, вселенная на вѣки чудесная, несомнѣнная, невыразимая, божественно-адская - все-таки сверкала своимъ яркимъ блескомъ для Джонсона! Любопытно, какъ онъ приводилъ свои формулы въ гармонiю съ нею, какъ онъ справлялся со всѣми затрудненiями. Это - картина, заслуживающая серьезнаго вниманiя, картина, на которую "слѣдуетъ глядѣть съ почтенiемъ, состраданiемъ и благоговѣнiемъ". Церковь Св. Клементiя, гдѣ Джонсонъ поклонялся своему Богу въ эпоху Вольтера, вызываетъ во мнѣ чувство благоговѣнiя.
It was in virtue of his sincerity, of his speaking still in some sort from the heart of Nature, though in the current artificial dialect, that Johnson was a Prophet. Are not all dialects "artificial"? Artificial things are not all false; - nay every true Product of Nature will infallibly shape itself; we may say all artificial things are, at the starting of them, true. What we call "Formulas" are not in their origin bad; they are indispensably good. Formula is method, habitude; found wherever man is found. Formulas fashion themselves as Paths do, as beaten Highways, leading toward some sacred or high object, whither many men are bent. Consider it. One man, full of heartfelt earnest impulse, finds out a way of doing somewhat, - were it of uttering his soul's reverence for the Highest, were it but of fitly saluting his fellow-man. An inventor was needed to do that, a poet; he has articulated the dim-struggling thought that dwelt in his own and many hearts. This is his way of doing that; these are his footsteps, the beginning of a "Path." And now see: the second men travels naturally in the footsteps of his foregoer, it is the easiest method. In the footsteps of his foregoer; yet with improvements, with changes where such seem good; at all events with enlargements, the Path ever widening itself as more travel it; - till at last there is a broad Highway whereon the whole world may travel and drive. While there remains a City or Shrine, or any Reality to drive to, at the farther end, the Highway shall be right welcome! When the City is gone, we will forsake the Highway. In this manner all Institutions, Practices, Regulated Things in the world have come into existence, and gone out of existence. Formulas all begin by being full of substance; you may call them the skin, the articulation into shape, into limbs and skin, of a substance that is already there: they had not been there otherwise. Idols, as we said, are not idolatrous till they become doubtful, empty for the worshipper's heart. Much as we talk against Formulas, I hope no one of us is ignorant withal of the high significance of true Formulas; that they were, and will ever be, the indispensablest furniture of our habitation in this world. -
Джонсонъ, по силѣ своей искренности, по силѣ своего слова, исходившаго до извѣстной степени все еще изъ самаго сердца природы, хотя и облекавшагося въ формы ходячаго, искусственнаго дiалекта, былъ пророкомъ. Но развѣ не всѣ дiалекты искусственны? Не всѣ искусственныя вещи фальшивы. Напротивъ, всякое истинное творенiе природы неизбѣжно принимаетъ извѣстную форму; мы можемъ сказать, что все искусственное, въ первоначальной точкѣ своего отправленiя, истинно. Такъ называемыя нами "формулы" не заключали въ себѣ вначалѣ ничего низменнаго; онѣ были необходимымъ благомъ. Формула есть методъ, обычай; она существуетъ повсюду, гдѣ существуетъ человѣкъ. Формулы складываются такъ же, какъ пролагаются тропинки, проѣзжiя большiя дороги, ведущiя къ святынѣ, на поклоненiе которой стекается масса народу. Разсудите дѣйствительно. Человѣкъ, подъ влiянiемъ горячаго сердечнаго импульса, находитъ средство осуществить извѣстную мысль: выразить напримѣръ благоговѣнiе, какое душа его питаетъ къ Всевышнему, или-же просто - привѣтствовать надлежащимъ образомъ человѣка, подобнаго себѣ. Для того чтобы сдѣлать это, необходимо быть изобрѣтателемъ, поэтомъ; онъ высказываетъ во всеуслышанiе, отчеканиваетъ мысль, существовавшую и смутно боровшуюся въ его сердцѣ и въ сердцахъ многихъ другихъ людей. Это - его образъ дѣйствiя; это - его слѣды, начало "тропинки". А теперь смотрите: второй человѣкъ идетъ, само собою разумѣется, по слѣдамъ своего предшественника: вѣдь это - самый легкiй способъ подвигаться впередъ. Да, по слѣдамъ своего предшественника, не отказываясь однако отъ измѣненiй, улучшенiй, гдѣ это оказывается удобнымъ, но во всякомъ случаѣ протаптывая тропинку; такимъ образомъ, она становится все шире и шире по мѣрѣ того, какъ все больше и больше народу ходитъ по ней, пока наконецъ не превращается въ широкую, большую дорогу, такъ что весь мiръ можетъ ходить и ѣздить по ней. Пока на другомъ концѣ находится городъ или святыня, или вообще что-либо реальное, къ чему стремится народъ, до тѣхъ поръ большая дорога должна по справедливости считаться за благо. Но разъ городъ исчезаетъ, мы неизбѣжно забрасываемъ и свою большую дорогу. Такимъ именно образомъ возникаютъ всякiя учрежденiя, обычаи, все то, что укладывается въ такиiя или иныя рамки, и такимъ-же образомъ они прекращаютъ свое существованiе. Всѣ формулы вначалѣ полны сущности; вы можете назвать ихъ кожею: онѣ представляютъ собою отчеканенное воплощенiе, въ формѣ, въ членахъ, той сущности, которая уже существуетъ помимо ихъ; если-бы это было не такъ, то и формулъ не существовало-бы вовсе. Существованiе идоловъ, какъ мы сказали, не означаетъ еще идолопоклонства до тѣхъ поръ, пока они не вызываютъ сомнѣнiя, не становятся пустыми для сердца человѣка, поклоняющагося передъ ними. Хотя мы много говорили противъ формулъ, однако я надѣюсь, никто изъ васъ не станетъ отрицать великаго значенiя истинныхъ формулъ, того, что онѣ были и всегда будутъ неотъемлемою принадлежностью нашего существованiя въ этомъ мiрѣ.
Mark, too, how little Johnson boasts of his "sincerity." He has no suspicion of his being particularly sincere, - of his being particularly anything! A hard-struggling, weary-hearted man, or "scholar" as he calls himself, trying hard to get some honest livelihood in the world, not to starve, but to live - without stealing! A noble unconsciousness is in him. He does not "engrave Truth on his watch-seal;" no, but he stands by truth, speaks by it, works and lives by it. Thus it ever is. Think of it once more. The man whom Nature has appointed to do great things is, first of all, furnished with that openness to Nature which renders him incapable of being insincere! To his large, open, deep-feeling heart Nature is a Fact: all hearsay is hearsay; the unspeakable greatness of this Mystery of Life, let him acknowledge it or not, nay even though he seem to forget it or deny it, is ever present to him, - fearful and wonderful, on this hand and on that. He has a basis of sincerity; unrecognized, because never questioned or capable of question. Mirabeau, Mahomet, Cromwell, Napoleon: all the Great Men I ever heard of have this as the primary material of them. Innumerable commonplace men are debating, are talking everywhere their commonplace doctrines, which they have learned by logic, by rote, at second-hand: to that kind of man all this is still nothing. He must have truth; truth which he feels to be true. How shall he stand otherwise? His whole soul, at all moments, in all ways, tells him that there is no standing. He is under the noble necessity of being true. Johnson's way of thinking about this world is not mine, any more than Mahomet's was: but I recognize the everlasting element of heart-sincerity in both; and see with pleasure how neither of them remains ineffectual. Neither of them is as chaff sown; in both of them is something which the seedfield will grow.
Замѣтьте еще, какъ мало Джонсонъ хвалится своею "искренностью". Онъ вовсе и не подозрѣваетъ даже, что въ особенности онъ искрененъ, что въ особенности онъ представляетъ собою нѣчто! Онъ - человѣкъ, ведущiй тяжелую борьбу, человѣкъ съ измученнымъ сердцемъ, "школяръ", какъ онъ называетъ самъ себя, работающiй безъ устали надъ тѣмъ, чтобы добыть себѣ честнымъ образомъ жалкiя средства существованiя въ этомъ мiрѣ, чтобы не умереть съ голоду и жить, не воруя. Въ немъ есть благородная безсознательность. Онъ не "вырѣзываетъ слова истина на своихъ брелокахъ"; нѣтъ, но онъ опирается на истину, говоритъ и работаетъ во имя ея, живетъ ею. Такъ всегда бываетъ. Подумайте объ этомъ еще разъ. Человѣкъ, предназначенный природою для совершенiя великихъ дѣлъ, бываетъ одаренъ прежде всего чуткостью по отношенiю къ природѣ, которая дѣлаетъ его неспособнымъ быть неискреннимъ! Для его широкаго, открытаго, глубоко чувствующаго сердца природа есть фактъ; всякая ходячая фраза есть фраза; несказанное величiе тайны нашей жизни,- сознаетъ-ли онъ это, или нѣтъ, даже болѣе, хотя-бы ему казалось, что онъ позабылъ объ этой тайнѣ и отрицаетъ ее,- всегда стоитъ передъ нимъ, стоитъ удивительное и страшное по одну и по другую руку его. У него есть извѣстная основа искренности, не сознаваемая, такъ какъ она никогда не подвергалась сомнѣнiю и не можетъ подвергаться ему. Мирабо, Магометъ, Кромвель, Наполеонъ, всѣ вообще великiе люди, о которыхъ я только слыхалъ когда-либо, отличались такою-же искренностью, составлявшей первородную матерiю ихъ бытiя. Безчисленное множество обыденныхъ людей спорятъ и толкуютъ повсюду о своихъ пошлыхъ доктринахъ, усвоенныхъ ими логическимъ, рутиннымъ путемъ, изъ вторыхъ рукъ. Но для такого человѣка всѣ эти споры не имѣютъ еще ровно никакого значенiя. Онъ долженъ обладать истинной; истинной, относительно которой онъ чувствуетъ, что она дѣйствительно истинна. Иначе онъ не будетъ чувствовать подъ собой прочной почвы. Его духъ всѣмъ своимъ существомъ, всякiй мигъ, всевозможными путями внушаетъ ему, что въ подобныхъ спорахъ и толкахъ нѣтъ ничего устойчиваго. Онъ испытываетъ благородную необходимость быть истиннымъ. Я не раздѣляю образа мыслей Джонсона относительно всего существующаго, какъ я не раздѣлялъ и образа мыслей Магомета; но я признаю непреходящiй элементъ сердечной искренности и въ томъ, и въ другомъ, и съ радостью вижу, что и тотъ и другой образъ мыслей оставили по себѣ извѣстные результаты. Ни одинъ изъ нихъ не представляетъ собою посѣянной мякины; въ обоихъ есть нѣчто такое, что будетъ рости на обсѣмененномъ ими полѣ.
Johnson was a Prophet to his people; preached a Gospel to them, - as all like him always do. The highest Gospel he preached we may describe as a kind of Moral Prudence: "in a world where much is to be done, and little is to be known," see how you will do it! A thing well worth preaching. "A world where much is to be done, and little is to be known:" do not sink yourselves in boundless bottomless abysses of Doubt, of wretched god-forgetting Unbelief; - you were miserable then, powerless, mad: how could you do or work at all? Such Gospel Johnson preached and taught; - coupled, theoretically and practically, with this other great Gospel, "Clear your mind of Cant!" Have no trade with Cant: stand on the cold mud in the frosty weather, but let it be in your own real torn shoes: "that will be better for you," as Mahomet says! I call this, I call these two things joined together, a great Gospel, the greatest perhaps that was possible at that time.
Джонсонъ былъ пророкомъ для своего народа; онъ проповѣдывалъ народу слово Божье, что всегда дѣлаютъ всѣ люди, подобные ему, и это его возвышеннѣйшее слово мы можемъ опредѣлить, какъ своего рода нравственное благоразумiе: "въ мiрѣ, гдѣ приходится много дѣлать и мало знать", будьте внимательны къ тому, какимъ образомъ вы станете дѣлать! Мысль, весьма и весьма заслуживающая самой горячей проповѣди. "Мiръ, гдѣ приходится много дѣлать и мало знать": не позволяйте-же себѣ погрязать въ безпредѣльныхъ и бездонныхъ пучинахъ сомнѣнiя, жалкаго невѣрiя, забывающаго о Богѣ; въ противномъ случаѣ вы будете несчастны, безсильны, безумны; какъ вы будете дѣлать, какъ вы будете работать? Такое именно божественное слово проповѣдывалъ Джонсонъ и ему онъ поучалъ людей,- слово, связанное теоретически и практически съ другимъ его великимъ словомъ: "Очистите душу вашу отъ лицемѣрiя!" Не имѣйте никакого дѣла съ лицемѣрiемъ: не бойтесь холодной грязи, морозной погоды, лишь-бы только вы были въ своихъ дѣйствительныхъ рваныхъ башмакахъ. "Такъ будетъ лучше для васъ!" говоритъ Магометъ. Я называю это, я называю эти два положенiя, соединенныя вмѣстѣ, великимъ евангелiемъ, величайшимъ, быть можетъ, какое только было возможно въ то время.
Johnson's Writings, which once had such currency and celebrity, are now as it were disowned by the young generation. It is not wonderful; Johnson's opinions are fast becoming obsolete: but his style of thinking and of living, we may hope, will never become obsolete. I find in Johnson's Books the indisputablest traces of a great intellect and great heart; - ever welcome, under what obstructions and perversions soever. They are sincere words, those of his; he means things by them. A wondrous buckram style, - the best he could get to then; a measured grandiloquence, stepping or rather stalking along in a very solemn way, grown obsolete now; sometimes a tumid size of phraseology not in proportion to the contents of it: all this you will put up with. For the phraseology, tumid or not, has always something within it. So many beautiful styles and books, with nothing in them; - a man is a malefactor to the world who writes such! They are the avoidable kind! - Had Johnson left nothing but his Dictionary, one might have traced there a great intellect, a genuine man. Looking to its clearness of definition, its general solidity, honesty, insight and successful method, it may be called the best of all Dictionaries. There is in it a kind of architectural nobleness; it stands there like a great solid square-built edifice, finished, symmetrically complete: you judge that a true Builder did it.
Сочиненiя Джонсона, имѣвшiя нѣкогда громадное распространенiе и пользовавшiяся громадной извѣстностью, теперь не удостоиваются вниманiя молодаго поколѣнiя. И это совершенно понятно: мысли, высказываемыя Джонсономъ, отжили или отживаютъ свой вѣкъ; но общiй тонъ его мыслей и его жизни, мы можемъ надѣяться, никогда не устарѣетъ. Въ книгахъ Джонсона я нахожу безспорнѣйшiе слѣды великаго ума и великаго сердца, и эти слѣды будутъ навѣки дороги намъ, съ какими-бы промахами и извращенiями они ни были связаны. Слова его - искреннiя слова; ими онъ обозначаетъ дѣйствительные предметы. Удивительный слогъ, точно проклеенный холстъ, былъ лучшимъ, какой только онъ могъ выработать въ то время; размѣренная высокопарность, шагающая или скорѣе гордо выступающая впередъ крайне торжественнымъ аллюромъ, устарѣла для настоящаго времени; мѣстами вы наталкиваетесь на фразеологiю, своимъ напыщеннымъ размахомъ не соотвѣтствующую содержанiю; но со всѣмъ этимъ вы примиряетесь. Ибо фразеологiя, напыщенная или нѣтъ, всегда заключаетъ въ себѣ кое-что. А какая масса прекрасныхъ стилей и прекрасныхъ книгъ ничего не содержатъ въ себѣ; человѣкъ, пишущiй подобныя книги,- настоящiй общественный злодѣй. Вотъ какого рода книгъ долженъ избѣгать каждый человѣкъ. Если-бы Джонсонъ не оставилъ ничего, кромѣ своего Словаря, то и этого было-бы достаточно, чтобы признать въ немъ великiй умъ искренняго человѣка. Обратите вниманiе на ясность опредѣленiй, вѣрность, глубину, на солидность во всѣхъ отношенiяхъ, на удачный методъ, и вы согласитесь, это этотъ словарь можно считать однимъ изъ лучшихъ словарей. Въ немъ чувствуется своего рода архитектурное благородство; онъ подымается подобно громадному, массивному, вполнѣ законченному и симметричному четырех-угольному зданiю. Да это дѣйствительно дѣло рукъ настоящаго мастера.
One word, in spite of our haste, must be granted to poor Bozzy. He passes for a mean, inflated, gluttonous creature; and was so in many senses. Yet the fact of his reverence for Johnson will ever remain noteworthy. The foolish conceited Scotch Laird, the most conceited man of his time, approaching in such awe-struck attitude the great dusty irascible Pedagogue in his mean garret there: it is a genuine reverence for Excellence; a worship for Heroes, at a time when neither Heroes nor worship were surmised to exist. Heroes, it would seem, exist always, and a certain worship of them! We will also take the liberty to deny altogether that of the witty Frenchman, that no man is a Hero to his valet-de-chambre. Or if so, it is not the Hero's blame, but the Valet's: that his soul, namely, is a mean valet-soul! He expects his Hero to advance in royal stage-trappings, with measured step, trains borne behind him, trumpets sounding before him. It should stand rather, No man can be a Grand-Monarque to his valet-de-chambre. Strip your Louis Quatorze of his king-gear, and there is left nothing but a poor forked radish with a head fantastically carved; - admirable to no valet. The Valet does not know a Hero when he sees him! Alas, no: it requires a kind of Hero to do that; - and one of the world's wants, in this as in other senses, is for most part want of such.
Несмотря на недостатокъ мѣста, мы должны посвятить нѣсколько словъ бѣдному Bozzy (Босуэлю). Его обыкновенно считаютъ низкимъ, надменнымъ, жаднымъ созданiемъ; и во многихъ отношенiяхъ онъ вполнѣ заслужилъ такую репутацiю. Однако его отношенiе къ Джонсону навсегда останется фактомъ, говорящимъ въ его пользу. Глупый, тщеславный шотландскiй лордъ, тщеславнѣйшiй человѣкъ своего времени, приближается съ чувствомъ глубокаго почтенiя къ великому раздражительному педагогу, загнанному на низкiй чердакъ и покрытому толстымъ слоемъ пыли: это было съ его стороны неподдѣльное уваженiе къ превосходству, поклоненiе герою въ эпоху, когда не подозрѣвали даже, что существуютъ герои и что слѣдуетъ поклоняться. Итакъ, герои существуютъ очевидно всегда, а вмѣстѣ съ тѣмъ существуетъ и извѣстнаго рода поклоненiе имъ! Я рѣшительно протестую противъ извѣстнаго изрѣченiя остроумнаго француза, что будто-бы нѣтъ человѣка, который былъ-бы героемъ въ глазахъ своего камердинера. А если-бы это и было дѣйствительно такъ, то дѣло тутъ не въ героѣ, а въ камердинерѣ; дѣло въ томъ, что душа у этого послѣдняго низменная, холопская душа! Онъ думаетъ, что герой долженъ выступать въ театрально-нарядномъ царскомъ костюмѣ, размѣреннымъ шагомъ, съ длиннымъ хвостомъ позади себя и звучащими трубами впереди. Я скорѣе сказалъ-бы, что ни одинъ человѣкъ не можетъ быть великимъ монархомъ въ глазахъ своего камердинера. Совлеките съ вашего Людовика XIV королевскiй уборъ, и отъ его величiя не останется ничего, кромѣ ничтожной вилообразной рѣдьки, съ причудливо вырѣзанной головой. Что-же удивительнаго можетъ находить для себя камердинеръ въ подобной рѣдькѣ!.. Камердинеръ, говорю я, не узнаетъ истиннаго героя, хотя и смотритъ на него. Увы, это такъ; только тотъ можетъ узнать героя, кто до извѣстной степени самъ герой; и одна изъ бѣдъ мiра, какъ въ этомъ, такъ и въ другихъ отношенiяхъ заключается именно въ недостаткѣ подобныхъ людей.
On the whole, shall we not say, that Boswell's admiration was well bestowed; that he could have found no soul in all England so worthy of bending down before? Shall we not say, of this great mournful Johnson too, that he guided his difficult confused existence wisely; led it well, like a right valiant man? That waste chaos of Authorship by trade; that waste chaos of Scepticism in religion and politics, in life-theory and life-practice; in his poverty, in his dust and dimness, with the sick body and the rusty coat: he made it do for him, like a brave man. Not wholly without a loadstar in the Eternal; he had still a loadstar, as the brave all need to have: with his eye set on that, he would change his course for nothing in these confused vortices of the lower sea of Time. "To the Spirit of Lies, bearing death and hunger, he would in nowise strike his flag." Brave old Samuel: ultimus Romanorum!
Въ заключенiе не должны ли мы сказать, что удивленiе Босуэля было вполнѣ законно, что въ цѣлой Англiи въ то время нельзя было найти человѣка, заслуживавшаго въ такой-же мѣрѣ, какъ Джонсонъ, удивленiя и преклоненiя? Не согласимся-ли мы также, что этотъ великiй, мрачный Джонсонъ мудро прожилъ свою жизнь, исполненную труда и борьбы среди мрака, что онъ прожилъ ее хорошо, какъ подобаетъ истинно-мужественному человѣку? Примите во вниманiе губительный хаосъ коммерческого писательства, губительный хаосъ скептицизма въ религiи и политикѣ, въ жизненной теорiи и жизненной практикѣ; со всѣмъ этимъ онъ сумѣлъ справиться, какъ отважный человѣкъ, несмотря на бѣдность, пыль и темноту, на болѣзненное тѣло и покрытое плѣсенью платье. Нельзя сказать, чтобы полярная звѣзда вовсе не свѣтилась для него въ безконечномъ пространствѣ; нѣтъ, для него существовала еще полярная звѣзда, какъ она необходимо должна существовать для всякаго отважнаго человѣка: съ глазами, устремленными на нее, онъ неуклонно держался своего курса въ этихъ мутныхъ водоворотахъ спавшаго моря Времени. "Передъ духомъ лжи, несущимъ смерть и алканiе, онъ ни за что не спустилъ-бы своего флага". Храбрый старый Самуилъ - ultimus Romanorum!
Of Rousseau and his Heroism I cannot say so much. He is not what I call a strong man. A morbid, excitable, spasmodic man; at best, intense rather than strong. He had not "the talent of Silence," an invaluable talent; which few Frenchmen, or indeed men of any sort in these times, excel in! The suffering man ought really "to consume his own smoke;" there is no good in emitting smoke till you have made it into fire, - which, in the metaphorical sense too, all smoke is capable of becoming! Rousseau has not depth or width, not calm force for difficulty; the first characteristic of true greatness. A fundamental mistake to call vehemence and rigidity strength! A man is not strong who takes convulsion-fits; though six men cannot hold him then. He that can walk under the heaviest weight without staggering, he is the strong man. We need forever, especially in these loud-shrieking days, to remind ourselves of that. A man who cannot hold his peace, till the time come for speaking and acting, is no right man.
О Руссо и его героизмѣ я не стану распространяться такъ много. Руссо не былъ сильнымъ человѣкомъ въ томъ смыслѣ, какъ я понимаю. Болѣзненный, легко возбуждаемый, раздражительный человѣкъ,- въ лучшемъ смыслѣ за нимъ можно признать скорѣе извѣстную напряженность, чѣмъ силу. Онъ не обладалъ "талантомъ молчанiя", этимъ неоцѣнимымъ талантомъ, которымъ могли похвастаться немногiе французы, да вообще и всякой иной нацiональности люди тѣхъ временъ. Дѣйствительно, страдающiй человѣкъ долженъ самъ "глотать свой собственный дымъ"; нѣтъ ничего хорошаго въ томъ, если вы напустите дыму, не позаботившись предварительно превратить его въ огонь, такъ какъ,- въ переносномъ конечно смыслѣ,- всякiй дымъ можетъ быть превращенъ въ огонь. Руссо не достаетъ глубины и широты, не достаетъ силы и спокойствiя, чтобы встрѣтить надлежащимъ образомъ всякое затрудненiе; не достаетъ, слѣдовательно, первой характерной черты истиннаго величiя. Капитальную ошибку дѣлаетъ тотъ, кто принимаетъ горячность и неподатливость за силу. Вы не назовете человѣка, одержимаго конвульсивными припадками, сильнымъ, хотя въ такую минуту его не могутъ удержать шестеро человѣкъ. Истинно-сильный человѣкъ тотъ, кто можетъ идти не шатаясь, несмотря на самое тяжелое бремя. Мы всегда дожны освѣжать эту истину въ своей памяти, въ особенности въ наши громко кричащiе о себѣ дни. Человѣка, который не можетъ оставаться спокойнымъ, пока не настанетъ время говорить и дѣйствовать, нельзя считать за настоящаго человѣка.
Poor Rousseau's face is to me expressive of him. A high but narrow contracted intensity in it: bony brows; deep, strait-set eyes, in which there is something bewildered-looking, - bewildered, peering with lynx-eagerness. A face full of misery, even ignoble misery, and also of the antagonism against that; something mean, plebeian there, redeemed only by intensity: the face of what is called a Fanatic, - a sadly contracted Hero! We name him here because, with all his drawbacks, and they are many, he has the first and chief characteristic of a Hero: he is heartily in earnest. In earnest, if ever man was; as none of these French Philosophers were. Nay, one would say, of an earnestness too great for his otherwise sensitive, rather feeble nature; and which indeed in the end drove him into the strangest incoherences, almost delirations. There had come, at last, to be a kind of madness in him: his Ideas possessed him like demons; hurried him so about, drove him over steep places - !
Взгляните на лицо бѣднаго Руссо; по моему мнѣнiю на немъ вполнѣ отражается, что онъ былъ за человѣкъ. Вы замѣчаете большую напряженность, но ограниченнную, съежившуюся; костлявыя брови, глубоко сидящiе и близко расположенные глаза, въ которыхъ свѣтится что-то блуждающее и проницающее подобно острому взгляду рыси. На лицѣ его вы видите печать горя, даже низменнаго горя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и слѣды борьбы,- что-то такое низкое, плебейское, искупаемое лишь напряженностью. Это - лицо человѣка-фанатика. Печальнымъ образомъ съежившiйся герой! Мы упоминаемъ здѣсь о немъ, такъ какъ несмотря на всѣ его недостатки, а ихъ было не мало, онъ говорилъ серьезно, изъ глубины своего сердца, что составляетъ главную, основную особенность всякаго героя. Да, онъ серьезенъ, насколько только могъ быть тогда серьезенъ человѣкъ: серьезенъ, какъ никто изъ этихъ французскихъ философовъ. Онъ былъ, можно сказать, серьезенъ для своей вообще чувственной и скорѣе слабой натуры, что и довело его въ концѣ концовъ до крайне странной непослѣдовательности, почти до сумасшествiя. Подъ конецъ жизни съ нимъ случилось несчастiе, нѣчто вродѣ помѣшательства: его идеи овладѣли имъ и, подобно демонамъ, носили его туда и сюда и толкали въ пропасть...
Морисъ Кантенъ де Латуръ. Жанъ-Жакъ Руссо (1753)
The fault and misery of Rousseau was what we easily name by a single word, Egoism; which is indeed the source and summary of all faults and miseries whatsoever. He had not perfected himself into victory over mere Desire; a mean Hunger, in many sorts, was still the motive principle of him. I am afraid he was a very vain man; hungry for the praises of men. You remember Genlis's experience of him. She took Jean Jacques to the Theatre; he bargaining for a strict incognito, - "He would not be seen there for the world!" The curtain did happen nevertheless to be drawn aside: the Pit recognized Jean Jacques, but took no great notice of him! He expressed the bitterest indignation; gloomed all evening, spake no other than surly words. The glib Countess remained entirely convinced that his anger was not at being seen, but at not being applauded when seen. How the whole nature of the man is poisoned; nothing but suspicion, self-isolation, fierce moody ways! He could not live with anybody. A man of some rank from the country, who visited him often, and used to sit with him, expressing all reverence and affection for him, comes one day; finds Jean Jacques full of the sourest unintelligible humor. "Monsieur," said Jean Jacques, with flaming eyes, "I know why you come here. You come to see what a poor life I lead; how little is in my poor pot that is boiling there. Well, look into the pot! There is half a pound of meat, one carrot and three onions; that is all: go and tell the whole world that, if you like, Monsieur!" - A man of this sort was far gone. The whole world got itself supplied with anecdotes, for light laughter, for a certain theatrical interest, from these perversions and contortions of poor Jean Jacques. Alas, to him they were not laughing or theatrical; too real to him! The contortions of a dying gladiator: the crowded amphitheatre looks on with entertainment; but the gladiator is in agonies and dying.
Существеннѣйшiй недостатокъ Руссо и все злополучiе, проистекшее изъ него, мы можемъ назвать однимъ словомъ эгоизмъ, который дѣйствительно есть источникъ и общiй итогъ всякихъ иныхъ недостатковъ и злополучiй. Стремясь къ самоусовершенствованiю, онъ въ тоже время не могъ овладѣть самымъ простымъ своимъ желанiемъ; низменный голодъ въ многообразныхъ формахъ служилъ главнымъ двигателемъ его жизни. Я боюсь, не былъ-ли онъ крайне тщеславнымъ человѣкомъ, жаднымъ на людскiя похвалы. Вспомните случай съ Жанлисъ. Она пригласила Жанъ-Жака въ театръ; онъ поставилъ условiемъ строгое инкогнито,- "Онъ хотѣлъ, чтобы его никто не замѣтилъ!" Случилось однако такъ, что инкогнито было раскрыто: партеръ узналъ Жанъ-Жака, но не обратилъ на него особеннаго вниманiя. Онъ пришелъ въ страшное негодованiе и просидѣлъ весь вечеръ насупившись, отдѣлываясь отъ разговора отрывочными фразами. Развязная графиня была вполнѣ убѣждена, что онъ разгнѣвался не за то, что его узнали, а за то, что ему не аплодировали, когда узнали... Такъ пропитывается отравою вся природа человѣка; остается одна только подозрительность, самоизолированность, свирѣпое, нелюдимое настроенiе... Онъ не могъ ни съ кѣмъ ужиться. Однажды навѣстилъ его одинъ знакомый изъ провинцiи, пользовавшiйся извѣстнымъ положенiемъ въ обществѣ, бывавшiй часто у Жанъ-Жака и относившiйся къ нему всегда съ глубокимъ уваженiемъ и любовью; онъ засталъ Жанъ-Жака въ крайне дурномъ и тяжеломъ, безъ видимой однако причины, настроенiи. "Monsieur, сказалъ Жанъ-Жакъ, съ сверкающими глазами, я знаю, зачѣмъ вы пришли сюда. Вы пришли, чтобы посмотрѣть, какую низменную жизнь влачу я, какъ ничтожно содержимое моего жалкаго котелка, который кипятится вотъ тамъ. Хорошо, загляните въ него! Тамъ - полфунта мяса, одна морковь и три головки лука; вотъ и все! Идите и разскажите объ этомъ всему свѣту, если вамъ угодно, monsieur!" Подобныя слова показываютъ, что человѣкъ зашелъ уже слишкомъ далеко. Эти превратности и кривлянiя бѣднаго Жанъ-Жака доставляли матерiалъ для анекдотовъ, которыми забавлялся весь мiръ ради пустого смѣха и нѣкотораго театральнаго интереса. Увы, для него они не были смѣшны и театральны; для него они были слишкомъ реальны! Это - судороги умирающаго гладiатора; переполненный амфитеатръ смотритъ, какъ на веселую забаву, но гладiаторъ въ агонiи, онъ умираетъ.
And yet this Rousseau, as we say, with his passionate appeals to Mothers, with his contrat-social, with his celebrations of Nature, even of savage life in Nature, did once more touch upon Reality, struggle towards Reality; was doing the function of a Prophet to his Time. As he could, and as the Time could! Strangely through all that defacement, degradation and almost madness, there is in the inmost heart of poor Rousseau a spark of real heavenly fire. Once more, out of the element of that withered mocking Philosophism, Scepticism and Persiflage, there has arisen in this man the ineradicable feeling and knowledge that this Life of ours is true: not a Scepticism, Theorem, or Persiflage, but a Fact, an awful Reality. Nature had made that revelation to him; had ordered him to speak it out. He got it spoken out; if not well and clearly, then ill and dimly, - as clearly as he could. Nay what are all errors and perversities of his, even those stealings of ribbons, aimless confused miseries and vagabondisms, if we will interpret them kindly, but the blinkard dazzlement and staggerings to and fro of a man sent on an errand he is too weak for, by a path he cannot yet find? Men are led by strange ways. One should have tolerance for a man, hope of him; leave him to try yet what he will do. While life lasts, hope lasts for every man.
И однако Руссо, съ его страстными обращенiями къ матерямъ, съ его общественнымъ договоромъ, съ его прославленiями природы, даже дикой жизни въ природѣ, еще разъ говоримъ мы, прикоснулся къ дѣйствительному мiру, еще разъ боролся, чтобы достигнуть дѣйствительности,- однимъ словомъ исполнялъ функцiю пророка для своего времени. Исполнялъ, какъ онъ могъ и какъ могло время... Странно, но сквозь все это уродство, всю эту искаженность и почти безумiе въ самой глубинѣ сердца бѣднаго Руссо свѣтитъ лучъ настоящаго небеснаго пламени. Еще разъ, внѣ атмосферы сухого, насмѣшливаго философизма, скептицизма, зубоскальства, возникаетъ въ душѣ этого человѣка неискоренимое чувство и сознанiе, что жизнь наша истинна, что она не скептицизмъ, теорема или насмѣшка, а фактъ, дѣйствительность, внушающая благоговѣнiе. Природа ниспослала ему такое откровенiе и повелѣла повѣдать о немъ мiру. Онъ повѣдалъ, если не хорошо и ясно, то скверно и темно; во всякомъ случаѣ настолько ясно, насколько онъ могъ. Что означаютъ всѣ эти его заблужденiя и извращенности, даже это воровство лентъ, безцѣльныя и непонятныя скитанiя и бѣдствiя, что означаетъ все это, спрашиваю я, при надлежащемъ пониманiи съ нашей стороны, какъ не мигающее потуханiе огня, какъ не колебанiя человѣка то въ одну, то въ другую сторону, посланнаго на миссiю, для которой онъ оказывается слишкомъ слабымъ, и потому никакъ не можетъ отыскать настоящей тропинки? Странными путями ведетъ Провидѣнiе людей. Необходимо относиться терпимо къ человѣку, надѣяться на него, давать ему возможность еще и еще испытывать, на что онъ способенъ. Пока существуетъ жизнь, существуетъ и надежда у всякаго человѣка.
Of Rousseau's literary talents, greatly celebrated still among his countrymen, I do not say much. His Books, like himself, are what I call unhealthy; not the good sort of Books. There is a sensuality in Rousseau. Combined with such an intellectual gift as his, it makes pictures of a certain gorgeous attractiveness: but they are not genuinely poetical. Not white sunlight: something operatic; a kind of rose-pink, artificial bedizenment. It is frequent, or rather it is universal, among the French since his time. Madame de Stael has something of it; St. Pierre; and down onwards to the present astonishing convulsionary "Literature of Desperation," it is everywhere abundant. That same rose-pink is not the right hue. Look at a Shakspeare, at a Goethe, even at a Walter Scott! He who has once seen into this, has seen the difference of the True from the Sham-True, and will discriminate them ever afterwards.
Что касается литературнаго таланта Руссо, ревностно прославляемаго еще до сихъ поръ среди его соотечественниковъ, то я не могу сказать ничего особеннаго въ его пользу. Его книги, подобно ему самому, запечатлѣны, какъ я выражаюсь, чѣмъ-то нездоровымъ, это - нехорошаго разбора книги. Въ Руссо есть чувственность. Въ соединенiи съ его необычайными умственными дарованiями, она создаетъ роскошныя, до извѣстной степени привлекательныя картины; но это не настоящiя поэтическiя картины, не бѣлый солнечный свѣтъ, а что-то оперное, румяны своего рода, поддѣльный уборъ. Такая искусственность стала послѣ Руссо явленiемъ обыденнымъ или вѣрнѣе даже всеобщимъ среди французовъ. Сталь, Сенъ-Пьеръ страдаютъ также ею до извѣстной степени, но въ особенности вся современная поразительно изступленная "литература отчаянiя". Эти румяны ничего однако не говорятъ о настоящемъ цвѣтѣ лица. Посмотрите на Шекспира, Гете, даже на Вальтеръ-Скотта. Тотъ, кто хотя разъ заглядывалъ въ нихъ, знаетъ разницу между истиной и поддѣлкой подъ истину и сумѣетъ всегда отличить одно отъ другого.
We had to observe in Johnson how much good a Prophet, under all disadvantages and disorganizations, can accomplish for the world. In Rousseau we are called to look rather at the fearful amount of evil which, under such disorganization, may accompany the good. Historically it is a most pregnant spectacle, that of Rousseau. Banished into Paris garrets, in the gloomy company of his own Thoughts and Necessities there; driven from post to pillar; fretted, exasperated till the heart of him went mad, he had grown to feel deeply that the world was not his friend nor the world's law. It was expedient, if any way possible, that such a man should not have been set in flat hostility with the world. He could be cooped into garrets, laughed at as a maniac, left to starve like a wild beast in his cage; - but he could not be hindered from setting the world on fire. The French Revolution found its Evangelist in Rousseau. His semi-delirious speculations on the miseries of civilized life, the preferability of the savage to the civilized, and such like, helped well to produce a whole delirium in France generally. True, you may well ask, What could the world, the governors of the world, do with such a man? Difficult to say what the governors of the world could do with him! What he could do with them is unhappily clear enough, - guillotine a great many of them! Enough now of Rousseau.
На примѣрѣ Джонсона мы видѣли, какъ много добраго можетъ сдѣлать для людей пророкъ, несмотря на всякаго рода неблагопрiятныя условiя и дезорганизацiю. На примѣрѣ-же Руссо мы можемъ наблюдать наоборотъ, какой страшной массой зла при такой дезорганизацiи можетъ сопровождаться добро. Въ историческомъ отношенiи Руссо представляетъ собою самое поучительное зрѣлище. Загнанный на чердаки Парижа и предоставленный тамъ своимъ угрюмымъ спутникамъ, собственнымъ мыслямъ и нуждамъ, кидаемый изъ стороны въ сторону, разбитый, ожесточенный до полнаго изступленiя, онъ глубоко почувствовалъ, что ни мiръ, ни законъ мiра не друзья ему. Не слѣдовало, если только это было возможно, ставить его въ открыто враждебныя отношенiя съ мiромъ. Его могли забросить на чердакъ, могли смѣяться надъ нимъ, какъ надъ манiакомъ, предоставить его тамъ голодной смерти, точно дикаго звѣря въ клѣткѣ, но ему не могли помѣшать воспламенить весь мiръ: французская революцiя нашла въ Руссо своего евангелиста. Его полубезумныя разсужденiя относительно бѣдствiй цивилизованной жизни и прелестей дикой жизни сравнительно съ цивилизованной и т.п. много содѣйствовали возникновенiю всеобщаго безумiя, охватившаго всю Францiю. Конечно, вы совершенно въ правѣ спросить, что-же могъ мiръ, правители мiра сдѣлать съ такимъ человѣкомъ? Трудно сказать, что могли правители мiра сдѣлать съ нимъ. Но что онъ могъ сдѣлать съ ними, это, къ несчастiю, показала сама дѣйствительность: - гильотинировать громадное множество ихъ! Но о Руссо на этотъ разъ довольно.
It was a curious phenomenon, in the withered, unbelieving second-hand Eighteenth Century, that of a Hero starting up, among the artificial pasteboard figures and productions, in the guise of a Robert Burns. Like a little well in the rocky desert places, - like a sudden splendor of Heaven in the artificial Vauxhall! People knew not what to make of it. They took it for a piece of the Vauxhall fire-work; alas, it let itself be so taken, though struggling half-blindly, as in bitterness of death, against that! Perhaps no man had such a false reception from his fellow-men. Once more a very wasteful life-drama was enacted under the sun.
Странное зрѣлище представляетъ появленiе героя въ образѣ Роберта Бöрнса среди искусственныхъ картонныхъ фигуръ и лицъ поблекшаго, невѣрующаго, не живущаго непосредственной жизнью восемнадцатаго вѣка. Онъ прожурчалъ точно небольшой родникъ въ скалистыхъ, пустынныхъ мѣстахъ, промелькнулъ, точно внезапное сiянiе неба подъ искусственнымъ куполомъ! Люди не знали, что думать о немъ. Они приняли его за увеселительный фейерверкъ: увы, онъ самъ допустилъ подобное отношенiе къ себѣ, хотя и боролся полусознательно, какъ-бы въ ужасѣ смерти... Быть можетъ, никто другой въ мiрѣ не встрѣчалъ со стороны людей такого лживаго прiема. Еще разъ разыгралась подъ солнцемъ въ высшей степени гибельная драма жизни.
Александръ Несмитъ. Робертъ Бöрнсъ (1787)
The tragedy of Burns's life is known to all of you. Surely we may say, if discrepancy between place held and place merited constitute perverseness of lot for a man, no lot could be more perverse then Burns's. Among those second-hand acting-figures, mimes for most part, of the Eighteenth Century, once more a giant Original Man; one of those men who reach down to the perennial Deeps, who take rank with the Heroic among men: and he was born in a poor Ayrshire hut. The largest soul of all the British lands came among us in the shape of a hard-handed Scottish Peasant.
Вамъ всѣмъ извѣстна по истинѣ трагическая жизнь Бöрнса. Съ полнымъ правомъ мы можемъ сказать, что если несоотвѣтствiе между занимаемымъ человѣкомъ мѣстомъ и тѣмъ, какого онъ достоинъ, является превратностью судьбы, то не могло быть судьбы болѣе превратной, чѣмъ судьба Бöрнса. Еще разъ среди этихъ второстепенныхъ фигурантовъ восемнадцатаго вѣка, гаеровъ въ большинствѣ случаевъ, появляется исполинскiй оригинальный человѣкъ, одинъ изъ тѣхъ, кто проникаетъ въ вѣчныя глубины, кто занимаетъ мѣсто въ рядут геройскихъ людей. И такой-то человѣкъ былъ рожденъ въ бѣдной айрширской лачугѣ. Эта широкообъемлющая душа, величайшiй человѣкъ изъ всѣхъ своихъ современниковъ-британцевъ явился среди насъ въ образѣ шотландскаго крестьянина съ мозолистыми руками.
His Father, a poor toiling man, tried various things; did not succeed in any; was involved in continual difficulties. The Steward, Factor as the Scotch call him, used to send letters and threatenings, Burns says, "which threw us all into tears." The brave, hard-toiling, hard-suffering Father, his brave heroine of a wife; and those children, of whom Robert was one! In this Earth, so wide otherwise, no shelter for them. The letters "threw us all into tears:" figure it. The brave Father, I say always; - a silent Hero and Poet; without whom the son had never been a speaking one! Burns's Schoolmaster came afterwards to London, learnt what good society was; but declares that in no meeting of men did he ever enjoy better discourse than at the hearth of this peasant. And his poor "seven acres of nursery-ground," - not that, nor the miserable patch of clay-farm, nor anything he tried to get a living by, would prosper with him; he had a sore unequal battle all his days. But he stood to it valiantly; a wise, faithful, unconquerable man; - swallowing down how many sore sufferings daily into silence; fighting like an unseen Hero, - nobody publishing newspaper paragraphs about his nobleness; voting pieces of plate to him! However, he was not lost; nothing is lost. Robert is there the outcome of him, - and indeed of many generations of such as him.
Его отецъ, бѣдный работящiй человѣкъ, принимался за разныя дѣла, но ни въ чемъ не имѣлъ успѣха и вѣчно находился въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Управляющiй имѣнiемъ или такъ-называемый въ Шотландiи факторъ имѣлъ обыкновенiе посылать письма своимъ арендаторамъ съ угрозами, "которыя, разсказываетъ Бöрнсъ, доводили всѣхъ насъ до слезъ". Честный отецъ; много работающiй, много страдающiй отецъ; честная героиня - жена его, и эти дѣти, изъ которыхъ одинъ былъ Робертъ! У нихъ не было своего уголка на этой землѣ, столь обширной для другихъ. "Письма управляющаго доводятъ ихъ до слезъ". Представьте себѣ только эту картину! Да, честный отецъ; я всегда говорю о немъ: герой и поэтъ - въ своемъ молчанiи, безъ котораго сынъ никогда не сталъ-бы поэтомъ и героемъ говорящимъ! Школьный учитель Бöрнса, побывавшiй впослѣдствiи въ Лондонѣ и узнавшiй, что такое хорошее общество, говорилъ, что ему никогда ни въ какомъ другомъ обществѣ не приходилось наслаждаться такой прекрасной бесѣдой, какъ у очага этого крестьянина. Но ни его злосчастные "семь акровъ питомника", ни жалкiй клочокъ глинистой фермы, ни все другое, за что онъ брался, чтобы добыть необходимыя средства существованiя, ничто не давалось ему втеченiе всей его жизни, и онъ долженъ былъ постоянно вести жестокую неравную борьбу. И онъ мужественно упорствовалъ, какъ мудрый, преданный, непобѣдимый человѣкъ; онъ молчаливо переносилъ изо-дня въ день массу тяжелыхъ страданiй, велъ борьбу, какъ незримый герой; - никто не писалъ въ газетахъ о его благородствѣ, никто не вотировалъ ему серебряныхъ подносовъ... И однако онъ не погибъ безслѣдно: ничто не погибаетъ. Существуетъ Робертъ, отпрыскъ его и въ дѣйствительности многихъ поколѣнiй такихъ-же людей, какъ онъ.
This Burns appeared under every disadvantage: uninstructed, poor, born only to hard manual toil; and writing, when it came to that, in a rustic special dialect, known only to a small province of the country he lived in. Had he written, even what he did write, in the general language of England, I doubt not he had already become universally recognized as being, or capable to be, one of our greatest men. That he should have tempted so many to penetrate through the rough husk of that dialect of his, is proof that there lay something far from common within it. He has gained a certain recognition, and is continuing to do so over all quarters of our wide Saxon world: wheresoever a Saxon dialect is spoken, it begins to be understood, by personal inspection of this and the other, that one of the most considerable Saxon men of the Eighteenth Century was an Ayrshire Peasant named Robert Burns. Yes, I will say, here too was a piece of the right Saxon stuff: strong as the Harz-rock, rooted in the depths of the world; - rock, yet with wells of living softness in it! A wild impetuous whirlwind of passion and faculty slumbered quiet there; such heavenly melody dwelling in the heart of it. A noble rough genuineness; homely, rustic, honest; true simplicity of strength; with its lightning-fire, with its soft dewy pity; - like the old Norse Thor, the Peasant-god!
Такимъ образомъ для Роберта всѣ условiя сложились крайне неблагопрiятно: онъ былъ лишенъ образованiя, бѣденъ и самимъ рожденiемъ своимъ обреченъ на тяжелый физическiй трудъ; онъ даже писалъ, когда пришло время, на мѣстномъ крестьянскомъ нарѣчiи, извѣстномъ только среди незначительной группы населенiя той мѣстности, гдѣ онъ жилъ. Если-бы онъ написалъ даже только то, что онъ написалъ на общелитературномъ англiйскомъ языкѣ, то, я нисколько не сомнѣваюсь, онъ былъ-бы признанъ уже всѣмъ свѣтомъ за одного изъ нашихъ величайшихъ людей или по крайней мѣрѣ за человѣка, который носилъ въ себѣ всѣ задатки истиннаго величiя. Уже одно то, что онъ заставилъ массу читающаго люда освоиться съ грубыми формами своего языка, говоритъ въ его пользу: значитъ въ его рѣчахъ заключается нѣчто, далеко выходящее изъ ряду обыкновеннаго. Онъ завоевалъ себѣ уже нѣкоторую извѣстность и продолжаетъ все больше и больше завоевывать ее во всѣхъ частяхъ обширнаго англо-саксонскаго мiра: повсюду, гдѣ раздается англiйская рѣчь, начинаютъ понимать, что однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ саксонцевъ въ восемнадцатомъ вѣкѣ былъ айрширскiй крестьянинъ, по имени Робертъ Бöрнсъ. Да, скажу я, онъ также высѣченъ изъ настоящаго саксонскаго камня: крѣпкiй, какъ скала Гарца, онъ прочно сидитъ своими корнями въ глубинахъ мiра,- какъ скала, и однако онъ таитъ въ себѣ источники жизненной мягкости! Дикiй и бурный вихрь страсти и силы дремлетъ спокойно въ его сердцѣ, и въ немъ раздается такая чудная небесная мелодiя. Передъ вами благородная, грубая неподдѣльность, простая крестьянская, открытая; простота настоящей силы, съ ея огнемъ-молнiею, съ мягкой, росистой жалостью, точно древнескандинавскiй Торъ, этотъ крестьянинъ-богъ!
Burns's Brother Gilbert, a man of much sense and worth, has told me that Robert, in his young days, in spite of their hardship, was usually the gayest of speech; a fellow of infinite frolic, laughter, sense and heart; far pleasanter to hear there, stript cutting peats in the bog, or such like, than he ever afterwards knew him. I can well believe it. This basis of mirth ("fond gaillard," as old Marquis Mirabeau calls it), a primal element of sunshine and joyfulness, coupled with his other deep and earnest qualities, is one of the most attractive characteristics of Burns. A large fund of Hope dwells in him; spite of his tragical history, he is not a mourning man. He shakes his sorrows gallantly aside; bounds forth victorious over them. It is as the lion shaking "dew-drops from his mane;" as the swift-bounding horse, that laughs at the shaking of the spear. - But indeed, Hope, Mirth, of the sort like Burns's, are they not the outcome properly of warm generous affection, - such as is the beginning of all to every man?
Братъ Бöрнса, Гильбертъ, человѣкъ, обладавшiй недюженнымъ здравымъ смысломъ и большими достоинствами, разсказывалъ мнѣ, что Робертъ въ дни своей юности, какъ тяжелы они ни были, отличался крайне веселымъ нравомъ: онъ былъ товарищемъ въ безконечныхъ проказахъ, любилъ посмѣяться и притомъ смѣялся всегда умно и сердечно; въ особенности прелестны были его разговоры между дѣломъ, когда онъ, раздевшись, рѣзалъ торфъ въ болотѣ и т.п.; впослѣдствiи онъ былъ уже не тотъ. Я вполнѣ вѣрю словамъ Гильберта. Эта веселость, лежащая въ основанiи всего ("fond gaillard", какъ выражался старый маркизъ Мирабо, этотъ основной элементъ солнца и жизни, въ соединенiи съ другими глубокими и серьезными достоинствами Бöрнса, представляетъ одну изъ самыхъ привлекательныхъ характерныхъ чертъ его. Въ немъ таился громадный запасъ надежды; несмотря на свою трагическую жизнь, онъ вовсе не былъ мрачнымъ человѣкомъ. Онъ мужественно отряхиваетъ съ себя свои печали и побѣдоносно шагаетъ черезъ нихъ. Онъ точно левъ, "стряхивающiй капли росы съ своей гривы"; точно быстро скачущая лошадь, которая смѣется надъ ударомъ пики. Но развѣ подобнаго рода надежда, веселость не проистекаетъ на самомъ дѣлѣ изъ теплой, благородной любви, изъ любви, которая есть первоисточникъ всего остального по отношенiю ко всякому человѣку безразлично?
You would think it strange if I called Burns the most gifted British soul we had in all that century of his: and yet I believe the day is coming when there will be little danger in saying so. His writings, all that he did under such obstructions, are only a poor fragment of him. Professor Stewart remarked very justly, what indeed is true of all Poets good for much, that his poetry was not any particular faculty; but the general result of a naturally vigorous original mind expressing itself in that way. Burns's gifts, expressed in conversation, are the theme of all that ever heard him. All kinds of gifts: from the gracefulest utterances of courtesy, to the highest fire of passionate speech; loud floods of mirth, soft wailings of affection, laconic emphasis, clear piercing insight; all was in him. Witty duchesses celebrate him as a man whose speech "led them off their feet." This is beautiful: but still more beautiful that which Mr. Lockhart has recorded, which I have more than once alluded to, How the waiters and ostlers at inns would get out of bed, and come crowding to hear this man speak! Waiters and ostlers: - they too were men, and here was a man! I have heard much about his speech; but one of the best things I ever heard of it was, last year, from a venerable gentleman long familiar with him. That it was speech distinguished by always having something in it. "He spoke rather little than much," this old man told me; "sat rather silent in those early days, as in the company of persons above him; and always when he did speak, it was to throw new light on the matter." I know not why any one should ever speak otherwise! - But if we look at his general force of soul, his healthy robustness every way, the rugged downrightness, penetration, generous valor and manfulness that was in him, - where shall we readily find a better-gifted man?
Вамъ покажется, быть можетъ, страннымъ, что я назвалъ Бöрнса самымъ одареннымъ британцемъ восемнадцатаго вѣка; однако я вѣрю, что настаетъ уже время, когда подобное утвержденiе можно дѣлать, не рискуя особенно сильно. Его произведенiя, все, что онъ сдѣлалъ при указанныхъ мною тяжелыхъ условiяхъ, представляетъ лишь ничтожную долю его самого. Профессоръ Стюартъ замѣтилъ весьма справедливо,- и это замѣчанiе остается вѣрнымъ относительно всякаго заслуживающаго вниманiя поэта,- что его поэзiя представляетъ собою проявленiе не какой-либо частной способности, а вообще оригинальнаго, сильнаго отъ природы ума, вылившагося въ такой именно формѣ. О талантѣ Бöрнса, посколько онъ обнаружился въ бесѣдѣ, разсказываютъ всѣ, кому только приходилось слышать его хотя разъ. Это былъ въ высшей степени разностороннiй талантъ, начиная съ самыхъ изящныхъ выраженiй благовоспитанности до самаго пламеннаго огня страстной рѣчи; шумные потоки веселья, нѣжные вздохи страсти, лаконическая выразительность, ясный проникающiй взглядъ,- все было въ немъ. Остроумныя лэди восхваляютъ его, какъ человѣка, отъ рѣчей котораго "они не чувствовали подъ собою ногъ". Все это прекрасно; но еще прекраснѣе то, что разсказываетъ Локгартъ и на что я указывалъ уже не одинъ разъ, а именно,- какъ слуги и конюхи на постоялыхъ дворахъ подымались съ постелей и сходились толпами, чтобы также послушать его. Слуги и конюхи: они тоже были люди, и онъ вѣдь былъ человѣкъ! Я много слышалъ разсказовъ относительно неотразимой увлекательности его бесѣдъ; но самое лучшее, что мнѣ когда-либо приходилось слышать на этотъ счетъ, я узналъ въ прошедшемъ году отъ одного почтеннаго человѣка, находившагося впродолженiи долгаго времени въ близкихъ отношенiяхъ съ Бöрнсомъ, а именно, что рѣчь Бöрнса была всегда содержательна: она всегда заключала въ себѣ что-нибудь! "Онъ говорилъ скорѣе мало, чѣмъ много, разсказывалъ мнѣ почтенный старый человѣкъ; онъ больше молчалъ въ раннюю пору своей жизни, какъ-бы чувствуя, что онъ находится въ обществѣ лицъ, которыя выше его, и если онъ начиналъ говорить, то всегда только для того, чтобы пролить новый свѣтъ на вопросъ". Я не знаю, почему это люди говорятъ обыкновенно совершенно по инымъ побужденiямъ... Но обратите вниманiе на его могучую и сильную во всѣхъ отношенiяхъ душу, на его здоровую крѣпость, на его грубую прямоту, проницательность, благородную отвагу и мужество, и вы согласитесь, что врядъ-ли мы можемъ указать на другого, лучше одареннаго человѣка.
Among the great men of the Eighteenth Century, I sometimes feel as if Burns might be found to resemble Mirabeau more than any other. They differ widely in vesture; yet look at them intrinsically. There is the same burly thick-necked strength of body as of soul; - built, in both cases, on what the old Marquis calls a fond gaillard. By nature, by course of breeding, indeed by nation, Mirabeau has much more of bluster; a noisy, forward, unresting man. But the characteristic of Mirabeau too is veracity and sense, power of true insight, superiority of vision. The thing that he says is worth remembering. It is a flash of insight into some object or other: so do both these men speak. The same raging passions; capable too in both of manifesting themselves as the tenderest noble affections. Wit; wild laughter, energy, directness, sincerity: these were in both. The types of the two men are not dissimilar. Burns too could have governed, debated in National Assemblies; politicized, as few could. Alas, the courage which had to exhibit itself in capture of smuggling schooners in the Solway Frith; in keeping silence over so much, where no good speech, but only inarticulate rage was possible: this might have bellowed forth Ushers de Breze and the like; and made itself visible to all men, in managing of kingdoms, in ruling of great ever-memorable epochs! But they said to him reprovingly, his Official Superiors said, and wrote: "You are to work, not think." Of your thinking-faculty, the greatest in this land, we have no need; you are to gauge beer there; for that only are you wanted. Very notable; - and worth mentioning, though we know what is to be said and answered! As if Thought, Power of Thinking, were not, at all times, in all places and situations of the world, precisely the thing that was wanted. The fatal man, is he not always the unthinking man, the man who cannot think and see; but only grope, and hallucinate, and missee the nature of the thing he works with? He mis-sees it, mistakes it as we say; takes it for one thing, and it is another thing, - and leaves him standing like a Futility there! He is the fatal man; unutterably fatal, put in the high places of men. - "Why complain of this?" say some: "Strength is mournfully denied its arena; that was true from of old." Doubtless; and the worse for the arena, answer I! Complaining profits little; stating of the truth may profit. That a Europe, with its French Revolution just breaking out, finds no need of a Burns except for gauging beer, - is a thing I, for one, cannot rejoice at - !
Мнѣ иногда кажется, что изъ всѣхъ великихъ людей восемнадцатаго вѣка Бöрнсъ, повидимому, болѣе всего походитъ на Мирабо. Конечно они сильно отличаются другъ отъ друга по своему внѣшнему обличiю, но загляните къ каждому изъ нихъ въ душу: здѣсь - одна и та-же дюжая, толстовыйная сила, какъ души, такъ и тѣла; сила, покоящаяся въ обоихъ случаяхъ на томъ, что старый маркизъ назвалъ fond gaillard. По своему воспитанiю, натурѣ, а также и нацiональности Мирабо отличается гораздо большею шумливостью; это - бурливый, безпрестанно стремящiйся впередъ, безпокойный человѣкъ. Но характернѣйшую черту Мирабо составляетъ въ сущности та же правдивость и то же горячее чувство, та же сила истинной проницательности, то же превосходство умственнаго зрѣнiя. То, что онъ скажетъ, стоитъ всегда запомнить: это - лучъ, бросаемый изъ глубины внутренняго созерцанiя на тотъ или другой предметъ. Такъ именно говорили оба они - и Бöрнсъ, и Мирабо; у обоихъ ихъ - однѣ и тѣже бѣшенныя страсти; но въ томъ и другомъ онѣ могутъ проявляться и какъ самыя нѣжныя благородныя чувства. Остроумiе, неудержимый смѣхъ, энергiя, прямота, искренность, все это мы находимъ, какъ въ одномъ, такъ и въ другомъ. Нельзя также сказать, чтобы они были не сходны, какъ извѣстные типы. Бöрнсъ также могъ-бы управлять, дебатировать въ нацiональныхъ собранiяхъ, заниматься политикою, какъ могли-бы это сдѣлать далеко не многiе другiе. Увы, мужество, которое по необходимости должно было проявляться во взятiи съ боя занимавшихся контрабандою шкунъ на сольуэнскихъ лиманахъ, въ молчанiи передъ массой тяжелыхъ явленiй, когда человѣкомъ овладѣвала одна невыразимая ярость и доброе слово было вовсе немыслимо; - это мужество могло-бы также громко ревѣть противъ руководителей церемонiи де Брезе и т.п., и дать себя почувствовать ощутительнымъ для всѣхъ образомъ, управляя королевствами, руководя направленiемъ цѣлыхъ навѣки памятныхъ эпохъ! Но онѣ сказали ему укоризненно, онѣ, его власти предержащiя, сказали и написали ему: "Вы рождены для чернаго труда, а не для мысли". Намъ нѣтъ никакого дѣла до вашей мыслительной способности, величайшей въ нашей странѣ; ваше дѣло - вымѣривать бочки пива; для этого только вы намъ и нужны. Весьма характерныя слова; они заслуживаютъ упоминанiя, хотя мы знаемъ, какъ и что слѣдуетъ отвѣтить на нихъ. Какъ будто мысль, сила мышленiя, не представляетъ во всѣ времена, во всѣхъ мѣстахъ и положенiяхъ именно то, что нужно мiру! Фатальный человѣкъ,- не является-ли всегда не мыслящимъ человѣкомъ, человѣкомъ, который не можетъ мыслить и видѣть, а можетъ только идти ощупью, галлюцинировать и видѣть природу вещей, надъ которыми онъ трудится, въ ложномъ свѣтѣ? Онъ видитъ ее въ ложномъ свѣтѣ, онъ не понимаетъ ея, какъ мы говоримъ; онъ принимаетъ ее за одно, тогда какъ она - другое, и она оставляетъ его стоять, подобно сущей пустотѣ! Таковъ фатальный человѣкъ, несказано фатальный, разъ судьба ставитъ его въ первые ряды человѣчества. - "Зачѣмъ сожалѣть объ этомъ?" говорятъ нѣкоторые: "сила плачевнымъ образомъ не находитъ себѣ приложенiя въ своей сферѣ; изстари это оказывалось такъ". Несомнѣнно, и тѣмъ хуже для сферы, отвѣчу я. Сожалѣнiя мало помогутъ дѣлу; установленiе истины - вотъ что только можетъ помочь. Надъ Европой только что разразилась французская революцiя и, несмотря на это, она не испытывала никакой нужды въ Бöрнсѣ; онъ нуженъ былъ ей развѣ только для вымѣриванiя бочекъ,- это фактъ, которому я, съ своей стороны, не могу радоваться.
Once more we have to say here, that the chief quality of Burns is the sincerity of him. So in his Poetry, so in his Life. The song he sings is not of fantasticalities; it is of a thing felt, really there; the prime merit of this, as of all in him, and of his Life generally, is truth. The Life of Burns is what we may call a great tragic sincerity. A sort of savage sincerity, - not cruel, far from that; but wild, wrestling naked with the truth of things. In that sense, there is something of the savage in all great men.
Отличительную особенность Бöрнса, какъ великаго человѣка, повторяемъ еще разъ, составляетъ его искренность, искренность, какъ въ поэзiи, такъ и въ жизни. Въ пѣснѣ, которую онъ поетъ, нѣтъ фантастическихъ вымысловъ; она касается всѣми осязаемыхъ, реальныхъ предметовъ; главное достоинство этой пѣсни, какъ и всѣхъ его произведенiй, какъ и его жизни вообще,- истина. Жизнь Бöрнса мы можемъ характеризовать, какъ воплощенiе великой трагической искренности. Это - въ своемъ родѣ дикая искренность, но не жестокая, далеко нѣтъ, искренность необузданная, вступающая безъ всякаго прикрытiя въ рукопашный бой съ сущностью вещей. Въ этомъ смыслѣ всѣ великiе люди отличаются нѣкотораго рода дикостью.
Hero-worship, - Odin, Burns? Well; these Men of Letters too were not without a kind of Hero-worship: but what a strange condition has that got into now! The waiters and ostlers of Scotch inns, prying about the door, eager to catch any word that fell from Burns, were doing unconscious reverence to the Heroic. Johnson had his Boswell for worshipper. Rousseau had worshippers enough; princes calling on him in his mean garret; the great, the beautiful doing reverence to the poor moon-struck man. For himself a most portentous contradiction; the two ends of his life not to be brought into harmony. He sits at the tables of grandees; and has to copy music for his own living. He cannot even get his music copied: "By dint of dining out," says he, "I run the risk of dying by starvation at home." For his worshippers too a most questionable thing! If doing Hero-worship well or badly be the test of vital well-being or ill-being to a generation, can we say that these generations are very first-rate? - And yet our heroic Men of Letters do teach, govern, are kings, priests, or what you like to call them; intrinsically there is no preventing it by any means whatever. The world has to obey him who thinks and sees in the world. The world can alter the manner of that; can either have it as blessed continuous summer sunshine, or as unblessed black thunder and tornado, - with unspeakable difference of profit for the world! The manner of it is very alterable; the matter and fact of it is not alterable by any power under the sky. Light; or, failing that, lightning: the world can take its choice. Not whether we call an Odin god, prophet, priest, or what we call him; but whether we believe the word he tells us: there it all lies. If it be a true word, we shall have to believe it; believing it, we shall have to do it. What name or welcome we give him or it, is a point that concerns ourselves mainly. It, the new Truth, new deeper revealing of the Secret of this Universe, is verily of the nature of a message from on high; and must and will have itself obeyed. -
Поклоненiе героямъ: сопоставьте Одина и Бöрнса! Положимъ, что относительно писателей также нельзя сказать, чтобы они не составляли извѣстнаго рода культа героевъ: но какой странный характеръ принялъ теперь этотъ культъ! Слуги и конюхи съ постоялыхъ дворовъ, которые протискивались поближе къ двери и жадно подхватывали всякое слово Бöрнса, безсознательно воздавали должную дань поклоненiю героическому. Джонсонъ имѣлъ своего Босуэля въ качествѣ поклонника. Руссо имѣлъ довольно много поклонниковъ; принцы приходили посмотрѣть на него, посмотрѣть, какъ жилъ онъ на низкомъ чердакѣ; вельможи и красавицы отдавали должную дань уваженiя бѣдному лунатику. Лично для него создавалось такимъ образомъ самое чудовищное противорѣчiе: двѣ стороны его жизни никакъ не могли быть приведены въ гармонiю. Съ одной стороны онъ сидитъ за столомъ у вельможъ, обѣдаетъ съ ними, а съ другой принужденъ заниматься перепиской нотъ, чтобы выработать необходимыя средства существованiя. Онъ не могъ даже добыть себѣ достаточно нотъ для переписки. "Благодаря только обѣдамъ на сторонѣ, говорилъ онъ, я избѣгаю риска умереть дома отъ голодной смерти". Положенiе, бросающее также свѣтъ въ высшей степени подозрительный и на его почитателей! Если по поклоненiю героямъ, смотря по тому, какими достоинствами и недостатками отличается оно, мы должны судить вообще о жизни цѣлаго поколѣнiя, то можемъ-ли мы поставить особенно высоко такого рода поклоненiе? И однако наши герои-писатели поучаютъ, управляютъ, являются вождями, пастырями, являются тѣмъ, что предоставляю вамъ самимъ называть, какъ угодно. И этому нельзя никоимъ образомъ помѣшать: нѣтъ такого средства. Мiръ долженъ повиноваться тому, кто мыслитъ и обладаетъ достаточно проницательнымъ зрѣнiемъ. Мiръ можетъ измѣнять форму своего поклоненiя, онъ можетъ сдѣлать изъ героя или благословенное непреходящее сiянiе лѣтняго солнца, или неблагословенный мрачный ураганъ и громъ - съ неизмѣримо громадной разницей для самого себя въ мыслѣ послѣдствiй въ одномъ и другомъ случаѣ. Форма, правда, крайне измѣнчива; но сущности, самаго факта не можетъ измѣнить никакая земная сила. Сiянiе свѣта или молнiя во мракѣ; мiръ можетъ выбирать то или другое. И дѣло не въ томъ, называемъ-ли мы какого-нибудь Одина богомъ, пророкомъ, пастыремъ или какъ-либо иначе, а въ томъ - вѣримъ-ли мы слову, которое онъ возвѣщаетъ намъ; въ этомъ все. Если слово его истинное слово, мы должны повѣрить ему, а увѣровавъ, должны осуществить его. Какое имя мы дадимъ при этомъ или какую встрѣчу уготоваемъ человѣку и его слову, это касается главнымъ образомъ насъ самихъ. Оно, это слово, эта новая истина, новое, болѣе глубокое раскрытiе тайны вселенной представляетъ, по своей сущности, во-истину вѣсть, ниспосылаемую намъ свыше; она должна привести мiръ въ повиновенiе себѣ, и она приведетъ.
My last remark is on that notablest phasis of Burns's history, - his visit to Edinburgh. Often it seems to me as if his demeanor there were the highest proof he gave of what a fund of worth and genuine manhood was in him. If we think of it, few heavier burdens could be laid on the strength of a man. So sudden; all common Lionism. which ruins innumerable men, was as nothing to this. It is as if Napoleon had been made a King of, not gradually, but at once from the Artillery Lieutenancy in the Regiment La Fere. Burns, still only in his twenty-seventh year, is no longer even a ploughman; he is flying to the West Indies to escape disgrace and a jail. This month he is a ruined peasant, his wages seven pounds a year, and these gone from him: next month he is in the blaze of rank and beauty, handing down jewelled Duchesses to dinner; the cynosure of all eyes! Adversity is sometimes hard upon a man; but for one man who can stand prosperity, there are a hundred that will stand adversity. I admire much the way in which Burns met all this. Perhaps no man one could point out, was ever so sorely tried, and so little forgot himself. Tranquil, unastonished; not abashed, not inflated, neither awkwardness nor affectation: he feels that he there is the man Robert Burns; that the "rank is but the guinea-stamp;" that the celebrity is but the candle-light, which will show what man, not in the least make him a better or other man! Alas, it may readily, unless he look to it, make him a worse man; a wretched inflated wind-bag, - inflated till he burst, and become a dead lion; for whom, as some one has said, "there is no resurrection of the body;" worse than a living dog! - Burns is admirable here.
Въ заключенiе скажу нѣсколько словъ о замѣчательнѣйшемъ въ жизни Бöрнса эпизодѣ: о его поѣздкѣ въ Эдинбургъ. Я думаю, что его поведенiе въ Эдинбургѣ представляетъ лучшее оставленное имъ свидѣтельство достоинства и неподдѣльнаго мужества, какiе были присущи ему. Едва-ли болѣе тяжкiя испытанiя (если мы вникнемъ въ дѣло) могли выпасть на долю одного человѣка. Все это случилось такъ внезапно. Весь великосвѣтскiй львизмъ (Lionism), который губитъ безчисленное множество людей, ничто по сравненiю съ необычайнымъ успѣхомъ Бöрнса. Представьте себѣ, что Наполеонъ сразу, минуя всякiя градацiи, изъ артиллерiйскаго поручика сталъ бы королемъ; таковъ именно былъ успѣхъ Бöрнса въ великосвѣтскомъ обществѣ. Ему минуло всего лишь 27 лѣтъ, когда онъ принужденъ былъ бросить свое пахарство и искать спасенiя въ Вестъ-Индiи, чтобы избѣжать позора тюрьмы. Вы видите передъ собою разореннаго крестьянина, потерявшаго даже свои семь фунтовъ заработной платы въ годъ; но черезъ мѣсяцъ онъ уже среди блестящаго, изящнаго высшаго общества, водитъ подъ руку къ обѣденному столу усыпанныхъ бриллiантами герцогинь; на него устремлены глаза всѣхъ! Невзгоды жизни съ трудомъ переносятся людьми; но на одного человѣка, способнаго противостоять счастью, приходится цѣлая сотня способныхъ противостоять несчастiю. Меня крайне поражаетъ, какъ Бöрнсъ отнесся къ своему необычайному успѣху; едва-ли можно указать другого человѣка, который подвергался-бы когда-либо такимъ безпощаднымъ испытанiямъ и при этомъ забывался-бы такъ мало. Онъ сохраняетъ все свое спокойствiе, нисколько не поражается, не смущается, не становится напыщеннымъ; онъ не испытываетъ ни неловкости, ни аффектацiи; онъ чувствуетъ, что онъ и здѣсь человѣкъ, все тотъ-же Робертъ Бöрнсъ, что "рангъ - это только штемпель гинеи", что извѣстность - всего лишь свѣтъ отъ свѣчи, показывающiй, каковъ человѣкъ... Тогда какъ обыкновенно подобная извѣстность быстро портитъ человѣка; превращаетъ его въ злополучный надутый вѣтромъ мѣхъ, который въ концѣ концовъ лопается,- человѣкъ превращается въ "мертваго льва",- въ нѣчто худшее, чѣмъ "живой песъ", и уже для него, какъ нѣкто сказалъ, "не существуетъ воскресенiя тѣла"! Бöрнсъ поистинѣ удивителенъ въ этомъ случаѣ.
And yet, alas, as I have observed elsewhere, these Lion-hunters were the ruin and death of Burns. It was they that rendered it impossible for him to live! They gathered round him in his Farm; hindered his industry; no place was remote enough from them. He could not get his Lionism forgotten, honestly as he was disposed to do so. He falls into discontents, into miseries, faults; the world getting ever more desolate for him; health, character, peace of mind, all gone; - solitary enough now. It is tragical to think of! These men came but to see him; it was out of no sympathy with him, nor no hatred to him. They came to get a little amusement; they got their amusement; - and the Hero's life went for it!
Но къ сожалѣнiю, какъ я замѣтилъ въ другомъ мѣстѣ, эти охотники на львовъ стали гибелью и смертью для Бöрнса: они отравили ему жизнь и сдѣлали ее несносной. Они собирались толпами на его фермѣ, постоянно отвлекали его, мѣшали ему заниматься дѣломъ; для нихъ не существовало пространства, и они вездѣ находили его. Ему не давали позабыть объ успѣхѣ въ великосвѣтскомъ обществѣ, хотя онъ искренне желалъ этого. Бöрнсъ испытываетъ досаду, чувствуетъ себя несчастнымъ, дѣлаетъ ошибки; мiръ становится для него все болѣе и болѣе пустыннымъ; здоровье, характеръ, душевный покой - все изнашивается, и затѣмъ онъ остается въ одиночествѣ. Грустно подумать обо всемъ этомъ! Эти люди приходили только, чтобы посмотрѣть на него; они не питали къ нему ни симпатiи, ни ненависти. Они приходили, чтобъ доставить себѣ маленькое развлеченiе; и жизнь героя размѣнивалась на ихъ удовольствiя!
Richter says, in the Island of Sumatra there is a kind of "Light-chafers," large Fire-flies, which people stick upon spits, and illuminate the ways with at night. Persons of condition can thus travel with a pleasant radiance, which they much admire. Great honor to the Fire-flies! But - !
Рихтеръ разсказываетъ, что на островѣ Суматрѣ существуетъ особая порода жуковъ-свѣтляковъ: ихъ насаживаютъ на острiе и они освѣщаютъ путь въ ночную пору. Лица, пользующiяся извѣстнымъ положенiемъ, могутъ путешествовать такимъ образомъ при достаточно прiятномъ мерцанiи свѣта, что не мало веселитъ ихъ сердца. Великая честь свѣтлякамъ! Но...
We come now to the last form of Heroism; that which we call Kingship. The Commander over Men; he to whose will our wills are to be subordinated, and loyally surrender themselves, and find their welfare in doing so, may be reckoned the most important of Great Men. He is practically the summary for us of all the various figures of Heroism; Priest, Teacher, whatsoever of earthly or of spiritual dignity we can fancy to reside in a man, embodies itself here, to command over us, to furnish us with constant practical teaching, to tell us for the day and hour what we are to do. He is called Rex, Regulator, Roi: our own name is still better; King, Konning, which means Can-ning, Able-man.
Теперь мы переходимъ къ послѣдней формѣ героизма: къ герою въ образѣ вождя. Человѣкъ, который становится повелителемъ другихъ людей, волѣ котораго всѣ другiя воли покорно предоставляютъ себя, подчиняются и находятъ въ этомъ свое благополучiе, такого человѣка мы можемъ считать по сущей истинѣ величайшимъ изъ великихъ. Онъ практически, на дѣлѣ, воплощаетъ въ себѣ всѣ разнообразныя формы героизма: пастыря, учителя, вообще всякаго рода земныя и духовныя достоинства, какiя только мы можемъ себѣ вообразить въ человѣкѣ; воплощаетъ, чтобы такимъ образомъ повелѣвать людьми, давать имъ постоянныя практическiя наставленiя, указывать ежедневно и ежечасно, что они должны дѣлать. Такого человѣка называютъ Rex, правитель, Roi; англiйское слово еще лучше выражаетъ значенiе, присущее ему: King, Konning, что означаетъ Canning [To can - мочь], человѣкъ способный.
Numerous considerations, pointing towards deep, questionable, and indeed unfathomable regions, present themselves here: on the most of which we must resolutely for the present forbear to speak at all. As Burke said that perhaps fair Trial by Jury was the soul of Government, and that all legislation, administration, parliamentary debating, and the rest of it, went on, in "order to bring twelve impartial men into a jury-box;" - so, by much stronger reason, may I say here, that the finding of your Ableman and getting him invested with the symbols of ability, with dignity, worship (worth-ship), royalty, kinghood, or whatever we call it, so that he may actually have room to guide according to his faculty of doing it, - is the business, well or ill accomplished, of all social procedure whatsoever in this world! Hustings-speeches, Parliamentary motions, Reform Bills, French Revolutions, all mean at heart this; or else nothing. Find in any country the Ablest Man that exists there; raise him to the supreme place, and loyally reverence him: you have a perfect government for that country; no ballot-box, parliamentary eloquence, voting, constitution-building, or other machinery whatsoever can improve it a whit. It is in the perfect state; an ideal country. The Ablest Man; he means also the truest-hearted, justest, the Noblest Man: what he tells us to do must be precisely the wisest, fittest, that we could anywhere or anyhow learn; - the thing which it will in all ways behoove US, with right loyal thankfulness and nothing doubting, to do! Our doing and life were then, so far as government could regulate it, well regulated; that were the ideal of constitutions.
Вопросъ о правителѣ неизбѣжно вызываетъ массу связанныхъ съ нимъ мыслей, затрагиваетъ вопросы, глубокiе, спорные и дѣйствительно неисчерпаемые; но мы въ настоящую минуту безусловно принуждены воздержаться отъ какого-бы то ни было обсужденiя большинства ихъ. Бöркъ говоритъ, что гласное разбирательство посредствомъ суда присяжныхъ составляетъ, быть можетъ, душу правительства; что законодательство, администрацiя, парламентскiе дебаты и все прочее направляется въ сущности къ тому, "чтобы посадить на скамью присяжныхъ двѣнадцать безпристрастныхъ судей". Я-же, опираясь на еще болѣе солидное основанiе, скажу, что всѣ соцiальные процессы, какiе только вы можете наблюдать въ человѣчествѣ, ведутъ къ одной цѣли - достигаютъ ли они ея или нѣтъ, это другой вопросъ - а именно: открыть своего Ableman'a (способнаго человѣка) и облечь его символами способности: величiемъ, почитанiемъ, какъ достойнѣйшаго [Въ подлинникѣ стоитъ: worship (worth-ship); это мѣсто весьма характерно для карлейлевскаго почитанiя героевъ, но, къ сожалѣнiю, его нельзя передать также наглядно по-русски. Въ корнѣ англiйскаго слова worship (поклоненiе, почитанiе) заключается уже прямое указанiе, что человѣкъ поклоняется тому, что онъ считаетъ достойнымъ, что онъ избираетъ, какъ предметъ своего поклоненiя; тогда какъ въ русскомъ языкѣ слово поклоненiе ассоцiируется скорѣе съ представленiемъ о пресмыкающемся положенiи человѣка. Французскiй переводчикъ перевелъ worship (worth-ship) прямо - election (élite) - избранiе (избранный). Но такимъ образомъ теряется связь даннаго выраженiя съ основнымъ понятiемъ всей книги о "почитанiи" героевъ и пропадаетъ, такъ сказать, вся сила карлейлевскаго выраженiя: обнажая корень слова, Карлейль раскрываетъ передъ нами сразу и всю сущность предмета, о которомъ говоритъ.], саномъ короля, властелина или чѣмъ вамъ угодно, лишь-бы онъ имѣлъ дѣйствительную возможность руководить людьми соотвѣтственно своей способности. Избирательныя рѣчи, парламентскiя предложенiя, билли о реформахъ, французскiя революцiи, все стремится въ сущности къ указанной мною цѣли или въ противномъ случаѣ представляется совершенно безсмысленнымъ. Отыщите человѣка самаго способнаго въ данной странѣ, поставьте его такъ высоко, какъ только можете, неизмѣнно чтите его и вы получите вполнѣ совершенное правительство, и никакой баллотировочный ящикъ, парламентское краснорѣчiе, голосованiе, конституцiонное учрежденiе, никакая вообще механика не можетъ уже улучшить положенiе такой страны ни на одну iоту. Она находится въ совершенномъ состоянiи; она представляетъ собою идеальную страну. Способнѣйшiй человѣкъ, это означаетъ также - самый искреннiй, справедливый, самый благородный человѣкъ; то, что онъ указываетъ намъ дѣлать, является всегда самымъ мудрымъ, самымъ надлежащимъ дѣломъ, до какого только мы можемъ додуматься какимъ-бы то ни было образомъ и гдѣ-бы то ни было,- обязательнымъ дѣломъ, которое мы должны дѣлать, пуская въ ходъ всѣ зависящiя отъ насъ средства, съ открытой довѣрчивостью и признательностью къ своему руководителю, нисколько не сомнѣваясь въ немъ! Наши дѣла и наша жизнь, насколько вообще правительство можетъ регулировать ихъ, оказались-бы тогда вполнѣ упорядоченными; это былъ-бы идеалъ конституцiй.
Alas, we know very well that Ideals can never be completely embodied in practice. Ideals must ever lie a very great way off; and we will right thankfully content ourselves with any not intolerable approximation thereto! Let no man, as Schiller says, too querulously "measure by a scale of perfection the meagre product of reality" in this poor world of ours. We will esteem him no wise man; we will esteem him a sickly, discontented, foolish man. And yet, on the other hand, it is never to be forgotten that Ideals do exist; that if they be not approximated to at all, the whole matter goes to wreck! Infallibly. No bricklayer builds a wall perfectly perpendicular, mathematically this is not possible; a certain degree of perpendicularity suffices him; and he, like a good bricklayer, who must have done with his job, leaves it so. And yet if he sway too much from the perpendicular; above all, if he throw plummet and level quite away from him, and pile brick on brick heedless, just as it comes to hand - ! Such bricklayer, I think, is in a bad way. He has forgotten himself: but the Law of Gravitation does not forget to act on him; he and his wall rush down into confused welter of ruin - !
Но, увы, мы очень хорошо знаемъ, что идеалы никогда въ полной мѣрѣ не осуществляются въ дѣйствительности. Идеалы всегда должны оставаться на нѣкоторомъ довольно значительномъ разстоянiи; и намъ приходится довольствоваться извѣстнымъ приближенiемъ къ нимъ и быть признательными за то! Пусть человѣкъ, какъ выражается Шиллеръ, не измѣряетъ уныло аршиномъ совершенства жалкаго мiра реальности. Мы не признаемъ такого человѣка за мудраго, мы считаемъ его за болѣзненнаго, вѣчно брюзжащаго, глупаго человѣка. Но, съ другой стороны, не слѣдуетъ никогда забывать, что идеалы должны существовать; что если мы вовсе не будемъ къ нимъ приближаться, то все погибнетъ! Несомнѣнно такъ! Самый искусный каменьщикъ не можетъ вывести стѣны совершенно вертикально, это математически невозможно; онъ удовлетворяется извѣстною степенью приближенiя къ вертикальности, и какъ хорошiй каменьщикъ, понимающiй, что онъ долженъ-же когда-нибудь покончить съ своею работою, оставляетъ ее въ такомъ видѣ. Но что выйдетъ, если онъ позволитъ себѣ слишкомъ много отступить отъ вертикальнаго направленiя; въ особенности если онъ заброситъ совсѣмъ свой отвѣсъ и ватерпасъ и станетъ беззаботно класть кирпичъ на кирпичъ, какъ они подвертываются ему подъ руку! Подобный каменьщикъ, я полагаю, становится на опасный путь. Онъ забываетъ о себѣ; но законъ тяготѣнiя не забываетъ дѣйствовать,- и вотъ работникъ и стѣна, возводимая имъ, превращаются въ безпорядочную кучу развалинъ!
This is the history of all rebellions, French Revolutions, social explosions in ancient or modern times. You have put the too Unable Man at the head of affairs! The too ignoble, unvaliant, fatuous man. You have forgotten that there is any rule, or natural necessity whatever, of putting the Able Man there. Brick must lie on brick as it may and can. Unable Simulacrum of Ability, quack, in a word, must adjust himself with quack, in all manner of administration of human things; - which accordingly lie unadministered, fermenting into unmeasured masses of failure, of indigent misery: in the outward, and in the inward or spiritual, miserable millions stretch out the hand for their due supply, and it is not there. The "law of gravitation" acts; Nature's laws do none of them forget to act. The miserable millions burst forth into Sansculottism, or some other sort of madness: bricks and bricklayer lie as a fatal chaos - !
Такова въ сущности исторiя всѣхъ возстанiй, французскихъ революцiй, соцiальныхъ взрывовъ въ древнiя и новыя времена. Во главѣ дѣла оказывается слишкомъ не способный человѣкъ, слишкомъ лишенный благородства, мужества, слишкомъ безтолковый человѣкъ! Люди какъ-будто забываютъ, что существуетъ извѣстное правило или своего рода естественная необходимость, чтобы мѣсто это занималъ способный человѣкъ. Кирпичъ долженъ лежать на кирпичѣ, насколько это возможно и необходимо. Неумѣлая поддѣлка способности соединяется неизбѣжно съ шарлатанствомъ во всякаго рода дѣлахъ управленiя, дѣла остаются неупорядоченными и общество приходитъ въ броженiе отъ безчисленныхъ упущенiй, нуждъ и бѣдствiй: миллiоны несчастныхъ протягиваютъ руки, чтобы получить должную поддержку, какъ въ матерiальной, такъ и въ духовной жизни, а ея нѣтъ. Законъ тяготѣнiя дѣйствуетъ; дѣйствуютъ всѣ законы природы; несчастные миллiоны разражаются санкюлотизмомъ или какимъ-либо другимъ безумiемъ: кирпичи разсыпаются, каменьщики ниспровергаются и лежатъ поверженные въ фатальномъ хаосѣ!
Much sorry stuff, written some hundred years ago or more, about the "Divine right of Kings," moulders unread now in the Public Libraries of this country. Far be it from us to disturb the calm process by which it is disappearing harmlessly from the earth, in those repositories! At the same time, not to let the immense rubbish go without leaving us, as it ought, some soul of it behind - I will say that it did mean something; something true, which it is important for us and all men to keep in mind. To assert that in whatever man you chose to lay hold of (by this or the other plan of clutching at him); and claps a round piece of metal on the head of, and called King, - there straightway came to reside a divine virtue, so that he became a kind of god, and a Divinity inspired him with faculty and right to rule over you to all lengths: this, - what can we do with this but leave it to rot silently in the Public Libraries? But I will say withal, and that is what these Divine-right men meant, That in Kings, and in all human Authorities, and relations that men god-created can form among each other, there is verily either a Divine Right or else a Diabolic Wrong; one or the other of these two! For it is false altogether, what the last Sceptical Century taught us, that this world is a steam-engine. There is a God in this world; and a God's-sanction, or else the violation of such, does look out from all ruling and obedience, from all moral acts of men. There is no act more moral between men than that of rule and obedience. Woe to him that claims obedience when it is not due; woe to him that refuses it when it is! God's law is in that, I say, however the Parchment-laws may run: there is a Divine Right or else a Diabolic Wrong at the heart of every claim that one man makes upon another.
Цѣлыя груды злополучныхъ фолiантовъ были исписаны сто лѣтъ и больше тому назадъ относительно незыблемости извѣстныхъ государственныхъ формъ; никто теперь не читаетъ ихъ, и они превращаются въ прахъ по нашимъ публичнымъ библiотекамъ. Мы далеки отъ мысли нарушить мирный процессъ ихъ исчезновенiя съ лица земли, совершающiйся тамъ, въ этихъ книгохранилищахъ, безобидно для всѣхъ! Но въ то же время, дабы весь этотъ непомѣрный мусоръ не исчезъ, не оставивъ по себѣ даже слѣда, я долженъ сказать, что онъ заключаетъ въ себѣ, если только мы заглянемъ въ самую суть дѣла, дѣйствительно нѣчто истинное, нѣчто цѣнное, и для насъ, какъ и для всѣхъ вообще людей, важно сохранить это истинное навсегда. Что дѣлать намъ съ заключающимися разсужденiями о властителяхъ и присущей имъ непогрѣшимости,- что дѣлать намъ съ подобными разсужденiями, какъ не оставить ихъ гнить въ безмолвiи публичныхъ книгохранилищъ? Но вмѣстѣ съ тѣмъ я утверждаю - и такъ именно, думается мнѣ, эти люди понимали свое "божественное право",- что они, какъ и всѣ человѣческiе авторитеты и вообще всякiя отношенiя, какiя люди, Богомъ сотворенные, устанавливаютъ между собою, отмѣчаются дѣйствительно печатью или Божественнаго права, или дьявольскаго безправiя. То или другое! Ибо это совершенная ложь, будто-бы, какъ поучалъ предыдущiй скептическiй вѣкъ, нашъ мiръ есть паровая машина. Существуетъ Богъ въ мiрѣ и божественная санкцiя должна таиться въ нѣдрахъ всякаго управленiя и повиновенiя, лежать въ основѣ всѣхъ моральныхъ дѣлъ людскихъ. Нѣтъ дѣла, связаннаго болѣе тѣсно съ нравственностью, чѣмъ дѣло управленiя и повиновенiя. Горе тому, кто требуетъ повиновенiя, когда не слѣдуетъ; горе тому, кто не повинуется, когда слѣдуетъ! Таковъ божественный законъ, говорю я, каковы бы ни были законы, писанные на пергаментѣ: въ основѣ всякаго требованiя, обращеннаго человѣкомъ къ человѣку, лежитъ божественное право или иначе дьявольское безправiе.
It can do none of us harm to reflect on this: in all the relations of life it will concern us; in Loyalty and Royalty, the highest of these. I esteem the modern error, That all goes by self-interest and the checking and balancing of greedy knaveries, and that in short, there is nothing divine whatever in the association of men, a still more despicable error, natural as it is to an unbelieving century, than that of a "divine right" in people called Kings. I say, Find me the true Konning, King, or Able-man, and he has a divine right over me. That we knew in some tolerable measure how to find him, and that all men were ready to acknowledge his divine right when found: this is precisely the healing which a sick world is everywhere, in these ages, seeking after! The true King, as guide of the practical, has ever something of the Pontiff in him, - guide of the spiritual, from which all practice has its rise. This too is a true saying, That the King is head of the Church. - But we will leave the Polemic stuff of a dead century to lie quiet on its bookshelves.
Каждому изъ насъ слѣдовало бы посерьезнѣе подумать объ этомъ; повсюду въ жизни намъ приходится имѣть дѣло съ указываемымъ мною фактомъ, который въ искренней преданности и истинномъ величiи находитъ себѣ высочайшее выраженiе. Наше время глубоко заблуждается, полагая, будто бы все движется эгоистическими интересами, при помощи пружинъ и рычаговъ алчущаго плутовства, короче сказать, будто бы въ союзѣ людей нѣтъ ровно ничего божественнаго; я нахожу, что подобное заблужденiе заслуживаетъ большаго презрѣнiя, какъ бы оно ни было естественно для вѣка невѣрiя, чѣмъ признанiе "непогрѣшимости" за людьми, именующими себя высшими авторитетами. Я утверждаю: укажите мнѣ истиннаго Konning'a, или способнаго человѣка, и окажется, что онъ имѣетъ божественное право надо мною. Исцѣленiе, котораго такъ жадно ищетъ нашъ болѣзненный вѣкъ, зависитъ именно отъ того, знаемъ ли мы сколько-нибудь удовлетворительно, какъ найти такого человѣка, и склонны ли будутъ всѣ люди признать его божественное право, разъ онъ будетъ найденъ! Истинный Konning, какъ руководитель практической жизни, всегда представляетъ собою до извѣстной степени также и первосвященника, руководителя духовной жизни, которая опредѣляетъ собою въ дѣйствительности всѣ дѣла практическiя. Поэтому справедлива также мысль, что король есть глава церкви. Но мы не станемъ перебирать всю эту полемическую матерiю, ставшую уже достоянiемъ минувшихъ вѣковъ; пусть она спокойно почиваетъ въ своихъ переплетныхъ оправах!..
Certainly it is a fearful business, that of having your Ableman to seek, and not knowing in what manner to proceed about it! That is the world's sad predicament in these times of ours. They are times of revolution, and have long been. The bricklayer with his bricks, no longer heedful of plummet or the law of gravitation, have toppled, tumbled, and it all welters as we see! But the beginning of it was not the French Revolution; that is rather the end, we can hope. It were truer to say, the beginning was three centuries farther back: in the Reformation of Luther. That the thing which still called itself Christian Church had become a Falsehood, and brazenly went about pretending to pardon men's sins for metallic coined money, and to do much else which in the everlasting truth of Nature it did not now do: here lay the vital malady. The inward being wrong, all outward went ever more and more wrong. Belief died away; all was Doubt, Disbelief. The builder cast away his plummet; said to himself, "What is gravitation? Brick lies on brick there!" Alas, does it not still sound strange to many of us, the assertion that there is a God's-truth in the business of god-created men; that all is not a kind of grimace, an "expediency," diplomacy, one knows not what - !
Конечно по истинѣ ужасное положенiе - стоять передъ необходимостью отыскать своего способнаго человѣка и не знать, какъ это сдѣлать! Въ такомъ именно печальномъ положенiи находится нашъ мiръ въ настоящее время. Мы переживаемъ собственно критическiй перiодъ, который затянулся ужъ слишкомъ долго. Каменьщикъ, переставшiй сообразоваться съ показанiями отвѣса и закономъ тяготѣнiя, упалъ, а вмѣстѣ съ нимъ рухнула стѣна, разсыпались кирпичи, и все это представляетъ теперь, какъ видимъ, груду развалинъ! Но не французская революцiя ознаменовала начало всеобщаго разрушенiя; она, мы можемъ надѣяться, представляетъ скорѣе конецъ его. Начало же слѣдуетъ искать за три вѣка ранѣе, въ реформацiи Лютера. Католическая церковь, продолжавшая все еще именовать себя христiанскою, стала ложью и въ своихъ наглыхъ притязанiяхъ дошла до того, что прощала людямъ грѣхи за металлъ, перечеканенный въ деньги, и совершала много еще другихъ злополучныхъ дѣянiй, которыхъ по вѣчной истинѣ природы она не должна была совершать тогда. Вотъ въ чемъ кроется органическiй недугъ. Разъ была нарушена внутренняя правда, все внѣшнее стало больше и больше проникаться неправдою. Вѣра замерла и исчезла; повсюду воцарилось сомнѣнiе и безвѣрiе. Каменьщикъ швырнулъ прочь свой свинцовый отвѣсъ. Онъ сказалъ себѣ: "Что такое тяготѣнiе? Вѣдь вотъ кирпичъ лежитъ на кирпичѣ!" Увы, развѣ не звучитъ до сихъ поръ для многихъ изъ насъ какъ-то странно всякое утвержденiе, что дѣламъ людей, созданныхъ Богомъ, присуща правда Божья, что человѣческая дѣятельность вовсе не какое-то кривлянiе, "средство", дипломатiя и право не знаю еще что!
From that first necessary assertion of Luther's, "You, self-styled Papa, you are no Father in God at all; you are - a Chimera, whom I know not how to name in polite language!" - from that onwards to the shout which rose round Camille Desmoulins in the Palais-Royal, "Aux armes!" when the people had burst up against all manner of Chimeras, - I find a natural historical sequence. That shout too, so frightful, half-infernal, was a great matter. Once more the voice of awakened nations; - starting confusedly, as out of nightmare, as out of death-sleep, into some dim feeling that Life was real; that God's-world was not an expediency and diplomacy! Infernal; - yes, since they would not have it otherwise. Infernal, since not celestial or terrestrial! Hollowness, insincerity has to cease; sincerity of some sort has to begin. Cost what it may, reigns of terror, horrors of French Revolution or what else, we have to return to truth. Here is a Truth, as I said: a Truth clad in hell-fire, since they would not but have it so - !
Между словами Лютера: "Вы, самозванные папы, вы вовсе не представляете собою отца въ Богѣ; вы - химера, которую я не знаю, какъ назвать благопристойнымъ образомъ",- словами, произнесенными въ началѣ движенiя въ силу роковой необходимости, и восклицанiями "Aux armes!" ["Къ оружiю!".- Ф.З.], поднявшимися вокругъ Камилла Демулена въ Палероялѣ, когда народъ возсталъ противъ всевозможнаго рода химеръ,- я нахожу прямую историческую преемственность. Этотъ ужасный полуадскiй возгласъ "Aux armes!" былъ тѣмъ-же историческимъ дѣломъ. Еще разъ раздался голосъ, дававшiй знать, что жизнь - не призракъ, а дѣйствительность, что Божiй мiръ - не "средство" и дипломатiя! Адскiй возгласъ; да, потому что иного не хотѣли слышать; ни небесный, ни земной, и потому - адскiй! Пустота, неискренность должны сгинуть; должна наступить наконецъ хоть какая нибудь искренность. Мы должны возвратиться къ истинѣ, чего-бы это ни стоило... [... будетъ ли это означать царство террора, ужасы французской революцiи или что-либо еще.] Да, въ этомъ есть истина, какъ я сказалъ: истина, объятая огнемъ преисподней, такъ какъ иначе ее не желали получить...
A common theory among considerable parties of men in England and elsewhere used to be, that the French Nation had, in those days, as it were gone mad; that the French Revolution was a general act of insanity, a temporary conversion of France and large sections of the world into a kind of Bedlam. The Event had risen and raged; but was a madness and nonentity, - gone now happily into the region of Dreams and the Picturesque! - To such comfortable philosophers, the Three Days of July, 1830, must have been a surprising phenomenon. Here is the French Nation risen again, in musketry and death-struggle, out shooting and being shot, to make that same mad French Revolution good! The sons and grandsons of those men, it would seem, persist in the enterprise: they do not disown it; they will have it made good; will have themselves shot, if it be not made good. To philosophers who had made up their life-system, on that "madness" quietus, no phenomenon could be more alarming. Poor Niebuhr, they say, the Prussian Professor and Historian, fell broken-hearted in consequence; sickened, if we can believe it, and died of the Three Days! It was surely not a very heroic death; - little better than Racine's, dying because Louis Fourteenth looked sternly on him once. The world had stood some considerable shocks, in its time; might have been expected to survive the Three Days too, and be found turning on its axis after even them! The Three Days told all mortals that the old French Revolution, mad as it might look, was not a transitory ebullition of Bedlam, but a genuine product of this Earth where we all live; that it was verily a Fact, and that the world in general would do well everywhere to regard it as such.
[Среди многихъ людей въ Англiи и въ другихъ мѣстахъ бытуетъ теорiя, о томъ что въ тѣ дни французскiй народъ словно сошелъ съ ума, что французская революцiя была совершенно безумнымъ дѣломъ, временнымъ превращенiем Францiи и большихъ частей мiра въ подобiе Бедлама. Это событiе дѣйствительно разразилось и бушевало, но было безумiем и безсмыслицей, которыя сейчасъ благополучно отошли въ область мечтанiй и грезъ! Для такихъ пребывающихъ въ блаженномъ покоѣ мыслителей три iюльскихъ дня 1830 г. должны были показаться поразительным явленiемъ. Французы снова возстали съ огнестрѣльнымъ оружiемъ въ рукахъ, съ смертоубiйствомъ, стрѣляя и сами поражаемые пулями, чтобы снова совершить эту же самую безумную французскую революцiю! Сыновья и внуки тѣхъ самыхъ людей, кажется, не бросаютъ свое предпрiятiе, не отрекаются отъ него; они доведутъ его до конца, предпочтутъ скорѣе погибнуть, но завершатъ его! Для мыслителей, построившихъ свою систему взглядовъ на этомъ аргументѣ "безумiя", ничто не можетъ быть болѣе тревожнымъ. Говорятъ, бѣдный Нибуръ, прусскiй профессоръ и историкъ, былъ совершенно разбитъ этими событiями, заболѣлъ, если только въ это можно повѣрить, и умеръ из-за этихъ трехъ дней! Опредѣленно его смерть не была слишкомъ героической: лишь чуть лучше смерти Расина, умершаго из-за того, что Людовикъ XIV однажды сурово на него посмотрѣлъ. Мiръ выдержалъ не одну катастрофу въ свое время; слѣдуетъ надѣяться, что он устоитъ и послѣ трехъ iюльскихъ дней, и даже послѣ нихъ продолжитъ вращаться вокругъ своей оси! Три дня провозгласили всѣмъ смертнымъ, что старая французская революцiя, хотя она и можетъ показаться безумiемъ, была не кратковременнымъ торжествомъ бедлама, а подлиннымъ произведенiемъ земли, на которой мы всѣ живемъ; что она была поистинѣ фактомъ, и мiръ въ цѣломъ хорошо сдѣлаетъ, если будетъ относиться къ ней именно такъ.
Truly, without the French Revolution, one would not know what to make of an age like this at all. We will hail the French Revolution, as shipwrecked mariners might the sternest rock, in a world otherwise all of baseless sea and waves. A true Apocalypse, though a terrible one, to this false withered artificial time; testifying once more that Nature is preternatural; if not divine, then diabolic; that Semblance is not Reality; that it has to become Reality, or the world will take fire under it, - burn it into what it is, namely Nothing! Plausibility has ended; empty Routine has ended; much has ended. This, as with a Trump of Doom, has been proclaimed to all men. They are the wisest who will learn it soonest. Long confused generations before it be learned; peace impossible till it be! The earnest man, surrounded, as ever, with a world of inconsistencies, can await patiently, patiently strive to do his work, in the midst of that. Sentence of Death is written down in Heaven against all that; sentence of Death is now proclaimed on the Earth against it: this he with his eyes may see. And surely, I should say, considering the other side of the matter, what enormous difficulties lie there, and how fast, fearfully fast, in all countries, the inexorable demand for solution of them is pressing on, - he may easily find other work to do than laboring in the Sansculottic province at this time of day!
И дѣйствительно, безъ французской революцiи совсѣмъ не понятно, что вообще дѣлать въ такое время какъ наше. Для насъ французская революцiя выглядитъ какъ мрачнейшая скала для потерпѣвшихъ крушенiе мореплавателей въ мiрѣ, гдѣ есть только зыбкое море и волны.] Французская революцiя, это - настоящiй, хотя и ужасный, апокалипсисъ для того изолгавшагося, поблекшаго, искусственнаго времени; апокалипсисъ, свидѣтельствующiй еще разъ, что природа - сверхъ-естественна; что если она не божественная, то дьявольская; что кажущееся не есть дѣйствительное; что кажущееся обязательно должно уступить мѣсто дѣйствительному, или иначе мiръ подложитъ подъ него огонь, сожжетъ и превратитъ его въ то, что оно есть на самомъ дѣлѣ: въ ничто! Всякимъ правдоподобностямъ насталъ конецъ, пустой рутинѣ насталъ конецъ; многому насталъ конецъ... И вотъ все это было возвѣщено людямъ во всеуслышанiе подобно трубному звуку въ день страшнаго суда. Изучите-же по возможности скорѣе этотъ апокалипсисъ и вы станете мудрѣйшими людьми. Пройдутъ многочисленныя поколѣнiя съ омраченнымъ сознанiемъ, прежде чѣмъ онъ будетъ понятъ надлежащимъ образомъ, однако миръ невозможенъ, пока это не свершится! Серьезный человѣкъ, окруженный какъ всегда массой противорѣчiй, можетъ теперь терпѣливо ожидать, терпѣливо дѣлать свое дѣло. Смертный приговоръ всему недѣйствительному всегда и прежде былъ написанъ на небесахъ; но теперь этотъ смертный приговоръ объявленъ на землѣ: вотъ что онъ можетъ видѣть въ настоящее время своими глазами. И конечно, сказалъ бы я, обращаясь къ другой сторонѣ вопроса, такой человѣкъ, убѣждаясь съ какими трудностями приходится имѣть дѣло въ данномъ случаѣ и какъ быстро, страшно быстро во всѣхъ странахъ даетъ себя знать неумолимое требованiе разрѣшить ихъ,- легко можетъ найти себѣ иной, болѣе подходящiй трудъ, чѣмъ работа въ настоящiй моментъ въ сферѣ санкюлотизма!
To me, in these circumstances, that of "Hero-worship" becomes a fact inexpressibly precious; the most solacing fact one sees in the world at present. There is an everlasting hope in it for the management of the world. Had all traditions, arrangements, creeds, societies that men ever instituted, sunk away, this would remain. The certainty of Heroes being sent us; our faculty, our necessity, to reverence Heroes when sent: it shines like a polestar through smoke-clouds, dust-clouds, and all manner of down-rushing and conflagration.
На мой взглядъ "поклоненiе героямъ" при такихъ обстоятельствахъ является фактомъ несказанно цѣннымъ, фактомъ самымъ утѣшительнымъ, на какой только можно указать въ настоящее время. Онъ поддерживаетъ и укрѣпляетъ вѣчную надежду человѣчества на упорядоченiе дѣлъ мiра сего. Если бы погибли всѣ традицiи, всѣ организацiи, вѣры, общества, какiя только человѣкъ создавалъ когда-либо, почитанiе героевъ все-таки осталось бы. Увѣренность въ томъ, что существуютъ герои, ниспосылаемые въ нашъ мiръ, наша способность почитать ихъ, необходимость, которую мы испытываемъ въ этомъ отношенiи - все это сiяетъ подобно полярной звѣздѣ сквозь густыя облака дыма, пыли, всевозможнаго разрушенiя и пламени.
Hero-worship would have sounded very strange to those workers and fighters in the French Revolution. Not reverence for Great Men; not any hope or belief, or even wish, that Great Men could again appear in the world! Nature, turned into a "Machine," was as if effete now; could not any longer produce Great Men: - I can tell her, she may give up the trade altogether, then; we cannot do without Great Men! - But neither have I any quarrel with that of "Liberty and Equality;" with the faith that, wise great men being impossible, a level immensity of foolish small men would suffice. It was a natural faith then and there. "Liberty and Equality; no Authority needed any longer. Hero-worship, reverence for such Authorities, has proved false, is itself a falsehood; no more of it! We have had such forgeries, we will now trust nothing. So many base plated coins passing in the market, the belief has now become common that no gold any longer exists, - and even that we can do very well without gold!" I find this, among other things, in that universal cry of Liberty and Equality; and find it very natural, as matters then stood.
Почитанiе героевъ,- какъ странно звучали бы эти слова для дѣятелей и борцовъ французской революцiи! Они, повидимому, отрицали всякое уваженiе къ великимъ людямъ, всякую надежду, вѣру, даже желанiе, чтобы великiе люди появились снова въ нашемъ мiрѣ. Природа, обращенная въ "машину", казалась какъ бы истощенной; она отказывалась производить великихъ людей. Если такъ, то я ей сказалъ бы: пусть она въ такомъ случаѣ откажется вовсе отъ дѣла, ибо мы не можемъ жить безъ великихъ людей. Но я вовсе не намѣренъ входить здѣсь въ разбирательство и споры по поводу извѣстнаго девиза "свобода и равенство", по поводу вѣры, что, разъ великихъ и мудрыхъ людей не существуетъ, слѣдуетъ удовлетвориться шаблонной несмѣтной толпой глупыхъ маленькихъ людей. Такова была естественная вѣра въ ту пору и при тѣхъ обстоятельствахъ. "Свобода и равенство,- прочь всякiе авторитеты! Разъ почитанiе героевъ, признанiе подобныхъ авторитетовъ, оказалось ложнымъ,- поклоненiе вообще есть ложь; не надо никакого поклоненiя болѣе! Мы извѣдали такiя поддѣлки; мы не хотимъ теперь ничему вѣрить. На рынкѣ обращалось слишкомъ много низкопробной монеты, и всѣ убѣдились теперь, что золота не существуетъ болѣе и что даже мы можемъ обойтись совершенно свободно безъ всякаго золота!" Подобныя мысли я нахожу между прочимъ въ раздававшихся тогда повсемѣстно крикахъ о свободѣ и равенствѣ, и считаю ихъ весьма естественными, при наличности существовавшихъ въ ту пору условiй.
And yet surely it is but the transition from false to true. Considered as the whole truth, it is false altogether; - the product of entire sceptical blindness, as yet only struggling to see. Hero-worship exists forever, and everywhere: not Loyalty alone; it extends from divine adoration down to the lowest practical regions of life. "Bending before men," if it is not to be a mere empty grimace, better dispensed with than practiced, is Hero-worship, - a recognition that there does dwell in that presence of our brother something divine; that every created man, as Novalis said, is a "revelation in the Flesh." They were Poets too, that devised all those graceful courtesies which make life noble! Courtesy is not a falsehood or grimace; it need not be such. And Loyalty, religious Worship itself, are still possible; nay still inevitable.
И однако все это движенiе представляетъ конечно всего лишь переходъ отъ лжи къ истинѣ. Если мы вздумаемъ разсматривать его, какъ полную истину, то оно превратится въ совершенную ложь; будучи продуктомъ полнаго скептическаго ослѣпленiя, оно является всего лишь простымъ усилiемъ проникнуть въ дѣйствительность. Почитанiе героевъ существуетъ всегда и повсюду: не въ одной только лойальности выражается оно; оно сказывается какъ въ преклоненiи передъ божествомъ, такъ и въ самыхъ мелочныхъ фактахъ практической жизни. Простой "поклонъ", если только онъ не пустая гримаса, которую лучше въ такомъ случаѣ не продѣлывать вовсе, есть также поклоненiе герою,- признанiе, что здѣсь въ лицѣ нашего брата мы привѣтствуемъ нѣчто божественное, что всякiй сотворенный человѣкъ какъ говоритъ Новалисъ, есть "откровенiе во плоти". Люди, придумавшiе всѣ эти изящные реверансы, дѣлающiе жизнь благородной, были несомнѣнно также поэтами. Учтивость - вовсе не ложь и не гримаса, и нѣтъ никакой надобности, чтобы она становилась тѣмъ или другимъ. И лойальность, даже религiозное поклоненiе до сихъ поръ еще возможны; нѣтъ скажу больше, они до сихъ поръ еще неизбѣжны.
May we not say, moreover, while so many of our late Heroes have worked rather as revolutionary men, that nevertheless every Great Man, every genuine man, is by the nature of him a son of Order, not of Disorder? It is a tragical position for a true man to work in revolutions. He seems an anarchist; and indeed a painful element of anarchy does encumber him at every step, - him to whose whole soul anarchy is hostile, hateful. His mission is Order; every man's is. He is here to make what was disorderly, chaotic, into a thing ruled, regular. He is the missionary of Order. Is not all work of man in this world a making of Order? The carpenter finds rough trees; shapes them, constrains them into square fitness, into purpose and use. We are all born enemies of Disorder: it is tragical for us all to be concerned in image-breaking and down-pulling; for the Great Man, more a man than we, it is doubly tragical.
Далѣе, не вправѣ-ли мы утверждать, что хотя многiе изъ нашихъ позднѣйшихъ героевъ дѣйствовали собственно какъ революцiонеры, тѣмъ не менѣе всякiй человѣкъ, всякiй неподдѣльно искреннiй человѣкъ по своей натуре - сынъ порядка, а не безпорядка? Работать на пользу революцiи для искренняго человѣка составляетъ поистинѣ трагическое положенiе. Онъ становится какъ бы анархистомъ; и дѣйствительно прискорбная атмосфера анархiи окутываетъ каждый его шагъ, между тѣмъ какъ онъ относится къ анархiи безусловно непрiязненно и ненавидитъ ее отъ всей души. Его миссiя, какъ миссiя всякаго человѣка - порядокъ. Человѣкъ существуетъ для того, чтобы превратить все безпорядочное, хаотическое въ упорядоченное, урегулированное. Онъ - миссiонеръ порядка. Дѣйствительно, развѣ человѣческiй трудъ въ этомъ мiрѣ служитъ не на пользу созиданию порядка? Плотникъ беретъ обрубокъ дерева; онъ придаетъ ему форму, обтесываетъ его съ четырехъ сторонъ, приспособляетъ къ извѣстной цѣли и для извѣстнаго употребленiя. Мы всѣ - врожденные враги безпорядка: для всѣхъ насъ тяжело вмѣшиваться въ дѣло ниспроверженiя установленныхъ порядковъ, въ дѣло разрушенiя; для великаго же человѣка, который еще болѣе человѣкъ чѣмъ мы, и вдвое тяжелѣе того.
Thus too all human things, maddest French Sansculottisms, do and must work towards Order. I say, there is not a man in them, raging in the thickest of the madness, but is impelled withal, at all moments, towards Order. His very life means that; Disorder is dissolution, death. No chaos but it seeks a centre to revolve round. While man is man, some Cromwell or Napoleon is the necessary finish of a Sansculottism. - Curious: in those days when Hero-worship was the most incredible thing to every one, how it does come out nevertheless, and assert itself practically, in a way which all have to credit. Divine right, take it on the great scale, is found to mean divine might withal! While old false Formulas are getting trampled everywhere into destruction, new genuine Substances unexpectedly unfold themselves indestructible. In rebellious ages, when Kingship itself seems dead and abolished, Cromwell, Napoleon step forth again as Kings. The history of these men is what we have now to look at, as our last phasis of Heroism. The old ages are brought back to us; the manner in which Kings were made, and Kingship itself first took rise, is again exhibited in the history of these Two.
Итакъ, всякое человѣческое дѣло, въ томъ числѣ и безумнѣйшiй французскiй санкюлотизмъ, служитъ въ дѣйствительности и долженъ служить на пользу порядка. Между этими санкюлотами, говорю я, не найдется человѣка, который въ самомъ пылу неистоваго безумiя не преслѣдовалъ бы неотступно все-таки идеи порядка. Самымъ фактомъ своей жизни онъ подтверждаетъ это; вѣдь безпорядокъ есть разложенiе, смерть. Всякiй хаосъ неизбѣжно ищетъ своего центра, вокругъ котораго онъ могъ бы вращаться. Пока человѣкъ будетъ человѣкомъ, Кромвели или Наполеоны всегда будутъ неизбѣжнымъ завершенiемъ санкюлотизма. Любопытный фактъ: въ то время, когда почитанiе героевъ представляется каждому дѣломъ, не внушающимъ къ себѣ никакого довѣрiя, оно все-таки возникаетъ и принимаетъ именно такiя формы, которыя могутъ завоевать довѣрiе всѣхъ. Божественное право (сопоставляйте только историческiе факты за большiе перiоды) означаетъ, какъ оказывается, также и божественную силу! Въ то время какъ древнiя ложныя формулы повсюду ниспровергаются и попираются, неожиданно развиваются новыя, настоящiя, несокрушимыя сущности. Въ мятежные годы, когда, повидимому, никнетъ и гибнетъ даже самый королевскiй санъ, Кромвель, Наполеонъ выступаютъ снова, какъ верховные вожди людей. Исторiю ихъ мы и намѣрены разсмотрѣть теперь, какъ нашу послѣднюю фазу героизма. Мы какъ бы возвращаемся снова къ древнимъ временамъ: дѣйствительно на исторiи этихъ двухъ лицъ мы можемъ прослѣдить, какимъ образомъ появлялись нѣкогда короли и возникали королевства.
We have had many civil wars in England; wars of Red and White Roses, wars of Simon de Montfort; wars enough, which are not very memorable. But that war of the Puritans has a significance which belongs to no one of the others. Trusting to your candor, which will suggest on the other side what I have not room to say, I will call it a section once more of that great universal war which alone makes up the true History of the World, - the war of Belief against Unbelief! The struggle of men intent on the real essence of things, against men intent on the semblances and forms of things. The Puritans, to many, seem mere savage Iconoclasts, fierce destroyers of Forms; but it were more just to call them haters of untrue Forms. I hope we know how to respect Laud and his King as well as them. Poor Laud seems to me to have been weak and ill-starred, not dishonest an unfortunate Pedant rather than anything worse. His "Dreams" and superstitions, at which they laugh so, have an affectionate, lovable kind of character. He is like a College-Tutor, whose whole world is forms, College-rules; whose notion is that these are the life and safety of the world. He is placed suddenly, with that unalterable luckless notion of his, at the head not of a College but of a Nation, to regulate the most complex deep-reaching interests of men. He thinks they ought to go by the old decent regulations; nay that their salvation will lie in extending and improving these. Like a weak man, he drives with spasmodic vehemence towards his purpose; cramps himself to it, heeding no voice of prudence, no cry of pity: He will have his College-rules obeyed by his Collegians; that first; and till that, nothing. He is an ill-starred Pedant, as I said. He would have it the world was a College of that kind, and the world was not that. Alas, was not his doom stern enough? Whatever wrongs he did, were they not all frightfully avenged on him?
Немало разныхъ гражданскихъ войнъ пережила въ свое время Англiя: - войны Бѣлой и Алой розы, возстанiе Симона де-Монфора; да, достаточно таки разныхъ войнъ, ничѣмъ впрочемъ особенно не замѣчательныхъ. Но борьба пуританъ получила особенное значенiе, какого ни одна изъ прочихъ войнъ не имѣетъ. Полагаясь на ваше безпристрастiе, которое подскажетъ вамъ то, чего я, за недостаткомъ мѣста, не могу здѣсь высказать, я назову ее новымъ эпизодомъ великой универсальной борьбы, представляющей собою въ сущности всю дѣйствительную исторiю мiра,- борьбы вѣры съ безвѣрiемъ, борьбы людей, имѣющих въ виду реальную сущность вещей, съ людьми, имѣющими въ виду лишь формы и внѣшности. Многие представляютъ себѣ пуританъ какими-то дикими иконоборцами, свирѣпыми отрицателями всякихъ формъ; но справедливѣе было бы считать ихъ ненавистниками неистинныхъ формъ. Мы сумѣемъ, я надѣюсь, отнестись съ одинаковымъ уваженiемъ какъ къ Лооду и его королю, такъ и къ нимъ. Бѣдный Лоодъ представляется мнѣ человѣкомъ слабымъ, рожденнымъ не въ добрый часъ, но не безчестнымъ; скорѣе всего онъ былъ просто несчастнымъ педантомъ, не хуже. Его "грезы" и его суевѣрiя, надъ чѣмъ такъ много потѣшаются, заключаютъ въ себѣ что-то въ своемъ родѣ нѣжное, любящее. Онъ напоминаетъ мнѣ директора колледжа, для котораго все въ мiрѣ исчерпывается формальной стороной, правилами колледжа, и который думаетъ, что въ нихъ именно жизнь и спасенiе мiра. Съ такими-то застывшими, злополучными взглядами онъ оказывается неожиданно во главѣ не какого-нибудь колледжа, а цѣлой нацiи, и ему приходится примирять и регулировать самые запутанные, самые жгучiе человѣческiе интересы! Онъ думаетъ, что люди должны жить по стариннымъ благопристойнымъ регламентамъ; мало того, онъ думаетъ, что все спасенiе ихъ - въ дальнѣйшемъ развитiи и усовершенствованiи этихъ регламентовъ. Какъ человѣкъ слабый, онъ, стремясь къ своей цѣли, дѣлаетъ страшныя усилiя, судорожно цѣпляется за нее, не внимая ни голосу благоразумiя, ни крику сожалѣнiя. Онъ долженъ добиться своего,- его школьники будутъ повиноваться установленнымъ правиламъ колледжа, это главное, и пока онъ не достигнетъ этого, нечего думать о другомъ. Онъ педантъ, родившiйся не въ добрый часъ, какъ я сказалъ. Онъ хотѣлъ бы, чтобы мiръ былъ колледжемъ, устроеннымъ на извѣстный ладъ; но мiръ не былъ колледжемъ. Увы, не слишкомъ-ли жестоко покарала его судьба? Не получилъ-ли онъ страшнаго возмездiя за все зло, какое онъ причинилъ людямъ?
It is meritorious to insist on forms; Religion and all else naturally clothes itself in forms. Everywhere the formed world is the only habitable one. The naked formlessness of Puritanism is not the thing I praise in the Puritans; it is the thing I pity, - praising only the spirit which had rendered that inevitable! All substances clothe themselves in forms: but there are suitable true forms, and then there are untrue unsuitable. As the briefest definition, one might say, Forms which grow round a substance, if we rightly understand that, will correspond to the real nature and purport of it, will be true, good; forms which are consciously put round a substance, bad. I invite you to reflect on this. It distinguishes true from false in Ceremonial Form, earnest solemnity from empty pageant, in all human things.
Настаивать на формахъ - дѣло похвальное; религiя и все прочее всегда облекается въ извѣстныя формы. Повсюду оформленный лишь мiръ является обитаемымъ мiромъ. Въ пуританизмѣ я цѣню вовсе не его обнаженную безформенность; напротивъ, я о ней сожалѣю и воздаю должное лишь духу, который сдѣлалъ и самую эту обнаженность неизбѣжной! Всякая сущность облекается въ форму; но бываютъ формы, соотвѣтствующiя сущности, истинныя, и формы, несоотвѣтствующiя, неистинныя. Въ видѣ самаго краткаго опредѣленiя я скажу: формы, которыя наростаютъ вокругъ субстанцiи (понимайте только меня надлежащимъ образомъ), будутъ соотвѣтствовать дѣйствительной природѣ и назначенiю субстанцiи, будутъ истинныя, хорошiя; формы-же, которыми сознательно окружается субстанцiя, будутъ негодными формами. Я предлагаю вамъ подумать объ этомъ. Указанное опредѣленiе даетъ возможность различать истинное отъ ложнаго въ обрядовыхъ формахъ, серьезную торжественность отъ пустой выставки на показъ во всѣхъ вообще человѣческихъ дѣлахъ.
There must be a veracity, a natural spontaneity in forms. In the commonest meeting of men, a person making, what we call, "set speeches," is not he an offence? In the mere drawing-room, whatsoever courtesies you see to be grimaces, prompted by no spontaneous reality within, are a thing you wish to get away from. But suppose now it were some matter of vital concernment, some transcendent matter (as Divine Worship is), about which your whole soul, struck dumb with its excess of feeling, knew not how to form itself into utterance at all, and preferred formless silence to any utterance there possible, - what should we say of a man coming forward to represent or utter it for you in the way of upholsterer-mummery? Such a man, - let him depart swiftly, if he love himself! You have lost your only son; are mute, struck down, without even tears: an importunate man importunately offers to celebrate Funeral Games for him in the manner of the Greeks! Such mummery is not only not to be accepted, - it is hateful, unendurable. It is what the old Prophets called "Idolatry," worshipping of hollow shows; what all earnest men do and will reject. We can partly understand what those poor Puritans meant. Laud dedicating that St. Catherine Creed's Church, in the manner we have it described; with his multiplied ceremonial bowings, gesticulations, exclamations: surely it is rather the rigorous formal Pedant, intent on his "College-rules," than the earnest Prophet intent on the essence of the matter!
Формы также должны отличаться извѣстной правдивостью, извѣстной естественною самопроизвольностью. Если человѣкъ въ самомъ заурядномъ, обыденномъ собранiи людей станетъ вдругъ произносить такъ называемыя "заранѣе приготовленныя рѣчи", то, понятно, онъ вызоветъ у всѣхъ крайне досадливое чувство. Даже въ гостиной вы обыкновенно избѣгаете любезностей, разъ видите, что онѣ не вытекаютъ изъ непосредственнаго чувства, изъ дѣйствительнаго внутренняго движенiя, а являются лишь пустымъ гримасничанiемъ. Но предположите теперь, что рѣчь идетъ о важномъ жизненномъ дѣлѣ, о какомъ-нибудь трансцендентномъ предметѣ, о богопочитанiи напримѣръ, относительно котораго ваша душа, поверженная въ полное безмолвiе отъ избытка чувства, не знаетъ,- какъ ей найти форму, могущую вмѣстить всю полноту чувства, и потому предпочитаетъ лишенное формы молчанiе всякому возможному выраженiю,- что-бы сказали вы о человѣкѣ, выступающемъ впередъ, чтобы изобразить или выразить это нѣчто невыразимое для васъ, съ актерскимъ видомъ мебельнаго обойщика? Такой человѣкъ... да пусть онъ поскорѣе удалится съ вашихъ глазъ, если только ему дорога жизнь! Вы потеряли единственнаго сына; пораженные, стоите вы въ нѣмомъ безмолвiи; вы не можете даже плакать, а вамъ настойчиво жужжатъ въ уши о необходимости продѣлать какiя-то церемонiи по обрядамъ англиканской церкви! Съ такого рода актерствомъ невозможно примириться; оно несносно, ненавистно. Древнiе пророки называли его "идолопоклонствомъ", поклоненiемъ пустой внешности, а подобное поклоненiе всякiй серьезный человѣкъ обязательно отвергаетъ и будетъ всегда отвергать. Мы можемъ отчасти понять, чего собственно добивались наши бѣдные пуритане. Взгляните на Лоода, освящающаго церковь - St.Catherine Creed's Church: безпрестанныя торжественныя колѣнопреклоненiя, жестикуляцiи,- все совершается именно такъ, какъ мы указали выше. Конечно, онъ скорѣе суровый формалистъ, педантъ, ушедшiй всецѣло въ свои "школьныя правила", чѣмъ серьезный проводникъ, устремляющiй свой взоръ на сущность вещей!
Puritanism found such forms insupportable; trampled on such forms; - we have to excuse it for saying, No form at all rather than such! It stood preaching in its bare pulpit, with nothing but the Bible in its hand. Nay, a man preaching from his earnest soul into the earnest souls of men: is not this virtually the essence of all Churches whatsoever? The nakedest, savagest reality, I say, is preferable to any semblance, however dignified. Besides, it will clothe itself with due semblance by and by, if it be real. No fear of that; actually no fear at all. Given the living man, there will be found clothes for him; he will find himself clothes. But the suit-of-clothes pretending that it is both clothes and man - ! We cannot "fight the French" by three hundred thousand red uniforms; there must be men in the inside of them! Semblance, I assert, must actually not divorce itself from Reality. If Semblance do, - why then there must be men found to rebel against Semblance, for it has become a lie! These two Antagonisms at war here, in the case of Laud and the Puritans, are as old nearly as the world. They went to fierce battle over England in that age; and fought out their confused controversy to a certain length, with many results for all of us.
Пуританизмъ нашелъ, что такiя формы несносны, и онъ попралъ ихъ. Мы можемъ только оправдать его, такъ какъ сравнительно лучше не знать никакихъ формъ, чѣмъ удовлетворяться подобными. Онъ ограничился простой каθедрой. [... не имѣя ничего кромѣ Библiи. Нѣтъ, послушайте, человѣкъ, проповѣдующiй со всей серьезностью изъ глубины своей души внимающимъ ему душамъ другихъ людей, развѣ не это фактически является сущностью какой бы то ни было церкви?] Лишенная всякаго прикрытiя, самая дикая дѣйствительность, говорю я, предпочтительнѣе формальной внѣшности, хотя-бы даже и прославляемой на всѣ лады. При томъ-же дѣйствительность, если только она дѣйствительность, облечется со временемъ въ надлежащую внѣшность. На этотъ счетъ опасаться положительно нечего. Разъ существуетъ живой человѣкъ, одежда будетъ изобрѣтена; онъ самъ найдетъ себѣ одежду. Но что сказать о полной парѣ платья, которая стала-бы вдругъ обнаруживать притязанiе, что она не только пара платья, но и цѣлый живой человѣкъ! Мы не можемъ "поразить француза" даже тремя стами тысячъ мундировъ; необходимо, чтобы въ нихъ были люди! Внѣшность, утверждаю я, не должна порывать связи съ дѣйствительностью. Если-же она порываетъ, въ такомъ случаѣ, понятно, должны быть люди, которые возстаютъ противъ внѣшности, такъ какъ она съ теченiемъ времени неизбѣжно становится ложью! Воинствующiй антагонизмъ между Лоодомъ и пуританами не представляетъ въ сущности ничего новаго; онъ почти такъ-же старъ, какъ и самъ мiръ. Въ ту пору между противниками шла ожесточенная борьба на пространствѣ всей Англiи и они съ оружiемъ въ рукахъ порѣшили до извѣстной степени свой темный споръ, что имѣло для всѣхъ насъ важныя послѣдствiя.
In the age which directly followed that of the Puritans, their cause or themselves were little likely to have justice done them. Charles Second and his Rochesters were not the kind of men you would set to judge what the worth or meaning of such men might have been. That there could be any faith or truth in the life of a man, was what these poor Rochesters, and the age they ushered in, had forgotten. Puritanism was hung on gibbets, - like the bones of the leading Puritans. Its work nevertheless went on accomplishing itself. All true work of a man, hang the author of it on what gibbet you like, must and will accomplish itself. We have our Habeas-Corpus, our free Representation of the People; acknowledgment, wide as the world, that all men are, or else must, shall, and will become, what we call free men; - men with their life grounded on reality and justice, not on tradition, which has become unjust and a chimera! This in part, and much besides this, was the work of the Puritans.
Эпоха, слѣдовавшая непосредственно за пуританизмомъ, не особенно, повидимому, благопрiятствовала справедливой оцѣнкѣ дѣла, во имя котораго пуритане боролись, а равно и дѣйствовавшихъ лицъ. Карлъ II и его Рочестеры, какъ-бы вы ни относились къ ихъ заслугамъ и дѣятельности, не такiе были люди, чтобы на ихъ судъ и оцѣнку можно было положиться въ данномъ случаѣ. Эти жалкiе Рочестеры, равно какъ и вся вообще эпоха, ознаменованная ихъ существованiемъ, позабыли, что вѣра и истина, каковы-бы онѣ ни были, могутъ наполнять человѣческую жизнь. Самый пуританизмъ, подобно костямъ пуританъ, стоявшихъ во главѣ движенiя, былъ вздернутъ на висѣлицѣ. Тѣмъ не менѣе дѣло ихъ продолжало развиваться своимъ чередомъ. Всякое истинное дѣло, повѣсьте вы творца его на какой угодно висѣлицѣ, должно развиваться и будетъ развиваться само по себѣ. Нашъ Habeas Corpus, наше свободное представительство народа, убѣжденiе, что всѣ люди должны быть, будутъ и хотятъ быть или даже и суть уже въ дѣйствительности, такъ называемые нами, свободные люди, т.е. люди, жизнь которыхъ обосновывается на реальности и правдѣ, а не на традицiи, превратившейся въ неправду, въ пустую химеру,- все это и еще многое другое обязано своимъ существованiемъ отчасти пуританамъ.
And indeed, as these things became gradually manifest, the character of the Puritans began to clear itself. Their memories were, one after another, taken down from the gibbet; nay a certain portion of them are now, in these days, as good as canonized. Eliot, Hampden, Pym, nay Ludlow, Hutchinson, Vane himself, are admitted to be a kind of Heroes; political Conscript Fathers, to whom in no small degree we owe what makes us a free England: it would not be safe for anybody to designate these men as wicked now. Few Puritans of note but find their apologists somewhere, and have a certain reverence paid them by earnest men. One Puritan, I think, and almost he alone, our poor Cromwell, seems to hang yet on the gibbet, and find no hearty apologist anywhere. Him neither saint nor sinner will acquit of great wickedness. A man of ability, infinite talent, courage, and so forth: but he betrayed the Cause. Selfish ambition, dishonesty, duplicity; a fierce, coarse, hypocritical Tartuffe; turning all that noble Struggle for constitutional Liberty into a sorry farce played for his own benefit: this and worse is the character they give of Cromwell. And then there come contrasts with Washington and others; above all, with these noble Pyms and Hampdens, whose noble work he stole for himself, and ruined into a futility and deformity.
И дѣйствительно, по мѣрѣ того, какъ начали постепенно обнаруживаться всѣ эти результаты, сталъ проясняться и настоящiй обликъ пуританъ. Одинъ за другимъ они были сняты, благодаря разнымъ воспоминанiямъ, съ позорной висѣлицы; а нѣкоторые изъ нихъ въ наше время даже, такъ сказать, канонизированы. Элiотъ, Гэмпденъ, Пимъ, а затѣмъ Лодло, Гетчинсонъ, даже Вэнъ стали въ своемъ родѣ героями, политическими "отцами отечества", которымъ мы въ значительной степени обязаны своей славой свободной нацiи; поэтому неблагоразумно было-бы въ настоящее время представлять этихъ людей въ видѣ злодѣевъ. Почти всѣ выдающiеся пуритане нашли себѣ защитниковъ, и почти ко всѣмъ имъ серьезные люди относятся теперь уже съ извѣстнымъ почтенiемъ. Лишь одинъ пуританинъ, нашъ бѣдный Кромвель, и, кажется, одинъ только онъ, виситъ до сихъ поръ еще на висѣлицѣ и не находитъ своего преданнаго, любящаго защитника!.. Ни святитель, ни грѣшникъ не возьмется отпустить ему великiя злодѣянiя. Да, говоритъ всякiй, онъ - человѣкъ громадныхъ способностей, необычайнаго таланта, отваги и тому подобное, но онъ измѣнилъ своему дѣлу. Личное честолюбiе, безчестность, двоедушiе взяло верхъ; онъ - свирѣпый, грубый, лицемѣрный Тартюфъ, обратившiй всю эту благородную борьбу за конституцiонную свободу въ жалкiй фарсъ и разыгравшiй его въ свою личную пользу. Такъ или еще и того хуже характеризуютъ обыкновенно Кромвеля. А затѣмъ въ противоположность ему указываютъ на Вашингтона и другихъ, въ особенности-же на этихъ благородныхъ Пимовъ и Гэмпденовъ, которыхъ онъ якобы обворовалъ, воспользовавшись ихъ честнымъ трудомъ въ своихъ корыстныхъ цѣляхъ и самое дѣло которыхъ погубилъ, обративъ его въ ничтожество и безобразiе.
This view of Cromwell seems to me the not unnatural product of a century like the Eighteenth. As we said of the Valet, so of the Sceptic: He does not know a Hero when he sees him! The Valet expected purple mantles, gilt sceptres, bodyguards and flourishes of trumpets: the Sceptic of the Eighteenth century looks for regulated respectable Formulas, "Principles," or what else he may call them; a style of speech and conduct which has got to seem "respectable," which can plead for itself in a handsome articulate manner, and gain the suffrages of an enlightened sceptical Eighteenth century! It is, at bottom, the same thing that both the Valet and he expect: the garnitures of some acknowledged royalty, which then they will acknowledge! The King coming to them in the rugged unformulistic state shall be no King.
Нельзя сказать, чтобы подобный взглядъ на Кромвеля не соотвѣтствовалъ вообще духу XVIII вѣка. Слова наши относительно слуги, не признающаго героя, примѣнимы также и къ скептику: скептикъ не узнаетъ героя, хотя и смотритъ на него. Слуга ожидаетъ пурпуровыхъ мантiй, золотыхъ скипетровъ, тѣлохранителей и трубныхъ фiоритуръ; скептикъ восемнадцатаго вѣка ищетъ повсюду правильныхъ, почтенныхъ формулъ, "принциповъ", какъ-бы тамъ онъ ихъ ни называлъ; ищетъ однимъ словомъ извѣстнаго стиля въ рѣчи и поведенiи, который считался тогда "почтеннымъ", обладалъ прекрасными, отчеканенными формами и могъ постоять за себя, могъ прiобрѣсти въ свою пользу большинство голосовъ просвѣщеннаго скептическаго XVIII вѣка. Въ сущности и слуга, и скептикъ обращаютъ вниманiе на одно и то же. Имъ нуженъ извѣстный нарядъ, составляющiй общепризнанную принадлежность королевскаго сана; тогда они признаютъ и самого короля. Короля-же, приходящаго къ нимъ въ неоформленномъ грубомъ видѣ, они не признаютъ за короля.
For my own share, far be it from me to say or insinuate a word of disparagement against such characters as Hampden, Elliot, Pym; whom I believe to have been right worthy and useful men. I have read diligently what books and documents about them I could come at; - with the honestest wish to admire, to love and worship them like Heroes; but I am sorry to say, if the real truth must be told, with very indifferent success! At bottom, I found that it would not do. They are very noble men, these; step along in their stately way, with their measured euphemisms, philosophies, parliamentary eloquences, Ship-moneys, Monarchies of Man; a most constitutional, unblamable, dignified set of men. But the heart remains cold before them; the fancy alone endeavors to get up some worship of them. What man's heart does, in reality, break forth into any fire of brotherly love for these men? They are become dreadfully dull men! One breaks down often enough in the constitutional eloquence of the admirable Pym, with his "seventhly and lastly." You find that it may be the admirablest thing in the world, but that it is heavy, - heavy as lead, barren as brick-clay; that, in a word, for you there is little or nothing now surviving there! One leaves all these Nobilities standing in their niches of honor: the rugged outcast Cromwell, he is the man of them all in whom one still finds human stuff. The great savage Baresark: he could write no euphemistic Monarchy of Man; did not speak, did not work with glib regularity; had no straight story to tell for himself anywhere. But he stood bare, not cased in euphemistic coat-of-mail; he grappled like a giant, face to face, heart to heart, with the naked truth of things! That, after all, is the sort of man for one. I plead guilty to valuing such a man beyond all other sorts of men. Smooth-shaven Respectabilities not a few one finds, that are not good for much. Small thanks to a man for keeping his hands clean, who would not touch the work but with gloves on!
Я съ своей стороны, слишкомъ далекъ отъ мысли унизить словомъ или намекомъ такихъ личностей, какъ Гэмпденъ, Элiотъ, Пимъ, которые дѣйствительно были достойные и полезные люди. Я внимательно прочелъ всѣ книги и документы, какiе только могъ достать относительно ихъ, и читалъ съ чистосердечнѣйшимъ намѣренiемъ полюбить и преклониться передъ ними, какъ передъ героями; но, не желая утаивать дѣйствительной истины, долженъ съ прискорбiемъ сказать теперь, что предположенiя мои не оправдались. Я нашелъ, что мои ожиданiя въ данномъ случаѣ были въ сущности совершенно неумѣстны. Дѣйствительно, это все люди весьма благородные; они выступаютъ передъ вами своею величественною походкою, съ философiею, съ парламентскимъ краснорѣчiемъ, своими корабельными пошлинами, "Монархiями человѣка"; да, это - безукоризненная, достойная группа людей, неизмѣнно преданная конституцiи. Но ваше сердце остается холодно къ нимъ, и вы стараетесь только въ своемъ воображенiи поднять ихъ на высоту поклоненiя. Въ самомъ дѣлѣ, какое-же человѣческое сердце можетъ воспылать огнемъ братской любви къ подобнымъ людямъ? Въ концѣ-концовъ они смертельно надоѣдаютъ вамъ! Ужъ слишкомъ часто приходится окунаться въ волны конституцiоннаго краснорѣчiя удивительнаго Пима съ его "въ седьмыхъ и наконецъ". Вы находите, что его рѣчи, можетъ быть, удивительнѣйшiя рѣчи въ мiрѣ, но что онѣ - тяжелы, какъ свинецъ, и безплодны, какъ глина; что однимъ словомъ въ нихъ теперь слишкомъ мало жизни или даже и вовсе нѣтъ никакой! Вы предоставляете всѣмъ этимъ знаменитостямъ безмятежно стоять въ своихъ почетныхъ нишахъ и обращаете свой взоръ на свирѣпаго, отверженнаго Кромвеля: - вотъ единственный человѣкъ изъ всѣхъ ихъ, въ которомъ вы до сихъ поръ чувствуете настоящаго человѣка. Великiй, дикiй Baresark [Bare-sark - неприкрытый рубашкой], онъ не могъ написать благожелательной "Монархiи человѣка", не могъ говорить, не могъ дѣйствовать съ размѣренной регулярностью; онъ никогда не имѣлъ наготовѣ разсказа, который могъ-бы привести въ свое оправданiе. Онъ не облекался въ кольчугу кротости; онъ выступалъ, ничѣмъ не прикрываясь, онъ схватывался, какъ гигантъ, лицомъ къ лицу, сердцемъ къ сердцу съ обнаженной истиной всего сущаго. Таковы, въ концѣ концовъ, всѣ люди, стоющiе чего-нибудь. Приношу повинную въ томъ, что я цѣню такого человѣка выше всякаго иного рода людей. Многiе, я думаю, согласятся со мной, что гладко-выбритые достопочтенные мужи не стоютъ собственно ничего. Человѣкъ, сохраняющiй чистоту своихъ рукъ, благодаря тому, что онъ прикасается къ труду не иначе какъ въ перчаткахъ, заслуживаетъ самой жалкой благодарности!
Neither, on the whole, does this constitutional tolerance of the Eighteenth century for the other happier Puritans seem to be a very great matter. One might say, it is but a piece of Formulism and Scepticism, like the rest. They tell us, It was a sorrowful thing to consider that the foundation of our English Liberties should have been laid by "Superstition." These Puritans came forward with Calvinistic incredible Creeds, Anti-Laudisms, Westminster Confessions; demanding, chiefly of all, that they should have liberty to worship in their own way. Liberty to tax themselves: that was the thing they should have demanded! It was Superstition, Fanaticism, disgraceful ignorance of Constitutional Philosophy to insist on the other thing! - Liberty to tax oneself? Not to pay out money from your pocket except on reason shown? No century, I think, but a rather barren one would have fixed on that as the first right of man! I should say, on the contrary, A just man will generally have better cause than money in what shape soever, before deciding to revolt against his Government. Ours is a most confused world; in which a good man will be thankful to see any kind of Government maintain itself in a not insupportable manner: and here in England, to this hour, if he is not ready to pay a great many taxes which he can see very small reason in, it will not go well with him, I think! He must try some other climate than this. Tax-gatherer? Money? He will say: "Take my money, since you can, and it is so desirable to you; take it, - and take yourself away with it; and leave me alone to my work here. I am still here; can still work, after all the money you have taken from me!" But if they come to him, and say, "Acknowledge a Lie; pretend to say you are worshipping God, when you are not doing it: believe not the thing that you find true, but the thing that I find, or pretend to find true!" He will answer: "No; by God's help, no! You may take my purse; but I cannot have my moral Self annihilated. The purse is any Highwayman's who might meet me with a loaded pistol: but the Self is mine and God my Maker's; it is not yours; and I will resist you to the death, and revolt against you, and, on the whole, front all manner of extremities, accusations and confusions, in defence of that!" -
Вообще, конституцiонная терпимость восемнадцатаго вѣка ко всѣмъ другимъ болѣе счастливымъ пуританамъ не представляется мнѣ особенно важнымъ обстоятельствомъ. Можно сказать, что она есть проявленiе того-же формализма и скептицизма, какъ и все прочее. Намъ говорятъ: прискорбно думать, что основанiе нашей англiйской свободы было заложено "суевѣрiемъ". Эти пуритане выступили со своими невѣроятными кальвинистскими вѣрованiями, анти-лоодизмами, вестминстерскими исповѣданiями; они требовали главнѣйшимъ образомъ, чтобы имъ была предоставлена свобода поклоняться согласно своему собственному вѣрованiю. Свобода самообложенiя: вотъ право, котораго они должны были требовать! Настаивать-же на всемъ другомъ могло одно только суевѣрiе, фанатизмъ и постыдное невѣжество по части конституцiонной философiи. Что такое свобода самообложенiя? Право вынимать деньги изъ своего кармана лишь въ томъ случаѣ, когда вамъ представятъ достаточныя основанiя. Только крайне убогiй вѣкъ, думается мнѣ, могъ выставить подобное положенiе, какъ основное право человѣка! Я напротивъ, сказалъ-бы: всякiй дѣльный человѣкъ опирается на болѣе солидное основанiе, чѣмъ деньги въ какой-бы то ни было формѣ, разъ онъ рѣшается возстать противъ извѣстнаго режима. Мы переживаемъ теперь крайне смутныя времена, когда всякiй честный человѣкъ будетъ признательно относиться къ любому режиму, лишь-бы блюстители его для поддержанiя себя не прибѣгали къ невыносимымъ средствамъ; и даже въ настоящее время, я думаю, не хорошо зарекомендуетъ себя въ Англiи тотъ, кто станетъ отказываться отъ уплаты превеликаго множества налоговъ, разумнаго основанiя для которыхъ онъ не находитъ. Человѣкъ долженъ подняться въ иныя сферы, обратить свое вниманiе на другiе вопросы. Что сборщикъ податей, деньги? Онъ долженъ отвѣтить: "Берите мои деньги, потому что вы можете взять ихъ и притомъ такъ сильно желаете этого; берите ихъ и убирайтесь сами прочь вмѣстѣ съ деньгами, оставьте только меня здѣсь въ покоѣ и не покушайтесь на мою работу. Я существую еще; я могу еще работать, не смотря на то, что вы отобрали у меня всѣ деньги!" Но если придутъ къ человѣку и скажутъ: "Признайте ложь; говорите, что вы поклоняетесь Богу, хотя вы въ дѣйствительности не поклоняетесь; вѣрьте не тому, что вы находите истиннымъ, а тому, что мы признаемъ или дѣлаемъ видъ, что признаемъ истиннымъ!" Онъ долженъ отвѣтить: "Нѣтъ, Богъ да поможетъ мнѣ, нѣтъ! Вы можете отнять у меня кошелекъ; но я не могу отказаться отъ своего нравственнаго я. Кошелькомъ можетъ овладѣть любой разбойникъ съ большой дороги, который нападетъ на меня съ оружiемъ въ рукахъ; но мое "я" принадлежитъ мнѣ и Богу, моему Создателю; оно не принадлежитъ вамъ; я стану бороться съ вами до послѣдняго издыханья, и, въ концѣ концовъ, готовъ претерпѣть всевозможнаго рода лишенiя, обвиненiя, даже гибель, отстаивая свое достоянiе, это свое "я"!
Really, it seems to me the one reason which could justify revolting, this of the Puritans. It has been the soul of all just revolts among men. Not Hunger alone produced even the French Revolution; no, but the feeling of the insupportable all-pervading Falsehood which had now embodied itself in Hunger, in universal material Scarcity and Nonentity, and thereby become indisputably false in the eyes of all! We will leave the Eighteenth century with its "liberty to tax itself." We will not astonish ourselves that the meaning of such men as the Puritans remained dim to it. To men who believe in no reality at all, how shall a real human soul, the intensest of all realities, as it were the Voice of this world's Maker still speaking to us, - be intelligible? What it cannot reduce into constitutional doctrines relative to "taxing," or other the like material interest, gross, palpable to the sense, such a century will needs reject as an amorphous heap of rubbish. Hampdens, Pyms and Ship-money will be the theme of much constitutional eloquence, striving to be fervid; - which will glitter, if not as fire does, then as ice does: and the irreducible Cromwell will remain a chaotic mass of "madness," "hypocrisy," and much else.
Дѣйствительно изъ такой именно мысли исходили пуритане и таково, мнѣ кажется, единственное основанiе, въ силу котораго можно оправдать всякiй протестантизмъ. Мысль эта составляетъ душу всѣхъ справедливыхъ движенiй въ человѣческой исторiи. Не одинъ только голодъ породилъ даже французскую революцiю; нѣтъ, но также и сознанiе невыносимой, все проникающей лжи, которая сказалась тогда между прочимъ и въ голодѣ, всеобщей матерiальной недостаточности и ничтожествѣ и въ силу этого стала безспорно ложной въ глазахъ всѣхъ! Мы оставимъ въ покоѣ этотъ восемнадцатый вѣкъ съ его "свободой самообложенiя". Мы не станемъ удивляться, что для него значенiе такихъ людей, какъ пуритане, было темно и непонятно. Въ самомъ дѣлѣ, какъ можетъ быть понята реальная человѣческая душа, напряженнѣйшая реальность изъ всѣхъ реальностей, такъ сказать голосъ самого Творца мiра, говорящiй еще до сихъ поръ намъ; какъ можетъ быть она понята людьми, которые не вѣрятъ вовсе ни въ какую реальность? Въ эпохи, подобныя XVIII вѣку, люди неизбѣжно сваливаютъ все въ одну безформенную кучу мусора все, чего они не могутъ привести въ согласiе со своими конституцiонными доктринами относительно "обложенiя" или другихъ подобныхъ-же матерiальныхъ, грубыхъ, осязательныхъ для ума интересовъ. Гэмпдены, Пимы, корабельныя пошлины становятся излюбленной темой для конституцiоннаго краснорѣчiя, силящагося казаться пылкимъ; и это краснорѣчiе, пожалуй, будетъ блистать и сверкать, если не какъ огонь, то какъ ледъ. Кромвель-же, котораго нельзя подвести ни подъ какую формулу, будетъ казаться хаотической грудой "безумiя", "лицемѣрiя" и всякой всячины.
From of old, I will confess, this theory of Cromwell's falsity has been incredible to me. Nay I cannot believe the like, of any Great Man whatever. Multitudes of Great Men figure in History as false selfish men; but if we will consider it, they are but figures for us, unintelligible shadows; we do not see into them as men that could have existed at all. A superficial unbelieving generation only, with no eye but for the surfaces and semblances of things, could form such notions of Great Men. Can a great soul be possible without a conscience in it, the essence of all real souls, great or small? - No, we cannot figure Cromwell as a Falsity and Fatuity; the longer I study him and his career, I believe this the less. Why should we? There is no evidence of it. Is it not strange that, after all the mountains of calumny this man has been subject to, after being represented as the very prince of liars, who never, or hardly ever, spoke truth, but always some cunning counterfeit of truth, there should not yet have been one falsehood brought clearly home to him? A prince of liars, and no lie spoken by him. Not one that I could yet get sight of. It is like Pococke asking Grotius, Where is your proof of Mahomet's Pigeon? No proof! - Let us leave all these calumnious chimeras, as chimeras ought to be left. They are not portraits of the man; they are distracted phantasms of him, the joint product of hatred and darkness.
Давно уже эта теорiя о лживости Кромвеля казалась мнѣ не заслуживающей довѣрiя. Да, я не могу вѣрить подобнымъ утвержденiямъ, когда они относятся вообще къ великимъ людямъ. Множество великихъ людей фигурируетъ въ исторiи, какъ лживые, эгоистическiе люди; но если мы поглубже вдумаемся въ дѣло, то окажется, что они вѣдь ни больше ни меньше какъ фигуры, непонятныя тѣни; мы не смотримъ на нихъ, какъ на людей, которые могли-бы даже нѣкогда существовать. Только поверхностное, невѣрующее поколѣнiе, устремляющее свой взоръ лишь на поверхностную, внѣшнюю сторону вещей, могло создать себѣ подобное представленiе о великихъ людяхъ. Возможно-ли, чтобы великая душа не имѣла совѣсти, самаго существа всѣхъ дѣйствительныхъ душъ, великихъ и малыхъ. Нѣтъ, мы не можемъ представить себѣ Кромвеля, какъ воплощенiе лжи и безразсудства; чѣмъ больше я изучаю его и его исторiю, тѣмъ меньше я вѣрю этому. Дѣйствительно, на основанiи чего мы должны вѣрить? Это вовсе не очевидно само по себѣ. Не странно-ли, что послѣ цѣлыхъ потоковъ клеветы, направленной противъ этого человѣка, послѣ того какъ его представляли въ видѣ короля лгуновъ, который никогда или почти никогда не говорилъ правды, а всегда отдѣлывался хитростной поддѣлкой подъ правду, онъ не былъ до сихъ поръ уличенъ воочiю для всѣхъ ни въ одной лжи? Король лгуновъ, а лжи, сказанной имъ хотя-бы въ одномъ случаѣ, никто не можетъ указать,- лжи, въ дѣйствительности которой мы могли-бы убѣдиться еще теперь. Это напоминаетъ мнѣ Пококка, спрашивающаго у Гроцiуса: гдѣ-же ваше доказательство относительно извѣстной исторiи о голубѣ и Магометѣ? Доказательства никакого нѣтъ! Отвергните-же всѣ эти клеветническiя химеры, такъ какъ химеры всегда слѣдуетъ оставлять безъ всякаго вниманiя. Онѣ не могутъ нарисовать намъ портрета человѣка. Онѣ - безсвязные фантомы, продуктъ соединенныхъ въ одно ненависти и помраченiя.
Looking at the man's life with our own eyes, it seems to me, a very different hypothesis suggests itself. What little we know of his earlier obscure years, distorted as it has come down to us, does it not all betoken an earnest, affectionate, sincere kind of man? His nervous melancholic temperament indicates rather a seriousness too deep for him. Of those stories of "Spectres;" of the white Spectre in broad daylight, predicting that he should be King of England, we are not bound to believe much; - probably no more than of the other black Spectre, or Devil in person, to whom the Officer saw him sell himself before Worcester Fight! But the mournful, oversensitive, hypochondriac humor of Oliver, in his young years, is otherwise indisputably known. The Huntingdon Physician told Sir Philip Warwick himself, He had often been sent for at midnight; Mr. Cromwell was full of hypochondria, thought himself near dying, and "had fancies about the Town-cross." These things are significant. Such an excitable deep-feeling nature, in that rugged stubborn strength of his, is not the symptom of falsehood; it is the symptom and promise of quite other than falsehood!
Когда станешь всматриваться своими собственными глазами въ жизнь Кромвеля, то, мнѣ кажется, сама собою напрашивается гипотеза совершенно иного рода. Несмотря на всю искаженность дошедшихъ до насъ свѣдѣнiй, развѣ немногое, извѣстное намъ о его раннихъ, темныхъ годахъ, не свидѣтельствуетъ вполнѣ убѣдительно, что это былъ человѣкъ серьезный, любящiй, искреннiй? Его нервный, меланхолическiй темпераментъ указываетъ скорѣе на серьезность, слишкомъ глубокую для него. Что же касается всякихъ разсказовъ о "привидѣнiяхъ", о бѣломъ привидѣнiи среди дня, предсказавшемъ, что онъ будетъ королемъ Англiи, то мы не обязаны особенно вѣрить всему этому,- не больше, конечно, чѣмъ другому черному привидѣнiю или дьяволу въ образѣ человѣческомъ, которому, какъ это самолично видѣлъ одинъ офицеръ, онъ продавалъ себя передъ Вустерской битвой! Но съ другой стороны безспорно установлено, что Оливеръ въ дни своей юности отличался угрюмымъ, чувствительнымъ до чрезмѣрности, ипохондрическимъ нравомъ. Гонтингдонскiй докторъ разсказывалъ самому сэру Филиппу Уорвику, что его, доктора, часто требовали по ночамъ, что Кромвель находился тогда въ состоянiи глубокой ипохондрiи, думалъ, что онъ скоро умретъ и т. д. Все это весьма важно. Такая легко возбуждающаяся, глубоко чувствующая натура, при необычайно суровой, непреклонной силѣ, какой отличался Кромвель, не можетъ служить благодатной почвой для лжи; она служитъ почвой и предвѣстникомъ чего-то совершенно иного, чѣмъ ложь!
The young Oliver is sent to study Law; falls, or is said to have fallen, for a little period, into some of the dissipations of youth; but if so, speedily repents, abandons all this: not much above twenty, he is married, settled as an altogether grave and quiet man. "He pays back what money he had won at gambling," says the story; - he does not think any gain of that kind could be really his. It is very interesting, very natural, this "conversion," as they well name it; this awakening of a great true soul from the worldly slough, to see into the awful truth of things; - to see that Time and its shows all rested on Eternity, and this poor Earth of ours was the threshold either of Heaven or of Hell! Oliver's life at St. Ives and Ely, as a sober industrious Farmer, is it not altogether as that of a true and devout man? He has renounced the world and its ways; its prizes are not the thing that can enrich him. He tills the earth; he reads his Bible; daily assembles his servants round him to worship God. He comforts persecuted ministers, is fond of preachers; nay can himself preach, - exhorts his neighbors to be wise, to redeem the time. In all this what "hypocrisy," "ambition," "cant," or other falsity? The man's hopes, I do believe, were fixed on the other Higher World; his aim to get well thither, by walking well through his humble course in this world. He courts no notice: what could notice here do for him? "Ever in his great Taskmaster's eye."
Молодого Оливера отправили изучать право; въ теченiи нѣкотораго времени онъ, говорятъ, велъ разгульную жизнь, свойственную вообще юношамъ; но если было даже и такъ, то онъ скоро раскаялся, отсталъ отъ разгула. Ему было двадцать слишкомъ лѣтъ, когда онъ женился, сталъ человѣкомъ вполнѣ серьезнымъ и спокойнымъ. "Онъ возвращаетъ выигранныя въ карты деньги", разсказываетъ о немъ одно преданiе; онъ не думаетъ, чтобы выигрышъ подобнаго рода могъ дѣйствительно принадлежать ему. Далѣе весьма интересно и совершенно естественно это его превращенiе, это пробужденiе великой мiровой души, выбравшейся изъ житейской трясины, чтобы заглянуть въ страшную истину всего сущаго, убѣдиться, что время и всѣ его видимости покоятся на вѣчности и что бѣдная наша земля есть преддверiе или неба, или ада! А жизнь Оливера въ Сентъ-Айвесѣ и Эли въ качествѣ скромнаго трудолюбиваго фермера,- развѣ она не напоминаетъ намъ жизни вполнѣ истиннаго и благочестиваго человѣка? Онъ отказался отъ мiра и его путей; разные успѣхи въ мiрѣ были вовсе не то, что могло-бы дѣйствительно обогатить его. Онъ обработываетъ землю, читаетъ свою Библiю, ежедневно собираетъ вокругъ себя своихъ слугъ и молится вмѣстѣ съ ними. Онъ укрываетъ и ободряетъ преслѣдуемыхъ священниковъ, любитъ проповѣдниковъ; мало того, онъ самъ умѣетъ говорить проповѣди; увѣщеваетъ своихъ сосѣдей быть мудрыми, работать надъ искупленiемъ своего времени. Какое-же можно видѣть во всемъ этомъ "лицемѣрiе", "тщеславiе", "ханжество" или вообще фальшь? Надежды этого человѣка были устремлены, несомнѣнно, въ иной, высшiй мiръ: онъ преслѣдовалъ одну цѣль: добраться благополучно туда путемъ скромной и добропорядочной жизни здѣсь, въ этомъ мiрѣ. Онъ не домогается никакой извѣстности: къ чему она ему здѣсь, эта извѣстность? Онъ "всегда на виду у своего великаго Созерцателя".
It is striking, too, how he comes out once into public view; he, since no other is willing to come: in resistance to a public grievance. I mean, in that matter of the Bedford Fens. No one else will go to law with Authority; therefore he will. That matter once settled, he returns back into obscurity, to his Bible and his Plough. "Gain influence"? His influence is the most legitimate; derived from personal knowledge of him, as a just, religious, reasonable and determined man. In this way he has lived till past forty; old age is now in view of him, and the earnest portal of Death and Eternity; it was at this point that he suddenly became "ambitious"! I do not interpret his Parliamentary mission in that way!
Незауряднымъ характеромъ отличается также и его участiе въ одномъ общественномъ дѣлѣ, когда онъ въ первый разъ выступаетъ на виду у всѣхъ. Кромвель взялъ на себя защиту общественныхъ интересовъ, такъ какъ никто другой не рѣшался сдѣлать этого. Я говорю объ извѣстномъ дѣлѣ по поводу Бедфордскихъ болотъ. Никто другой не рѣшался потребовать власть къ отвѣту въ судъ, вотъ почему онъ и взялся за это дѣло. Покончивъ съ нимъ, онъ возвратился назадъ къ своей безъизвѣстности, къ своей Библiи и своему плугу. "Добиваться влiянiя?" Его влiянiе - самое законное влiянiе; оно было результатомъ того, что люди лично знали его за человѣка справедливаго, религiознаго, разумнаго и рѣшительнаго. Такъ онъ прожилъ до сорока лѣтъ. Старческая пора была уже не за горами; онъ приближался уже къ главному порталу смерти и вѣчности. И тутъ вдругъ случилось, что съ этого именно момента онъ становится "честолюбцемъ"! Я не могу такимъ образомъ объяснять его парламентской дѣятельности!
Робертъ Уокеръ. Оливеръ Кромвель (ок. 1649)
His successes in Parliament, his successes through the war, are honest successes of a brave man; who has more resolution in the heart of him, more light in the head of him than other men. His prayers to God; his spoken thanks to the God of Victory, who had preserved him safe, and carried him forward so far, through the furious clash of a world all set in conflict, through desperate-looking envelopments at Dunbar; through the death-hail of so many battles; mercy after mercy; to the "crowning mercy" of Worcester Fight: all this is good and genuine for a deep-hearted Calvinistic Cromwell. Only to vain unbelieving Cavaliers, worshipping not God but their own "love-locks," frivolities and formalities, living quite apart from contemplations of God, living without God in the world, need it seem hypocritical.
Его успѣхи въ парламентѣ и его успѣхи на войнѣ, все это - честные успѣхи отважнаго человѣка, у котораго больше рѣшимости въ сердцѣ и больше свѣта въ головѣ, чѣмъ у другихъ людей. Его мольбы, его благодаренiя, возносимыя за побѣды Богу, который сохранялъ его невредимымъ и неизмѣнно велъ все впередъ среди неистоваго столпотворенiя мiра, погруженнаго во всеобщую распрю, среди отчаянныхъ повидимому затрудненiй при Донберѣ, подъ смертельнымъ градомъ пуль среди многочисленныхъ битвъ; его благодаренiя за непрерывный рядъ милостей до "вѣнчающей милости" включительно, до Вустерской побѣды,- все это прекрасно и неподдѣльно въ устахъ глубокосердечного кальвиниста Кромвеля. Только тщеславнымъ невѣрующимъ "кавалье" [Приверженцы Карла I] того времени, поклонявшимся не Богу, а своимъ собственнымъ "завитушкамъ", пустякамъ и формальностямъ, жившимъ совершенно не помышляя о Богѣ, жившимъ безъ Бога,- только имъ все это могло казаться пустымъ лицемѣрiемъ.
Nor will his participation in the King's death involve him in condemnation with us. It is a stern business killing of a King! But if you once go to war with him, it lies there; this and all else lies there. Once at war, you have made wager of battle with him: it is he to die, or else you. Reconciliation is problematic; may be possible, or, far more likely, is impossible. It is now pretty generally admitted that the Parliament, having vanquished Charles First, had no way of making any tenable arrangement with him. The large Presbyterian party, apprehensive now of the Independents, were most anxious to do so; anxious indeed as for their own existence; but it could not be. The unhappy Charles, in those final Hampton-Court negotiations, shows himself as a man fatally incapable of being dealt with. A man who, once for all, could not and would not understand: - whose thought did not in any measure represent to him the real fact of the matter; nay worse, whose word did not at all represent his thought. We may say this of him without cruelty, with deep pity rather: but it is true and undeniable. Forsaken there of all but the name of Kingship, he still, finding himself treated with outward respect as a King, fancied that he might play off party against party, and smuggle himself into his old power by deceiving both. Alas, they both discovered that he was deceiving them. A man whose word will not inform you at all what he means or will do, is not a man you can bargain with. You must get out of that man's way, or put him out of yours! The Presbyterians, in their despair, were still for believing Charles, though found false, unbelievable again and again. Not so Cromwell: "For all our fighting," says he, "we are to have a little bit of paper?" No - !
Гибель короля также не послужитъ въ нашихъ глазахъ поводомъ къ обвиненiю Кромвеля. Тяжкое это было дѣло, но разъ былъ брошенъ вызовъ на бой, разъ возникла война, кто-либо изъ двухъ противниковъ долженъ былъ погибнуть. Всякое примиренiе проблематично; быть можетъ, оно и возможно, но гораздо вѣроятнѣе, что невозможно, Въ настоящее время почти всѣ согласны, что парламентъ, одержавши вверхъ надъ Карломъ Первымъ, не имѣлъ никакой возможности войти съ нимъ въ сколько-нибудь прочное соглашенiе. Большая пресвитерiанская партiя, опасавшаяся индепендентовъ, сильно желала такого соглашенiя, желала его въ интересахъ своего собственнаго существованiя; но оно не могло состояться. При окончательныхъ переговорахъ въ Гэмптонъ-Кортѣ злополучный Карлъ обнаружилъ всю свою фатальную неспособность въ подобнаго рода дѣлахъ. Онъ велъ себя, точно человѣкъ, который не могъ и не хотѣлъ ни въ какомъ случаѣ понимать, голова котораго совершенно отказывалась правильно представлять действитѣльное положенiе дѣла; нѣтъ, даже хуже того, слово котораго вовсе не соотвѣтствовало мысли. Мы говоримъ все это не по жестокосердiю, скорѣе, напротивъ, съ глубокимъ сожалѣнiемъ; но таковъ вполнѣ достовѣрный и неопровержимый фактъ. Лишившись всего своего престижа и сохранивъ за собой одно только имя короля, онъ видитъ, что къ нему продолжаютъ еще относиться съ внѣшнимъ почтенiемъ, какое подобаетъ королю, и все еще воображаетъ, что можетъ играть обѣими партiями, вооружая одну противъ другой, и, обманывая такимъ образомъ обѣ, возвратить себѣ утраченную власть. Но, увы, и та и другая партiя видѣли, что онъ обманываетъ ихъ. Съ человѣкомъ, изъ рѣчей котораго вы не можете понять, что онъ хочетъ сказать или дѣлать, невозможно вести никакого дѣла. Вы должны или сами устраниться съ пути подобнаго человѣка, или его устранить съ своего пути! Пресвитерiанцы въ отчаянiи все еще готовы были вѣрить Карлу, хотя и видѣли, что онъ не перестаетъ ихъ обманывать и что ему невозможно довѣрять. Но не такъ думалъ Кромвель... ["За всю нашу борьбу,- сказалъ онъ,- мы получимъ только клочокъ бумаги?" Нѣт! -]
In fact, everywhere we have to note the decisive practical eye of this man; how he drives towards the practical and practicable; has a genuine insight into what is fact. Such an intellect, I maintain, does not belong to a false man: the false man sees false shows, plausibilities, expediences: the true man is needed to discern even practical truth. Cromwell's advice about the Parliament's Army, early in the contest, How they were to dismiss their city-tapsters, flimsy riotous persons, and choose substantial yeomen, whose heart was in the work, to be soldiers for them: this is advice by a man who saw. Fact answers, if you see into Fact! Cromwell's Ironsides were the embodiment of this insight of his; men fearing God; and without any other fear. No more conclusively genuine set of fighters ever trod the soil of England, or of any other land.
Въ самомъ дѣлѣ, во всѣхъ поступкахъ этого человѣка обнаруживается его рѣшительный, опытный глазъ. Мы видимъ, какъ онъ неуклонно стремится къ практичному и возможному, какъ его природная проницательность направляется на то, что представляетъ собою дѣйствительный фактъ. Подобнымъ умомъ, я продолжаю это утверждать, не можетъ обладать фальшивый человѣкъ: фальшивый человѣкъ видитъ фальшивую внѣшность правдоподобности, полезности; даже практическую истину можетъ распознать только истинный человѣкъ. Совѣтъ Кромвеля относительно парламентской армiи, данный еще въ началѣ борьбы и состоявшiй въ томъ, чтобы распустить городскихъ шинкарей, людей легкомысленныхъ и безпокойныхъ, и вмѣсто нихъ навербовать армiю изъ солидныхъ iйоменовъ (крестьянъ), полагавшихъ въ общее дѣло всю свою душу, это - совѣтъ человѣка, который видѣлъ дѣйствительное положенiе вещей. Смотрите въ глубину дѣйствительности, и она дастъ вамъ надлежащiй отвѣтъ! Кромвелевскiе латники (Ironsides) представляютъ фактическое осуществленiе его прозорливой мысли; это - люди, боявшiеся только Бога и не знавшiе иного страха. И ни въ исторiи Англiи, ни въ исторiи другихъ странъ никогда не было борцовъ, болѣе беззавѣтно преданныхъ своему дѣлу!..
Neither will we blame greatly that word of Cromwell's to them; which was so blamed: "If the King should meet me in battle, I would kill the King." Why not? These words were spoken to men who stood as before a Higher than Kings. They had set more than their own lives on the cast. The Parliament may call it, in official language, a fighting "for the King;" but we, for our share, cannot understand that. To us it is no dilettante work, no sleek officiality; it is sheer rough death and earnest. They have brought it to the calling-forth of War; horrid internecine fight, man grappling with man in fire-eyed rage, - the infernal element in man called forth, to try it by that! Do that therefore; since that is the thing to be done. - The successes of Cromwell seem to me a very natural thing! Since he was not shot in battle, they were an inevitable thing. That such a man, with the eye to see, with the heart to dare, should advance, from post to post, from victory to victory, till the Huntingdon Farmer became, by whatever name you might call him, the acknowledged Strongest Man in England, virtually the King of England, requires no magic to explain it - !
[Также будемъ ли мы слишкомъ ужъ сильно обвинять Кромвеля за слова, послѣ которыхъ его такъ осуждали: "Если во время битвы мнѣ придется сражаться съ королемъ, я убью его". Почему нѣтъ? Эти слова были сказаны людямъ, стоявшимъ передъ Тѣмъ, кто выше королей. Они положили на чашу вѣсовъ больше, чѣмъ свою жизнь. Парламентъ можетъ называть это, говоря оффицiальнымъ языкомъ, борьбой "за короля"; мы же, со своей стороны, не можемъ понять этого. Для нас это не дѣло дилетанта, не прилизанная оффицiальность, а абсолютно безпощадная смерть и серьезность. Они не остановились передъ развязыванiемъ войны; вотъ ужасная междоусобная схватка, человѣкъ въ бѣшеной ярости, сцѣпившiйся съ человѣкомъ,- нѣчто адское вырвалось изъ человѣка, чтобы попытаться совершить это! Сдѣлайте это, поскольку это то, что должно быть сдѣлано.-] Удачи Кромвеля, на мой взглядъ, являются вполнѣ естественнымъ дѣломъ! Онъ оставался невредимъ въ борьбѣ, поэтому удачи были неизбѣжнымъ слѣдствiемъ. Что подобный человѣкъ, съ глазомъ, который провидитъ, съ сердцемъ, которое дерзаетъ, долженъ былъ подвигаться все впередъ и впередъ, отъ одного поста къ другому, отъ одной побѣды къ другой, пока гонтингдонскiй фермеръ не сталъ,- называйте его новое положенiе какимъ вамъ угодно именемъ,- сильнѣйшимъ человѣкомъ, признаннымъ всею Англiею, дѣйствительнымъ королемъ Англiи,- все это не требуетъ для своего объясненiя никакой магiи!
Truly it is a sad thing for a people, as for a man, to fall into Scepticism, into dilettantism, insincerity; not to know Sincerity when they see it. For this world, and for all worlds, what curse is so fatal? The heart lying dead, the eye cannot see. What intellect remains is merely the vulpine intellect. That a true King be sent them is of small use; they do not know him when sent. They say scornfully, Is this your King? The Hero wastes his heroic faculty in bootless contradiction from the unworthy; and can accomplish little. For himself he does accomplish a heroic life, which is much, which is all; but for the world he accomplishes comparatively nothing. The wild rude Sincerity, direct from Nature, is not glib in answering from the witness-box: in your small-debt pie-powder court, he is scouted as a counterfeit. The vulpine intellect "detects" him. For being a man worth any thousand men, the response your Knox, your Cromwell gets, is an argument for two centuries whether he was a man at all. God's greatest gift to this Earth is sneeringly flung away. The miraculous talisman is a paltry plated coin, not fit to pass in the shops as a common guinea.
Цѣлый народъ, какъ и отдѣльный человѣкъ, представляетъ поистинѣ печальное зрѣлище, когда скептицизмъ, дилетантизмъ, неискренность разъѣдаютъ его существованiе, когда онъ не узнаетъ искренности, хотя и смотритъ на нее. Какое другое проклятiе въ нашемъ мiрѣ, да и во всякомъ иномъ, можетъ сравниться съ этимъ по своей фатальной губительности? Сердце перестаетъ биться, глазъ перестаетъ видѣть. Весь остающiйся еще умъ перерождается въ лисiй умъ. Если въ такую пору среди людей и появится истинный вождь, то это принесетъ мало пользы: люди не узнаютъ его, хотя они и будутъ смотрѣть на него. Они спросятъ презрительно: такъ вотъ каковъ вашъ вождь? Герою приходится попусту растрачивать свои геройскiя силы, такъ какъ онъ встрѣчаетъ безсмысленное противодѣйствiе со стороны недостойныхъ; и онъ не можетъ совершить многаго. По отношенiю къ себѣ лично онъ ведетъ конечно геройскую жизнь, что составляетъ многое, что составляетъ все; но по отношенiю къ мiру онъ не даетъ сравнительно почти ничего. Дикая, грубая искренность, исходящая непосредственно изъ самой природы, не особенно развязна на разныя самооправдательные отвѣты. На нашемъ ярмарочномъ судилищѣ, знающемъ лишь мелкiе долги, надъ нимъ издѣваются, какъ надъ лицемѣромъ. Лисiй умъ "разоблачаетъ" его. Ибо все, чего вашъ Ноксъ, вашъ Кромвель, вашъ герой, стоящiй тысячи людей, можетъ добиться, это - споръ, затягивающiйся на два столѣтiя, споръ о томъ, былъ ли онъ даже человѣкомъ. Величайшiй даръ, ниспосланный Богомъ нашей землѣ, презрительно отметается прочь. Чудодѣйственный талисманъ превращается въ негодную, изъ накладного серебра монету, которую не хотятъ въ лавкѣ принять даже за обыкновенную гинею.
Lamentable this! I say, this must be remedied. Till this be remedied in some measure, there is nothing remedied. "Detect quacks"? Yes do, for Heaven's sake; but know withal the men that are to be trusted! Till we know that, what is all our knowledge; how shall we even so much as "detect"? For the vulpine sharpness, which considers itself to be knowledge, and "detects" in that fashion, is far mistaken. Dupes indeed are many: but, of all dupes, there is none so fatally situated as he who lives in undue terror of being duped. The world does exist; the world has truth in it, or it would not exist! First recognize what is true, we shall then discern what is false; and properly never till then.
Какъ плачевно все это! Но подобное положенiе вещей, говорю я, не можетъ продолжаться вѣчно и должно измѣниться къ лучшему. Пока же оно не измѣнится, хотя бы въ незначительной степени, ничто не измѣнится. "Разоблачать шарлатановъ?" Конечно, разоблачайте ради самого неба; но умѣйте также отличать людей, которымъ слѣдуетъ вѣрить. Пока вы не умѣете узнавать ихъ, что значитъ все ваше знанiе? Какъ станете вы хотя-бы только "разоблачать?" Ибо лисья проницательность, считающая самое себя за знанiе и принимающаяся затѣмъ "разоблачать", сильно заблуждается. Дѣйствительно, обманутыхъ людей - немало; но изъ всѣхъ обманутыхъ тотъ становится въ самое фатальное положенiе, кто живетъ подъ непозволительнымъ страхомъ быть обманутымъ. Мiръ существуетъ безспорно; слѣдовательно, мiръ заключаетъ въ себѣ извѣстную истину, или иначе онъ не существовалъ бы! Сначала узнайте, въ чемъ состоитъ эта истина, и затѣмъ уже разбирайтесь въ томъ, что есть ложнаго. Да, только узнавши первое, приступайте ко второму.
"Know the men that are to be trusted:" alas, this is yet, in these days, very far from us. The sincere alone can recognize sincerity. Not a Hero only is needed, but a world fit for him; a world not of Valets; - the Hero comes almost in vain to it otherwise! Yes, it is far from us: but it must come; thank God, it is visibly coming. Till it do come, what have we? Ballot-boxes, suffrages, French Revolutions: - if we are as Valets, and do not know the Hero when we see him, what good are all these? A heroic Cromwell comes; and for a hundred and fifty years he cannot have a vote from us. Why, the insincere, unbelieving world is the natural property of the Quack, and of the Father of quacks and quackeries! Misery, confusion, unveracity are alone possible there. By ballot-boxes we alter the figure of our Quack; but the substance of him continues. The Valet-World has to be governed by the Sham-Hero, by the King merely dressed in King-gear. It is his; he is its! In brief, one of two things: We shall either learn to know a Hero, a true Governor and Captain, somewhat better, when we see him; or else go on to be forever governed by the Unheroic; - had we ballot-boxes clattering at every street-corner, there were no remedy in these.
"Умѣть узнавать людей, которымъ слѣдуетъ вѣрить", увы, какъ мы еще далеки отъ этого. Только искреннiй человѣкъ можетъ распознать дѣйствительную искренность. Нуженъ не только герой, но и мiръ, достойный его, который не представлялъ бы одной сплошной массы слугъ; въ противномъ случаѣ герой пройдетъ почти безслѣдно для мiра! Да, мы еще очень далеки отъ подобнаго состоянiя; но оно должно настать; благодаря Богу, оно, видимо, уже наступаетъ. Пока же оно не настало, что видимъ мы? Баллотировочные ящики, голосованiя, французскiя революцiи!.. Что если мы представляемъ изъ себя слугъ и не признаемъ героя, хотя и смотримъ на него, къ чему тогда все это? Вотъ геройскiй Кромвель: онъ въ продолженiе ста пятидесяти лѣтъ не можетъ получить ни одного голоса въ свою пользу. Не удивляйтесь: неискреннiй, невѣрующiй мiръ представляетъ естественное достоянiе шарлатана и отца всѣхъ шарлатановъ и шарлатанства! При такомъ условiи возможны лишь однѣ бѣдствiя, смуты и всякiя неправды. При посредствѣ баллотировочнаго ящика мы можемъ измѣнить только внѣшнiя формы нашего шарлатана, но сущность его остается неизмѣнной. Мiръ, состоящiй изъ слугъ, и долженъ быть управляемъ призрачнымъ героемъ, въ которомъ все величiе исчерпывается нарядомъ. Однимъ словомъ, одно изъ двухъ: или мы должны научиться узнавать истинныхъ героевъ и вождей, когда смотримъ на нихъ; или, въ противномъ случаѣ, нами неизмѣнно навѣки будутъ управлять не-геройские люди; а будутъ ли шары ударяться о дно баллотировочныхъ ящиковъ на каждомъ перекресткѣ, или нѣтъ,- это вовсе не поможетъ дѣлу.
Poor Cromwell, - great Cromwell! The inarticulate Prophet; Prophet who could not speak. Rude, confused, struggling to utter himself, with his savage depth, with his wild sincerity; and he looked so strange, among the elegant Euphemisms, dainty little Falklands, didactic Chillingworths, diplomatic Clarendons! Consider him. An outer hull of chaotic confusion, visions of the Devil, nervous dreams, almost semi-madness; and yet such a clear determinate man's-energy working in the heart of that. A kind of chaotic man. The ray as of pure starlight and fire, working in such an element of boundless hypochondria, unformed black of darkness! And yet withal this hypochondria, what was it but the very greatness of the man? The depth and tenderness of his wild affections: the quantity of sympathy he had with things, - the quantity of insight he would yet get into the heart of things, the mastery he would yet get over things: this was his hypochondria. The man's misery, as man's misery always does, came of his greatness. Samuel Johnson too is that kind of man. Sorrow-stricken, half-distracted; the wide element of mournful black enveloping him, - wide as the world. It is the character of a prophetic man; a man with his whole soul seeing, and struggling to see.
Бѣдный Кромвель, великiй Кромвель! Не законченный, не отчеканенный, такъ сказать, пророкъ; пророкъ, который не умѣлъ говорить. Неотесанный, смятенный, пытающiйся высказаться со всей глубиной своей дикой души, со всей своею дикой искренностью! И какъ странно онъ высматриваетъ среди всѣхъ этихъ элегантныхъ, утонченныхъ маленькихъ Фолькландовъ, дидактическихъ Чиллингуортсовъ, дипломатическихъ Кларендоновъ! Присмотритесь поближе къ нему. Снаружи - хаотическая смятенность, призраки, черти, нервозныя мечтанiя, почти полу-безумiе; загляните однако въ самое сердце: какая свѣтлая, непреклонная энергiя работаетъ тамъ! Въ своемъ родѣ хаотическiй человѣкъ; но лучъ чистаго звѣзднаго свѣта и огня какъ бы прорѣзываетъ эту атмосферу безпредѣльной ипохондрiи, этотъ безформенный мракъ потемокъ! И однако, несмотря на всю ипохондрiю, развѣ Кромвель не являетъ собою истиннаго человѣческаго величiя? Глубина и нѣжность его дикихъ привязанностей: симпатiя, съ какой онъ относился ко всему, прозорливость, съ какой онъ стремился проникнуть въ самое сердце вещей, мастерство, съ какимъ онъ старался управлять ходомъ вещей,- вотъ какова была его ипохондрiя. Несчастiя этого человѣка, какъ и всегда бываетъ, проистекали изъ его величiя. Самуилъ Джонсонъ - человѣкъ подобнаго же сорта, человѣкъ, пораженный скорбью, полупомѣшанный; необъятная, какъ мiръ, атмосфера печальнаго мрака окутывала его со всѣхъ сторонъ. Такова характерная особенность человѣка-пророка, человѣка, всѣми силами своей души воззрившагося и борющагося за то, чтобы видѣть дѣйствительное положенiе вещей.
On this ground, too, I explain to myself Cromwell's reputed confusion of speech. To himself the internal meaning was sun-clear; but the material with which he was to clothe it in utterance was not there. He had lived silent; a great unnamed sea of Thought round him all his days; and in his way of life little call to attempt naming or uttering that. With his sharp power of vision, resolute power of action, I doubt not he could have learned to write Books withal, and speak fluently enough; - he did harder things than writing of Books. This kind of man is precisely he who is fit for doing manfully all things you will set him on doing. Intellect is not speaking and logicizing; it is seeing and ascertaining. Virtue, Virtues, manhood, herohood, is not fair-spoken immaculate regularity; it is first of all, what the Germans well name it, Tugend (Taugend, dow-ing or Dough-tiness), Courage and the Faculty to do. This basis of the matter Cromwell had in him.
Такимъ же образомъ я объясняю себѣ и общепризнанную неясность рѣчей Кромвеля. Для него самого внутреннiй смыслъ его словъ былъ ясенъ, какъ солнце; но ему не доставало матерiальныхъ ресурсовъ, словъ, чтобы облечь этотъ смыслъ въ опредѣленныя формы. Онъ жилъ молчальникомъ; великое несказанное море мысли окружало его во всѣ дни существованiя; благодаря своему образу жизни, онъ не испытывалъ сильныхъ побужденiй называть эти мысли, высказываться. При громадной силѣ, которую онъ обнаруживаетъ въ своей проницательности и въ своей дѣятельности, я не сомнѣваюсь, онъ могъ бы также научиться писать книги и говорить достаточно плавно. Вѣдь онъ совершалъ дѣла потруднѣе, чѣмъ писанiе книгъ... Люди подобнаго рода способны выполнить мужественно все, за чтобы имъ ни пришлось взяться. Умъ человѣка заключается не въ томъ, чтобы умѣть говорить и дѣлать логическiя выкладки, а въ томъ, чтобы видѣть и убѣждаться. Мужество, геройство, это вовсе не красиво говорящая, непорочная аккуратность: это, прежде всего, доблесть, отвага и способность дѣлать. Такой способностью, составляющей основу всякой дѣятельности, и былъ именно одаренъ Кромвель.
One understands moreover how, though he could not speak in Parliament, he might preach, rhapsodic preaching; above all, how he might be great in extempore prayer. These are the free outpouring utterances of what is in the heart: method is not required in them; warmth, depth, sincerity are all that is required. Cromwell's habit of prayer is a notable feature of him. All his great enterprises were commenced with prayer. In dark inextricable-looking difficulties, his Officers and he used to assemble, and pray alternately, for hours, for days, till some definite resolution rose among them, some "door of hope," as they would name it, disclosed itself. Consider that. In tears, in fervent prayers, and cries to the great God, to have pity on them, to make His light shine before them. They, armed Soldiers of Christ, as they felt themselves to be; a little band of Christian Brothers, who had drawn the sword against a great black devouring world not Christian, but Mammonish, Devilish, - they cried to God in their straits, in their extreme need, not to forsake the Cause that was His. The light which now rose upon them, - how could a human soul, by any means at all, get better light? Was not the purpose so formed like to be precisely the best, wisest, the one to be followed without hesitation any more? To them it was as the shining of Heaven's own Splendor in the waste-howling darkness; the Pillar of Fire by night, that was to guide them on their desolate perilous way. Was it not such? Can a man's soul, to this hour, get guidance by any other method than intrinsically by that same, - devout prostration of the earnest struggling soul before the Highest, the Giver of all Light; be such prayer a spoken, articulate, or be it a voiceless, inarticulate one? There is no other method. "Hypocrisy"? One begins to be weary of all that. They who call it so, have no right to speak on such matters. They never formed a purpose, what one can call a purpose. They went about balancing expediencies, plausibilities; gathering votes, advices; they never were alone with the truth of a thing at all. - Cromwell's prayers were likely to be "eloquent," and much more than that. His was the heart of a man who could pray.
Затѣмъ, каждый легко пойметъ, какимъ образомъ онъ могъ проповѣдывать, умѣлъ говорить рапсодическiя проповѣди, и не умѣлъ говорить въ парламентѣ; и въ особенности, какъ онъ могъ достигать истиннаго величiя въ импровизированной молитвѣ. Такая молитва представляетъ свободное излiянiе того, что лежитъ на сердцѣ у человѣка; тутъ требуется не методъ, а теплота, глубина, искренность,- вотъ и все. Вообще обыкновенiе молиться весьма характерно для Кромвеля. Всѣ его великiя предпрiятiя начинались молитвою. Въ тяжелыхъ, затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда не видно было никакого выхода, онъ собиралъ обыкновенно офицеровъ на молитву и они молились по цѣлымъ часамъ, днямъ, пока не приходили къ какому-либо окончательному рѣшенiю, пока, какъ выражались они, "врата надежды" не раскрывались передъ ними. Подумайте объ этомъ. Въ слезахъ, съ горячими мольбами и воплями они обращались къ великому Богу и просили, чтобы Онъ сжалился надъ ними, чтобы Онъ ниспослалъ на нихъ свой свѣтъ просвѣщающiй. Они, вооруженные воины Христа, какъ сами называли себя, маленькая община братьевъ во Христѣ, обнажившихъ мечи свои противъ чернаго, какъ ночь, всепожирающаго мiра, не христiанскаго, а мамонскаго, дьявольскаго мiра, они взывали къ Богу въ затруднительныхъ случаяхъ и просили Его, чтобы Онъ не покидалъ дѣла, которое было не только ихъ, но также и Его дѣломъ. И свѣтъ, озарявшiй ихъ затѣмъ... Какими иными средствами человѣческая душа могла достигнуть лучшаго просiянiя? Развѣ дѣло, такимъ образомъ порѣшенное, не становилось именно самымъ возвышеннымъ, самымъ мудрымъ дѣломъ, къ осуществленiю котораго слѣдовало приступать немедленно? Для нихъ всякое такое рѣшенiе было точно сiянiе самого небеснаго свѣта въ необъятной пустынѣ потемокъ, огненный столбъ въ ночную пору, который долженъ былъ вести ихъ по избранному, опасному пустынному пути. Развѣ это было дѣйствительно не такъ? Развѣ человѣческая душа можетъ въ настоящее время отыскать свое руководящее начало какимъ-либо инымъ по существу путемъ, инымъ, помимо искренняго преклоненiя пылкой, борющейся души передъ Высочайшимъ Существомъ, передъ Подателемъ всякаго свѣта, все равно, будетъ ли это мольба, выраженная словами, отчетливо произнесенная, или же безмолвная, невыразимая? Никакого другого пути не существуетъ. "Ханжество",- говорятъ противники Кромвеля. Все это становится право утомительно. Твердящiе о ханжествѣ Кромвеля не имѣютъ собственно никакого права разсуждать о подобныхъ вопросахъ. Они никогда не ставили себѣ въ жизни цѣли, которую можно было бы признать дѣйствительной цѣлью. Они живутъ, балансируя полезностями, вѣроятностями, собирая голоса, мнѣнiя; они никогда не остаются одинъ на одинъ съ истинною всего сущаго, абсолютно никогда. Молитвы Кромвеля отличались вѣроятно "краснорѣчiемъ", и не только краснорѣчiемъ: у него было сердце человѣка, который умѣлъ молиться.
But indeed his actual Speeches, I apprehend, were not nearly so ineloquent, incondite, as they look. We find he was, what all speakers aim to be, an impressive speaker, even in Parliament; one who, from the first, had weight. With that rude passionate voice of his, he was always understood to mean something, and men wished to know what. He disregarded eloquence, nay despised and disliked it; spoke always without premeditation of the words he was to use. The Reporters, too, in those days seem to have been singularly candid; and to have given the Printer precisely what they found on their own note-paper. And withal, what a strange proof is it of Cromwell's being the premeditative ever-calculating hypocrite, acting a play before the world, That to the last he took no more charge of his Speeches! How came he not to study his words a little, before flinging them out to the public? If the words were true words, they could be left to shift for themselves.
Но и его ораторскiя рѣчи, я думаю, не были ужъ на самомъ дѣлѣ такими нескладными и безсвязными, какъ то можетъ казаться. Мы находимъ, что, какъ ораторъ, онъ производилъ сильное впечатлѣнiе, и даже въ парламентѣ пользовался авторитетомъ, т.е. достигалъ всего того, къ чему стремится каждый ораторъ. Всякiй разъ, когда раздавался его грубый, страстный голосъ, парламентъ вообще понималъ, что онъ дѣйствительно хочетъ что-то сказать и каждый изъ депутатовъ старался узнать, что именно. Кромвель не обращалъ никакого вниманiя на плавность; напротивъ, онъ чувствовалъ къ ней даже отвращенiе, гнушался рѣчи; онъ никогда не обдумывалъ заранѣе словъ, которыя слѣдовало бы употребить въ рѣчи. Да и репортеры въ то время также были повидимому не въ примѣръ безпристрастнѣе, чѣмъ современные: они отдавали въ печать безъ всякихъ поправокъ то, что находили въ своихъ записныхъ книжкахъ. Какое, не правда ли, странное доказательство якобы предумышленнаго и точно разсчитаннаго лицемѣрiя со стороны Кромвеля, его игры передъ лицомъ всего мiра, представляетъ тотъ фактъ, что онъ до конца своей дѣятельности нисколько не заботился о своихъ рѣчахъ? Какъ же это онъ не пришелъ къ мысли хотя сколько-нибудь обдумывать предварительно свои слова, прежде чѣмъ бросать ихъ въ публику? Если слово, сказанное человѣкомъ,- истинное слово, то его можно предоставить самому себѣ пролагать свой путь.
But with regard to Cromwell's "lying," we will make one remark. This, I suppose, or something like this, to have been the nature of it. All parties found themselves deceived in him; each party understood him to be meaning this, heard him even say so, and behold he turns out to have been meaning that! He was, cry they, the chief of liars. But now, intrinsically, is not all this the inevitable fortune, not of a false man in such times, but simply of a superior man? Such a man must have reticences in him. If he walk wearing his heart upon his sleeve for daws to peck at, his journey will not extend far! There is no use for any man's taking up his abode in a house built of glass. A man always is to be himself the judge how much of his mind he will show to other men; even to those he would have work along with him. There are impertinent inquiries made: your rule is, to leave the inquirer uninformed on that matter; not, if you can help it, misinformed, but precisely as dark as he was! This, could one hit the right phrase of response, is what the wise and faithful man would aim to answer in such a case.
Но относительно "лживости" Кромвеля мы считаемъ необходимымъ сдѣлать одно замѣчанiе. Такая "лживость" была, я думаю, въ порядкѣ вещей. Всѣ партiи находили, что онъ обманываетъ ихъ; каждая партiя понимала его слова извѣстнымъ образомъ и всѣ приверженцы данной партiи слышали даже, какъ онъ говорилъ именно то, что нужно имъ, и вдругъ оказывалось, что его слова означаютъ то-то и то-то... Онъ лжецъ изъ лжецовъ! кричатъ всѣ они. Но не такова ли на самомъ дѣлѣ неизбѣжная судьба въ подобныя времена не лживаго, собственно, а всякаго, стоящаго выше толпы, человѣка?
Такому человѣку неизбѣжно приходится прибѣгать къ умолчаниямъ. Если бы онъ, выступая среди людей, прикололъ сердце свое къ рукаву платья, такъ что вороны могли-бы клевать его, то путь его былъ бы не дологъ! Никто не находитъ выгоднымъ селиться въ домѣ, построенномъ изъ стекла. Каждый человѣкъ самъ себѣ судья относительно того, въ какой мѣрѣ онъ станетъ обнаруживать передъ другими людьми свою мысль, даже передъ тѣми, съ кѣмъ бы онъ хотѣлъ вмѣстѣ работать. Вамъ предлагаютъ нескромные вопросы,- вы слѣдуете своему правилу и ничего не отвѣчаете вопрошающему; вы не вводите его въ заблужденiе, если только вы можете избѣжать этого,- вы просто оставляете его въ такомъ же невѣдѣнiи, въ какомъ онъ находился и раньше. Такой именно отвѣтъ, если только окажется возможнымъ подыскать надлежащую фразу, далъ бы вѣроятно въ подобномъ случаѣ всякiй мудрый и преданный своему дѣлу человѣкъ.
Cromwell, no doubt of it, spoke often in the dialect of small subaltern parties; uttered to them a part of his mind. Each little party thought him all its own. Hence their rage, one and all, to find him not of their party, but of his own party. Was it his blame? At all seasons of his history he must have felt, among such people, how, if he explained to them the deeper insight he had, they must either have shuddered aghast at it, or believing it, their own little compact hypothesis must have gone wholly to wreck. They could not have worked in his province any more; nay perhaps they could not now have worked in their own province. It is the inevitable position of a great man among small men. Small men, most active, useful, are to be seen everywhere, whose whole activity depends on some conviction which to you is palpably a limited one; imperfect, what we call an error. But would it be a kindness always, is it a duty always or often, to disturb them in that? Many a man, doing loud work in the world, stands only on some thin traditionality, conventionality; to him indubitable, to you incredible: break that beneath him, he sinks to endless depths! "I might have my hand full of truth," said Fontenelle, "and open only my little finger."
Кромвель,- въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнiя,- часто говоря въ духѣ той или другой изъ маленькихъ зависимыхъ партiй, высказывалъ имъ только часть своей мысли. Каждая же изъ нихъ думала, что онъ всецѣло принадлежитъ ей. Отсюда ихъ бѣшенство, каждой въ отдѣльности и всѣхъ вмѣстѣ, какъ только онѣ убѣждались, что онъ вовсе не принадлежитъ имъ, что онъ принадлежитъ своей собственной партiи! Можно ли однако поставить такое поведенiе ему въ вину? Находясь среди подобныхъ людей, онъ долженъ былъ при всякомъ поворотѣ своей судьбы чувствовать, что если онъ изложитъ передъ ними всю свою глубоко затаенную мысль, то они или содрогнутся отъ ужаса, пораженные этой мыслью, или повѣрятъ ей, и въ такомъ случаѣ ихъ собственная маленькая компактная гипотеза разлетится въ прахъ. Они не въ состоянiи будутъ тогда уже работать въ интересахъ его дѣла; мало того, они не въ состоянiи будутъ тогда, быть можетъ, работать даже въ интересахъ своего собственнаго дѣла. Таково неизбѣжное положенiе всякаго великаго человѣка среди маленькихъ людей. Повсюду вы видите маленькихъ людей, крайне дѣятельныхъ, полезныхъ, вся энергiя которыхъ держится на извѣстныхъ убѣжденiяхъ, на вашъ взглядъ, несомнѣнно ограниченныхъ, несовершенныхъ, держится на томъ, что вы называете заблужденiемъ. Но вѣрно ли, что долгъ предписываетъ человѣку постоянно тревожить маленькихъ людей, ихъ убѣжденiя, если-бы это представлялось даже всегда добрымъ дѣломъ? Многiе люди совершаютъ громкiя дѣла, опираясь лишь на тощiя традицiи и условности, для нихъ несомнѣнныя, а для васъ невѣроятныя; разбейте, отымите у нихъ точку опоры, и они погрузятся въ бездонныя глубины! "Если бы я имѣлъ полную горсть истины, [сказалъ] Фонтенелль, я раскрылъ бы только свой мизинецъ".
And if this be the fact even in matters of doctrine, how much more in all departments of practice! He that cannot withal keep his mind to himself cannot practice any considerable thing whatever. And we call it "dissimulation," all this? What would you think of calling the general of an army a dissembler because he did not tell every corporal and private soldier, who pleased to put the question, what his thoughts were about everything? - Cromwell, I should rather say, managed all this in a manner we must admire for its perfection. An endless vortex of such questioning "corporals" rolled confusedly round him through his whole course; whom he did answer. It must have been as a great true-seeing man that he managed this too. Not one proved falsehood, as I said; not one! Of what man that ever wound himself through such a coil of things will you say so much? -
И если такое отношенiе справедливо въ теоретическихъ вопросахъ, то во сколько разъ оно будетъ справедливѣе во всякаго рода практическихъ дѣлахъ! Человѣкъ, не умѣющiй держать про себя свою мысль, не можетъ совершить никакого крупнаго дѣла. А мы называемъ все это "притворствомъ"? Что бы вы сказали, если бы генерала, стоящаго во главѣ армiи, назвали притворщикомъ за то, что онъ не излагаетъ своихъ мыслей о мiровыхъ вопросахъ всякому капралу или простому солдату, вздумавшему допрашивать его? Я, напротивъ, готовъ допустить, что Кромвель справился съ своимъ положенiемъ весьма умѣло, и готовъ удивляться его умѣнью. Во время всей своей дѣятельности онъ безпрестанно вращался въ хаотическомъ безпредѣльномъ водоворотѣ подобныхъ вопрошающихъ капраловъ и отвѣчалъ имъ. Справиться со всѣмъ этимъ могъ только великiй, истинно провидящiй человѣкъ, а вовсе не одна извѣданная лживость, какъ я сказалъ; вовсе нѣтъ! Ни о комъ изъ людей, связавшихъ свое имя съ такой массой дѣла, вы не станете утверждать ничего подобнаго.
But in fact there are two errors, widely prevalent, which pervert to the very basis our judgments formed about such men as Cromwell; about their "ambition," "falsity," and such like. The first is what I might call substituting the goal of their career for the course and starting-point of it. The vulgar Historian of a Cromwell fancies that he had determined on being Protector of England, at the time when he was ploughing the marsh lands of Cambridgeshire. His career lay all mapped out: a program of the whole drama; which he then step by step dramatically unfolded, with all manner of cunning, deceptive dramaturgy, as he went on, - the hollow, scheming [Gr.] Upokrites, or Play-actor, that he was! This is a radical perversion; all but universal in such cases. And think for an instant how different the fact is! How much does one of us foresee of his own life? Short way ahead of us it is all dim; an unwound skein of possibilities, of apprehensions, attemptabilities, vague-looming hopes. This Cromwell had not his life lying all in that fashion of Program, which he needed then, with that unfathomable cunning of his, only to enact dramatically, scene after scene! Not so. We see it so; but to him it was in no measure so. What absurdities would fall away of themselves, were this one undeniable fact kept honestly in view by History! Historians indeed will tell you that they do keep it in view; - but look whether such is practically the fact! Vulgar History, as in this Cromwell's case, omits it altogether; even the best kinds of History only remember it now and then. To remember it duly with rigorous perfection, as in the fact it stood, requires indeed a rare faculty; rare, nay impossible. A very Shakspeare for faculty; or more than Shakspeare; who could enact a brother man's biography, see with the brother man's eyes at all points of his course what things he saw; in short, know his course and him, as few "Historians" are like to do. Half or more of all the thick-plied perversions which distort our image of Cromwell, will disappear, if we honestly so much as try to represent them so; in sequence, as they were; not in the lump, as they are thrown down before us.
Въ сужденiяхъ о людяхъ, подобныхъ Кромвелю, объ ихъ честолюбiи, лживости и т.д., дѣлаютъ обыкновенно двѣ ошибки, извращающiя весь ходъ нашихъ мыслей, и, къ сожалѣнiю, весьма распространенныя. Первую изъ нихъ я могъ бы назвать подтасовкой цѣли, преслѣдуемой этими людьми, вслѣдствiе чего получается неправильное освѣщенiе исходнаго пункта и всего развитiя ихъ дѣятельности. Шаблонные историки Кромвеля воображаютъ, что онъ надумалъ сдѣлаться протекторомъ Англiи еще въ то время, когда занимался обработкой болотистыхъ полей въ Кембриджскомъ графствѣ. Тамъ онъ уже предначерталъ себѣ всю карьеру своей дѣятельности, выработалъ программу цѣлой драмы, которую затѣмъ шагъ за шагомъ и развивалъ трагически, пользуясь, по мѣрѣ своего движенiя впередъ, всѣми ресурсами ловкаго игрока. Таковъ былъ, говорятъ они, этотъ хитрый, интригующiй "Hypocrites" или актеръ. Такимъ образомъ, все дѣло извращается въ самомъ корнѣ и во всѣхъ отношенiяхъ. Подумайте только одну минуту,- какъ плохо вяжутся подобныя соображенiя съ дѣйствительными фактами! Въ самомъ дѣлѣ, насколько каждый изъ насъ можетъ предвидѣть свою жизнь? Сдѣлайте мысленно нѣсколько шаговъ впередъ, и вы убѣдитесь, что дальше все покрыто мракомъ, все представляется въ видѣ неразмотаннаго клубка возможностей, опасенiй, попытокъ, неопредѣленныхъ, слабо мерцающихъ надеждъ. Жизнь Кромвеля вовсе не была втиснута въ извѣстную программу, которую ему, при его безпредѣльномъ лукавствѣ, оставалось бы только трагически разыгрывать пунктъ за пунктомъ! Вовсе нѣтъ. Намъ кажется, что будто бы это было такъ, но для него самого это вовсе было не такъ. Какая масса абсурдныхъ утвержденiй пала бы сама собою, если бы историки неуклонно придерживались этого только одного факта, неопровержимаго факта! Историки скажутъ, пожалуй, вамъ, что они не упускаютъ его изъ виду; но посмотрите, такъ ли бываетъ на самомъ дѣлѣ! Шаблонная исторiя совершенно забываетъ объ этомъ фактѣ первостепенной важности, даже лучшiя исторiи и тѣ лишь изрѣдка то тамъ, то здѣсь вспоминаютъ о немъ. Дѣйствительно, чтобы помнить о немъ надлежащимъ образомъ и выдерживать его съ суровымъ совершенствомъ, чтобы всегда брать человѣка такимъ, какимъ онъ существовалъ на самомъ дѣлѣ,- требуется рѣдкая способность. Тотъ былъ бы равенъ самому Шекспиру по силѣ дарованiя, даже болѣе того, стоялъ бы выше Шекспира, кто сумѣлъ бы разыграть бiографiю своего брата-человѣка, кто сумѣлъ бы глядѣть глазами этого брата-человѣка на все, что видѣлъ тотъ при всевозможныхъ превратностяхъ своей судьбы; короче сказать, могъ бы понять его и весь пройденный имъ путь, на что немногiе изъ "историковъ", повидимому, обращаютъ вниманiе. Добрая половина всѣхъ этихъ извращенiй, загромождающихъ и искажающихъ наше представленiе о Кромвелѣ, исчезнетъ, если мы попытаемся, по силѣ возможности, искренно стать на указанную мною точку зрѣнiя и представить себѣ, какъ всѣ обстоятельства жизни Кромвеля развивались послѣдовательно одни за другими; а не будемъ сваливать всѣ ихъ въ одну безпорядочную кучу, какъ это обыкновенно дѣлается.
But a second error, which I think the generality commit, refers to this same "ambition" itself. We exaggerate the ambition of Great Men; we mistake what the nature of it is. Great Men are not ambitious in that sense; he is a small poor man that is ambitious so. Examine the man who lives in misery because he does not shine above other men; who goes about producing himself, pruriently anxious about his gifts and claims; struggling to force everybody, as it were begging everybody for God's sake, to acknowledge him a great man, and set him over the heads of men! Such a creature is among the wretchedest sights seen under this sun. A great man? A poor morbid prurient empty man; fitter for the ward of a hospital, than for a throne among men. I advise you to keep out of his way. He cannot walk on quiet paths; unless you will look at him, wonder at him, write paragraphs about him, he cannot live. It is the emptiness of the man, not his greatness. Because there is nothing in himself, he hungers and thirsts that you would find something in him. In good truth, I believe no great man, not so much as a genuine man who had health and real substance in him of whatever magnitude, was ever much tormented in this way.
Вторая ошибка, въ которую впадаетъ большинство, относится къ "честолюбiю". Мы преувеличиваемъ честолюбiе великихъ людей; мы ошибаемся въ пониманiи его природы. Великiе люди не честолюбивы въ томъ смыслѣ, какъ мы употребляемъ это слово; такимъ честолюбцемъ бываетъ лишь жалкiй маленькiй человѣкъ. Присмотритесь повнимательнѣе къ человѣку, который чувствуетъ себя несчастнымъ потому, что онъ не сiяетъ вверху надъ другими людьми; который мечется изъ стороны въ сторону, навязывается всѣмъ и каждому подъ влiянiемъ снѣдающаго его безпокойства относительно своихъ дарованiй и своихъ притязанiй; который силится упросить каждаго ради самого Бога признать его за великаго человѣка и поставить во главѣ людей! Такое созданiе представляетъ одно изъ самыхъ жалкихъ явленiй, какое только людямъ приходится наблюдать подъ нашимъ солнцемъ. Вы говорите великiй человѣкъ! Нѣтъ, это жалкiй, пустой человѣкъ, снѣдаемый болѣзненнымъ зудомъ; его мѣсто скорѣе на больничной койкѣ, чѣмъ на тронѣ посреди людей. Я совѣтую вамъ держаться подальше отъ подобнаго человѣка. Онъ не можетъ итти своимъ путемъ спокойно; онъ не можетъ жить, если вы не станете заглядывать ему въ глаза, не станете удивляться ему, писать о немъ статей. Въ немъ говоритъ пустота, а не истинное величiе. По сущей правдѣ, я полагаю, что ни одинъ великiй человѣкъ, ни одинъ неподдѣльно искреннiй, здоровый человѣкъ, съ печатью дѣйствительнаго величiя, никогда не страдалъ особенно сильно отъ подобныхъ терзаний.
Your Cromwell, what good could it do him to be "noticed" by noisy crowds of people? God his Maker already noticed him. He, Cromwell, was already there; no notice would make him other than he already was. Till his hair was grown gray; and Life from the down-hill slope was all seen to be limited, not infinite but finite, and all a measurable matter how it went, - he had been content to plough the ground, and read his Bible. He in his old days could not support it any longer, without selling himself to Falsehood, that he might ride in gilt carriages to Whitehall, and have clerks with bundles of papers haunting him, "Decide this, decide that," which in utmost sorrow of heart no man can perfectly decide! What could gilt carriages do for this man? From of old, was there not in his life a weight of meaning, a terror and a splendor as of Heaven itself? His existence there as man set him beyond the need of gilding. Death, Judgment and Eternity: these already lay as the background of whatsoever he thought or did. All his life lay begirt as in a sea of nameless Thoughts, which no speech of a mortal could name. God's Word, as the Puritan prophets of that time had read it: this was great, and all else was little to him. To call such a man "ambitious," to figure him as the prurient wind-bag described above, seems to me the poorest solecism. Such a man will say: "Keep your gilt carriages and huzzaing mobs, keep your red-tape clerks, your influentialities, your important businesses. Leave me alone, leave me alone; there is too much of life in me already!" Old Samuel Johnson, the greatest soul in England in his day, was not ambitious. "Corsica Boswell" flaunted at public shows with printed ribbons round his hat; but the great old Samuel stayed at home. The world-wide soul wrapt up in its thoughts, in its sorrows; - what could paradings, and ribbons in the hat, do for it?
Возвращаюсь къ Кромвелю. Зачѣмъ ему было стараться "обращать на себя вниманiе" шумной толпы народа? Богъ, его Создатель, уже обратилъ на него вниманiе. Онъ, Кромвель, уже сложился къ этому времени вполнѣ; никакое обращенiе вниманiя не могло уже измѣнить его. До тѣхъ поръ пока его голова не покрылась сѣдиной и жизнь съ вершины склона не представилась во всей своей ограниченности, не какъ нѣчто безконечное, а напротивъ, какъ конечное, какъ вполнѣ измѣримое дѣло (насколько она протекла), до тѣхъ поръ онъ пахалъ землю, читалъ свою библiю и находилъ въ такой жизни достаточное удовлетворенiе. Въ дни же своей старости онъ, не запродавъ себя лжи, не могъ уже конечно выносить ѣзды въ золоченыхъ каретахъ въ Уайтголль, не могъ выносить, чтобы клерки съ кипами бумагъ осаждали его заявленiями: "рѣшите это, рѣшите то", чего ни одинъ человѣкъ, испытывающiй мучительную сердечную скорбь, не можетъ рѣшить въ совершенствѣ! Что могли значить для Кромвеля золоченыя кареты? Стремленiе жить по-человѣчески ставило его выше всякихъ желанiй позолоты. Смерть, страшный судъ и вѣчность: вотъ что просвѣчиваетъ во всемъ, что онъ думалъ и дѣлалъ уже съ раннихъ поръ. Вся жизнь его была опоясана какъ-бы моремъ безымянныхъ мыслей, обозначить, назвать которыя совершенно безсиленъ человѣческiй языкъ. Слово Божiе, какъ называли его пуританскiе пророки того времени, было для него дѣйствительно велико, все же прочее - незначительно и ничтожно. Считать такого человѣка "честолюбцемъ", изображать его въ видѣ описаннаго выше надутаго мѣшка, испытывающаго вѣчный зудъ, по моему мнѣнiю, самый жалкiй софизмъ. Такой человѣкъ говоритъ: "Не надо мнѣ раззолоченныхъ каретъ, вашей черни, кричащей ура, не надо мнѣ вашихъ рутинныхъ клерковъ, вашихъ высокихъ, влiятельныхъ положенiй, вашихъ важныхъ дѣлъ. Оставьте меня одного; я уже пожилъ слишкомъ много!" Старый Самуилъ Джонсонъ, величайшiй умъ своего времени во всей Англiи, не былъ честолюбцемъ. "Корсиканецъ Босуэль" посѣщаетъ публичныя зрѣлища въ шляпѣ, украшенной разноцвѣтными лентами, а великiй старый Самуилъ сидитъ дома. Его душа, необъятная какъ мiръ, была поглощена своими мыслями, своими скорбями. Что могли значить для нея всякiе наряды, ленты на шляпахъ?
Ah yes, I will say again: The great silent men! Looking round on the noisy inanity of the world, words with little meaning, actions with little worth, one loves to reflect on the great Empire of Silence. The noble silent men, scattered here and there, each in his department; silently thinking, silently working; whom no Morning Newspaper makes mention of! They are the salt of the Earth. A country that has none or few of these is in a bad way. Like a forest which had no roots; which had all turned into leaves and boughs; - which must soon wither and be no forest. Woe for us if we had nothing but what we can show, or speak. Silence, the great Empire of Silence: higher than the stars; deeper than the Kingdoms of Death! It alone is great; all else is small. - I hope we English will long maintain our grand talent pour le silence. Let others that cannot do without standing on barrel-heads, to spout, and be seen of all the market-place, cultivate speech exclusively, - become a most green forest without roots! Solomon says, There is a time to speak; but also a time to keep silence. Of some great silent Samuel, not urged to writing, as old Samuel Johnson says he was, by want of money, and nothing other, one might ask, "Why do not you too get up and speak; promulgate your system, found your sect?" "Truly," he will answer, "I am continent of my thought hitherto; happily I have yet had the ability to keep it in me, no compulsion strong enough to speak it. My 'system' is not for promulgation first of all; it is for serving myself to live by. That is the great purpose of it to me. And then the 'honor'? Alas, yes; - but as Cato said of the statue: So many statues in that Forum of yours, may it not be better if they ask, Where is Cato's statue?" -
О, да, я еще разъ повторю: великiе, сохраняющiе молчанiе люди! Оглядываясь вокругъ себя и вдумываясь въ шумливую суету мiра, во всѣ эти малозначащiя слова и малостоющiя дѣла, всякiй съ любовью остановится въ мысляхъ своихъ на великомъ океанѣ молчанiя. Благородные молчащiе люди, разсѣянные здѣсь и тамъ, каждый въ своей сферѣ; они молчаливо мыслятъ, молчаливо работаютъ; о нихъ не упоминаютъ даже утреннiя газеты! Они - соль земли. Страна, лишенная вовсе подобныхъ людей или насчитывающая ихъ въ небольшомъ количествѣ, находится на гибельномъ пути. Она уподобляется лѣсу, у котораго вовсе нѣтъ корней, лѣсу, который все переработалъ въ листья и вѣтви и потому долженъ скоро засохнуть и погибнуть. Горе намъ, если мы не имѣемъ ничего, кромѣ того, что можемъ показать или сказать. Молчанiе, великiй океанъ молчанiя: онъ подымается выше звѣздъ; онъ глубже, чѣмъ царство смерти! Онъ одинъ только великъ; все же прочее мало и незначительно. Мы, англичане, я надѣюсь, сохранимъ на долгiя еще времена нашъ великiй талантъ молчанiя. Пусть другiе, пусть тѣ, кто не можетъ дѣйствовать, не взобравшись на подмостки, пусть они изливаютъ неудержимымъ потокомъ свои рѣчи, показываются во всѣхъ публичныхъ мѣстахъ, занимаются исключительной культивировкой своего слова и превращаются въ ярко зеленѣющiй лѣсъ, лишенный однако корней! Соломонъ говоритъ: на все есть свое время,- время говорить и время молчать [Еккл.3:7.- Ф.З.]. Предположимъ, что какого-нибудь великаго молчаливаго Самуила, который не былъ бы принужденъ писать ради денегъ и вообще въ силу необходимости, какъ это случилось съ нашимъ старымъ Самуиломъ Джонсономъ, по его разсказу, спросили бы: "Почему вы не подымаетесь и не говорите; почему не распространяете своихъ убѣжденiй, не основываете своей секты?" - "Дѣйствительно, отвѣтилъ-бы онъ, я до сихъ поръ воздерживался высказывать свою мысль; къ счастью, я до сихъ поръ еще имѣлъ силу удерживать ее при себѣ, я не испытывалъ еще такого сильнаго побужденiя, которое заставило бы меня высказать ее. Моя "система" предназначается не для того, чтобы я возвѣщалъ ее первымъ дѣломъ во всеобщее свѣдѣнiе: она должна служить прежде всего мнѣ лично для руководства въ жизни. Таково, насколько касается меня, ея великое назначенiе. А затѣмъ вы говорите - "слава"? Увы, слава; но Катонъ еще сказалъ по поводу своей статуи: "на вашемъ форумѣ слишкомъ много статуй, не лучше ли было бы, если бы люди спрашивали: да гдѣ же статуя Катона?"
But now, by way of counterpoise to this of Silence, let me say that there are two kinds of ambition; one wholly blamable, the other laudable and inevitable. Nature has provided that the great silent Samuel shall not be silent too long. The selfish wish to shine over others, let it be accounted altogether poor and miserable. "Seekest thou great things, seek them not:" this is most true. And yet, I say, there is an irrepressible tendency in every man to develop himself according to the magnitude which Nature has made him of; to speak out, to act out, what nature has laid in him. This is proper, fit, inevitable; nay it is a duty, and even the summary of duties for a man. The meaning of life here on earth might be defined as consisting in this: To unfold your self, to work what thing you have the faculty for. It is a necessity for the human being, the first law of our existence. Coleridge beautifully remarks that the infant learns to speak by this necessity it feels. - We will say therefore: To decide about ambition, whether it is bad or not, you have two things to take into view. Not the coveting of the place alone, but the fitness of the man for the place withal: that is the question. Perhaps the place was his; perhaps he had a natural right, and even obligation, to seek the place! Mirabeau's ambition to be Prime Minister, how shall we blame it, if he were "the only man in France that could have done any good there"? Hopefuler perhaps had he not so clearly felt how much good he could do! But a poor Necker, who could do no good, and had even felt that he could do none, yet sitting broken-hearted because they had flung him out, and he was now quit of it, well might Gibbon mourn over him. - Nature, I say, has provided amply that the silent great man shall strive to speak withal; too amply, rather!
Но теперь, какъ-бы въ противовѣсъ этой теорiи молчанiя, да позволено мнѣ будетъ сказать, что существуетъ двоякаго рода честолюбiе: одно заслуживаетъ безусловнаго порицанiя, другое - похвалы и является неизбѣжно. Природа позаботилась, чтобы великiй молчаливый Самуилъ не оставался слишкомъ долго въ молчанiи. Такъ, пусть себялюбивое желанiе блистать - жалко и презрѣнно во всѣхъ отношенiяхъ. "Ты ищешь великихъ дѣлъ,- не ищи ихъ": это - совершенно правильно. Но, скажу я, въ каждомъ человѣкѣ заложено неискоренимое стремленiе высказываться въ полную мѣру силъ, данныхъ ему природой; стремленiе высказывать во внѣ и осуществлять во внѣ все, чѣмъ надѣлила его природа. Стремленiе - справедливое, естественное, неизбѣжное; мало того, это обязанность, даже сущность всѣхъ вообще обязанностей человѣка. Весь смыслъ человѣческой жизни здѣсь, на землѣ, можно сказать, состоитъ въ томъ, чтобы развивать свое "я", дѣлать то, къ чему человѣкъ чувствуетъ себя пригоднымъ. Таковъ - основной законъ нашего существованiя, сама необходимость. Кольриджъ удивительно вѣрно замѣчаетъ, что ребенокъ выучивается говорить въ силу необходимости, испытываемой имъ. - Поэтому мы скажемъ: чтобы рѣшить вопросъ о честолюбiи, рѣшить, низменное ли честолюбiе говоритъ въ человѣкѣ или нѣтъ, необходимо принять въ разсчетъ два условiя,- не только вожделѣнiе, подталкивающее человѣка добиваться извѣстнаго положенiя, но также и его способность дѣйствительно занимать это положенiе. Въ этомъ весь вопросъ. Быть можетъ положенiе, котораго человѣкъ ищетъ, принадлежитъ дѣйствительно ему; быть можетъ, онъ не только въ правѣ, но даже обязанъ искать его. Можемъ ли мы порицать Мирабо за его притязанiя на мѣсто перваго министра, когда онъ былъ "единственнымъ человѣкомъ на всю Францiю, способнымъ сдѣлать что-либо хорошее при тогдашнихъ условiяхъ"? Быть можетъ, преисполненный надеждъ, онъ чувствовалъ совершенно ясно, какъ много добра онъ могъ бы сдѣлать! Но относительно бѣднаго Неккера, который не могъ сдѣлать ничего дѣльного и даже чувствовалъ, что онъ вообще не можетъ ничего сдѣлать, и который однако съ сокрушеннымъ сердцемъ относился къ тому, что его покинули и что онъ остался не у дѣлъ,- относительно его Гиббонъ совершенно правъ, высказывая свои сѣтованiя. Природа, говорю я, позаботилась, чтобы великiй человѣкъ, сохраняющiй молчанiе, испытывалъ достаточно побужденiй говорить; да, даже слишкомъ позаботилась!
Fancy, for example, you had revealed to the brave old Samuel Johnson, in his shrouded-up existence, that it was possible for him to do priceless divine work for his country and the whole world. That the perfect Heavenly Law might be made Law on this Earth; that the prayer he prayed daily, "Thy kingdom come," was at length to be fulfilled! If you had convinced his judgment of this; that it was possible, practicable; that he the mournful silent Samuel was called to take a part in it! Would not the whole soul of the man have flamed up into a divine clearness, into noble utterance and determination to act; casting all sorrows and misgivings under his feet, counting all affliction and contradiction small, - the whole dark element of his existence blazing into articulate radiance of light and lightning? It were a true ambition this! And think now how it actually was with Cromwell. From of old, the sufferings of God's Church, true zealous Preachers of the truth flung into dungeons, whips, set on pillories, their ears crops off, God's Gospel-cause trodden under foot of the unworthy: all this had lain heavy on his soul. Long years he had looked upon it, in silence, in prayer; seeing no remedy on Earth; trusting well that a remedy in Heaven's goodness would come, - that such a course was false, unjust, and could not last forever. And now behold the dawn of it; after twelve years silent waiting, all England stirs itself; there is to be once more a Parliament, the Right will get a voice for itself: inexpressible well-grounded hope has come again into the Earth. Was not such a Parliament worth being a member of? Cromwell threw down his ploughs, and hastened thither.
Представьте себѣ, напримѣръ, вы убѣдили отважнаго стараго Самуила Джонсона, старающагося держаться въ тѣни, что онъ можетъ совершить великое божественное дѣло на пользу своей страны и всего мiра; что идеальный небесный законъ можетъ быть осуществленъ на нашей землѣ; что возносимое имъ ежедневно моленiе: "да прiидетъ царствiе Твое" должно быть наконецъ осуществлено! Если вы убѣдите его въ этомъ, если вы убѣдите его, что все это возможно и осуществимо, что онъ, скорбящiй, молчаливый Самуилъ призванъ принять въ этомъ дѣлѣ участiе,- развѣ душа его не воспламенится благороднымъ пламенемъ, и развѣ не осѣнитъ ее божественная ясность и благородная рѣшимость дѣйствовать? Развѣ изъ устъ его не польется благородная, пылкая рѣчь; развѣ онъ не броситъ подъ ноги всѣ свои печали и опасенiя, всѣ огорченiя и противорѣчiя, какъ нѣчто пустое и ничтожное, развѣ вся атмосфера его темнаго существованiя не освѣтится лучезарнымъ блескомъ свѣта и молнiи? Таково истинное честолюбiе! Посмотрите же теперь, какъ дѣйствительно было въ случаѣ съ Кромвелемъ. Онъ видѣлъ, что церковь Божiя уже съ давнихъ поръ подвергалась гоненiямъ; что истинныхъ ревнителей-проповѣдниковъ бросали въ тюрьмы, сѣкли плетьми, выставляли къ позорнымъ столбамъ, отрѣзывали имъ уши, что дѣло Слова Божьяго попиралось ногами недостойныхъ и презрѣнныхъ людей. Все это тяжело запечатлѣвалось въ его душѣ. Однако долгiе годы онъ сохранялъ молчанiе, глядя на бѣдствiя церкви, и молился; онъ не видѣлъ, какимъ образомъ можно было-бы выйти изъ этого положенiя; но онъ вѣрилъ, что милосердное небо укажетъ выходъ, что такой фальшивый, несправедливый порядокъ вещей не могъ оставаться неизмѣннымъ навѣки. И вотъ наступаетъ заря освобожденiя: послѣ двѣнадцати лѣтъ молчаливаго выжиданiя подымается вся Англiя. Еще разъ собирается парламентъ. Наконецъ-то правдѣ будетъ предоставлена возможность заявить о сѣбѣ. Невыразимая и вполнѣ основательная надежда еще разъ осѣнила землю. Развѣ быть членомъ такого парламента не составляло вполнѣ достойнаго дѣла? Кромвель бросилъ свой плугъ и поспѣшилъ въ парламентъ.
He spoke there, - rugged bursts of earnestness, of a self-seen truth, where we get a glimpse of them. He worked there; he fought and strove, like a strong true giant of a man, through cannon-tumult and all else, - on and on, till the Cause triumphed, its once so formidable enemies all swept from before it, and the dawn of hope had become clear light of victory and certainty. That he stood there as the strongest soul of England, the undisputed Hero of all England, - what of this? It was possible that the Law of Christ's Gospel could now establish itself in the world! The Theocracy which John Knox in his pulpit might dream of as a "devout imagination," this practical man, experienced in the whole chaos of most rough practice, dared to consider as capable of being realized. Those that were highest in Christ's Church, the devoutest wisest men, were to rule the land: in some considerable degree, it might be so and should be so. Was it not true, God's truth? And if true, was it not then the very thing to do? The strongest practical intellect in England dared to answer, Yes! This I call a noble true purpose; is it not, in its own dialect, the noblest that could enter into the heart of Statesman or man? For a Knox to take it up was something; but for a Cromwell, with his great sound sense and experience of what our world was, - History, I think, shows it only this once in such a degree. I account it the culminating point of Protestantism; the most heroic phasis that "Faith in the Bible" was appointed to exhibit here below. Fancy it: that it were made manifest to one of us, how we could make the Right supremely victorious over Wrong, and all that we had longed and prayed for, as the highest good to England and all lands, an attainable fact!
Вотъ онъ говоритъ: его рѣчи суровы и пылки; онѣ, точно сама истина, вырываются изъ его души бурными потоками. Кромвель работаетъ, не покладая рукъ; онъ напрягаетъ всѣ свои силы, какъ настоящiй сильный человѣкъ, какъ гигантъ, и борется среди свиста пуль, ядеръ и т.п. Снова и снова кидается онъ въ борьбу, пока наконецъ дѣло его не торжествуетъ, пока столь грозные нѣкогда враги не сокрушены въ конецъ и заря надежды не смѣнилась яркимъ блескомъ побѣды и достовѣрностью. Развѣ онъ не выдвигается въ этотъ моментъ, какъ самый могучiй умъ въ Англiи, какъ безспорный герой всей Англiи? Что вы можете возразить противъ? Евангельскiй законъ Христа долженъ наконецъ осуществиться на землѣ! Кромвель, человѣкъ дѣла, извѣдавшiй весь хаосъ жизни, дерзаетъ думать, что теократiя возможна и осуществима, о чемъ Джонъ Ноксъ могъ говорить со своей проповѣднической кафедры только, какъ о "благочестивой мечтѣ". Управлять народомъ должны люди, стоящiе выше другихъ въ церкви Христовой, люди наиболѣе благочестивые и наиболѣе мудрые: до извѣстной степени такъ могло-бы быть и такъ должно-бы быть. Развѣ истина Бога не истинна? А если она истинна, то въ такомъ случаѣ не ее ли именно человѣкъ долженъ осуществлять въ жизни? И самый сильный практическiй умъ въ Англiи отвѣтилъ рѣшительно: да, ее! Такую цѣль я считаю истинной и благородной, благороднѣйшей, какую только государственный человѣкъ или вообще любой человѣкъ можетъ лелѣять въ своемъ сердцѣ. Ноксъ, выступающiй на защиту подобного дѣла, представляетъ удивительное зрѣлище; но Кромвель, человѣкъ съ громаднымъ здравымъ смысломъ и прекраснымъ пониманiемъ, что такое нашъ мiръ людской, отстаивающiй то же дѣло, представляетъ, я думаю, единственное въ своемъ родѣ зрѣлище во всей исторiи. Въ немъ, по моему мнѣнiю, развитiе протестантизма достигаетъ своей кульминацiонной точки, наиболѣе героической фазы, въ какой только суждено было "библейской вѣрѣ" вылиться здѣсь, на землѣ. Чтобы оцѣнить надлежащимъ образомъ эту эпоху, обратите вниманiе, что съ того именно момента для каждаго англичанина становится ясно, какимъ образомъ мы можемъ доставить окончательную побѣду правдѣ надъ неправдой, что все, чего мы желали и просили, какъ высочайшаго блага для Англiи, дѣйствительно возможно и достижимо.
Well, I must say, the vulpine intellect, with its knowingness, its alertness and expertness in "detecting hypocrites," seems to me a rather sorry business. We have had but one such Statesman in England; one man, that I can get sight of, who ever had in the heart of him any such purpose at all. One man, in the course of fifteen hundred years; and this was his welcome. He had adherents by the hundred or the ten; opponents by the million. Had England rallied all round him, - why, then, England might have been a Christian land! As it is, vulpine knowingness sits yet at its hopeless problem, "Given a world of Knaves, to educe an Honesty from their united action;" - how cumbrous a problem, you may see in Chancery Law-Courts, and some other places! Till at length, by Heaven's just anger, but also by Heaven's great grace, the matter begins to stagnate; and this problem is becoming to all men a palpably hopeless one. -
Итакъ, всѣ эти обвиненiя въ лисьемъ умѣ, хитростяхъ, осторожности и опытности по части "угадыванiя лицемѣровъ" кажутся мнѣ однимъ лишь печальнымъ недоразумѣнiемъ. Въ англiйской исторiи мы не встрѣчаемъ другого государственнаго человѣка, подобнаго Кромвелю; это, я могу сказать, единственный человѣкъ, лелѣявшiй въ своемъ сердцѣ мысли о царствiи Божьемъ на землѣ, единственный человѣкъ на протяженiи пятнадцати вѣковъ. И мы знаемъ, какъ отнеслись къ нему. Послѣдователей онъ считалъ всего лишь сотнями или даже десятками, а противниковъ - миллiонами. Если-бы вся Англiя собралась тогда вокругъ него, то кто знаетъ, быть можетъ, она давно была-бы уже истинно христiанской страной! А лисья премудрость до сихъ поръ возится со своею безнадежною проблемою; именно: "данъ мiръ мошенниковъ; требуется привести ихъ совокупную дѣятельность къ честности". Насколько это дѣйствительно трудная задача, вы можете убѣдиться въ судебныхъ учрежденiяхъ и нѣкоторыхъ иныхъ мѣстахъ! И такъ дѣло идетъ обыкновенно до тѣхъ поръ, пока наконецъ все не станетъ коснѣть и разлагаться по справедливому гнѣву, но вмѣстѣ съ тѣмъ и великой милости небесъ,- и подобная проблема для всѣхъ людей не станетъ воочiю безнадежной.
But with regard to Cromwell and his purposes: Hume, and a multitude following him, come upon me here with an admission that Cromwell was sincere at first; a sincere "Fanatic" at first, but gradually became a "Hypocrite" as things opened round him. This of the Fanatic-Hypocrite is Hume's theory of it; extensively applied since, - to Mahomet and many others. Think of it seriously, you will find something in it; not much, not all, very far from all. Sincere hero hearts do not sink in this miserable manner. The Sun flings forth impurities, gets balefully incrusted with spots; but it does not quench itself, and become no Sun at all, but a mass of Darkness! I will venture to say that such never befell a great deep Cromwell; I think, never. Nature's own lionhearted Son; Antaeus-like, his strength is got by touching the Earth, his Mother; lift him up from the Earth, lift him up into Hypocrisy, Inanity, his strength is gone. We will not assert that Cromwell was an immaculate man; that he fell into no faults, no insincerities among the rest. He was no dilettante professor of "perfections," "immaculate conducts." He was a rugged Orson, rending his rough way through actual true work, - doubtless with many a fall therein. Insincerities, faults, very many faults daily and hourly: it was too well known to him; known to God and him! The Sun was dimmed many a time; but the Sun had not himself grown a Dimness. Cromwell's last words, as he lay waiting for death, are those of a Christian heroic man. Broken prayers to God, that He would judge him and this Cause, He since man could not, in justice yet in pity. They are most touching words. He breathed out his wild great soul, its toils and sins all ended now, into the presence of his Maker, in this manner.
Но возвращаюсь къ Кромвелю и его дѣйствительнымъ стремленiямъ. Юмъ со своими многочисленными послѣдователями, возражая намъ, сказалъ-бы: допустимъ, что Кромвель былъ искрененъ въ началѣ, но искреннiй "фанатикъ" по мѣрѣ своего успѣха превращался постепенно въ "лицемѣра". Такова теорiя Юма о фанатикѣ-лицемѣрѣ, теорiя, приложенiе которой съ теченiемъ времени значительно расширилось: такъ, она была примѣнена къ Магомету и многимъ другимъ. Вдумайтесь въ нее посерьезнѣе и вы найдете въ ней кое-что, заслуживающее вниманiя, правда, немногое, не все, далеко не все. Истинно геройскiя сердца никогда не кончаютъ такимъ жалкимъ образомъ. Солнечные лучи, проходя черезъ нечистую среду, преломляются, пятна и грязь отражаются, но тѣмъ не менѣе солнце продолжаетъ свѣтить, оно не перестаетъ быть солнцемъ, не превращается въ тьму! Я осмѣливаюсь утверждать, что великiй и глубокiй Кромвель никогда не переживалъ подобнаго превращенiя; никогда, я въ этомъ убѣжденъ. Онъ былъ сыномъ природы и въ его груди билось львиное сердце; подобно Антею, онъ черпалъ свою силу отъ прикосновенiя съ землей-матерью. Оторвите его отъ земли и бросьте въ атмосферу лицемѣрiя и ничтожества, онъ тотчасъ потеряетъ свою силу. Мы не утверждаемъ, что Кромвель былъ, какъ говорится, безъ сучка и задоринки, что онъ не дѣлалъ ошибокъ, никогда не грѣшилъ противъ искренности. Онъ вовсе не былъ дилетантомъ-проповѣдникомъ всяческаго "самосовершенствованiя", "безупречнаго поведенiя". Это - неотесанный Орсонъ [Орсонъ - герой одного стариннаго романа: "Валентинъ и Орсонъ", усыновленный медвѣдемъ], идущiй своимъ тернистымъ путемъ, совершающiй дѣйствительное, настоящее дѣло, и конечно ему случалось падать и не разъ. Неискренности, ошибки, весьма многочисленныя ошибки, ошибки ежедневныя, ежечасныя, и т.п. были ему очень хорошо знакомы, но обо всемъ этомъ зналъ Богъ да онъ! Не разъ солнце помрачалось, но никогда еще оно само не превращалось въ тьму. Кромвель умеръ, какъ подобаетъ истинно геройскому человѣку: послѣднимъ словомъ его была молитва, въ которой онъ просилъ Господа судить его и его дѣло, такъ какъ люди не могутъ этого сдѣлать, судить по всей справедливости, но не отказать ему и въ милосердiи. Это были въ высшей степени трогательныя слова. Съ такимъ напутствiемъ его великая, дикая душа, покинувъ на-вѣки свои заботы и прегрѣшенiя, предстала предъ Творцомъ мiра.
I, for one, will not call the man a Hypocrite! Hypocrite, mummer, the life of him a mere theatricality; empty barren quack, hungry for the shouts of mobs? The man had made obscurity do very well for him till his head was gray; and now he was, there as he stood recognized unblamed, the virtual King of England. Cannot a man do without King's Coaches and Cloaks? Is it such a blessedness to have clerks forever pestering you with bundles of papers in red tape? A simple Diocletian prefers planting of cabbages; a George Washington, no very immeasurable man, does the like. One would say, it is what any genuine man could do; and would do. The instant his real work were out in the matter of Kingship, - away with it!
Let us remark, meanwhile, how indispensable everywhere a King is, in all movements of men. It is strikingly shown, in this very War, what becomes of men when they cannot find a Chief Man, and their enemies can. The Scotch Nation was all but unanimous in Puritanism; zealous and of one mind about it, as in this English end of the Island was always far from being the case. But there was no great Cromwell among them; poor tremulous, hesitating, diplomatic Argyles and such like: none of them had a heart true enough for the truth, or durst commit himself to the truth. They had no leader; and the scattered Cavalier party in that country had one: Montrose, the noblest of all the Cavaliers; an accomplished, gallant-hearted, splendid man; what one may call the Hero-Cavalier. Well, look at it; on the one hand subjects without a King; on the other a King without subjects! The subjects without King can do nothing; the subjectless King can do something. This Montrose, with a handful of Irish or Highland savages, few of them so much as guns in their hands, dashes at the drilled Puritan armies like a wild whirlwind; sweeps them, time after time, some five times over, from the field before him. He was at one period, for a short while, master of all Scotland. One man; but he was a man; a million zealous men, but without the one; they against him were powerless! Perhaps of all the persons in that Puritan struggle, from first to last, the single indispensable one was verily Cromwell. To see and dare, and decide; to be a fixed pillar in the welter of uncertainty; - a King among them, whether they called him so or not.
Нѣтъ, я, съ своей стороны, не назову этого человѣка лицемѣромъ! Говорятъ: лицемѣръ, переряженный герой, вся жизнь котораго - одна сплошная дѣланность, пустой, жалкiй шарлатанъ, котораго пожирала страсть къ популярности среди черни. Такъ-ли? Человѣкъ спокойно доживаетъ до сѣдыхъ волосъ и не ищетъ извѣстности; а затѣмъ, благодаря своей безупречной жизни, становится дѣйствительнымъ королемъ Англiи. Развѣ человѣкъ не можетъ обойтись безъ царскихъ каретъ и одѣянiй? Такое-ли уже на самомъ дѣлѣ блаженство, когда васъ вѣчно осаждаетъ масса чиновниковъ съ кипами бумагъ, перевязанныхъ краснымъ шнуромъ? Скромный Дiоклетiанъ предпочитаетъ садить капусту; Георгъ Вашингтонъ, который во всякомъ случаѣ не былъ уже такимъ недосягаемо великимъ человѣкомъ, дѣлаетъ то же. Всякiй искреннiй человѣкъ, скажете вы, могъ-бы поступить и поступилъ-бы такимъ же образомъ. Да, разъ обстоятельства складываются такъ, что дѣйствительная жизнь человѣка протекаетъ внѣ государственныхъ дѣлъ,- къ чорту все это! Обратите однако вниманiе, насколько вождь является лицомъ, необходимымъ повсюду, во всѣхъ человѣческихъ движенiяхъ. Наша гражданская война представляетъ яркую картину того, въ какое положенiе попадаютъ люди, когда они не могутъ найти себѣ вождя, а непрiятель можетъ. Шотландцы почти всѣ поголовно были воодушевлены пуританизмомъ, они единодушно относились къ своему дѣлу и горячо брались за него, чего далеко нельзя сказать относительно другой оконечности нашего острова. Но среди нихъ не было своего великаго Кромвеля; они знали однихъ только жалкихъ, вѣчно колеблющихся, вѣчно трепещущихъ, пускающихся въ дипломатiю Аргилей и тому подобныхъ руководителей, изъ которыхъ никто не обладалъ сердцемъ достаточно истиннымъ, чтобы вмѣстить въ себѣ истину, и никто не дерзнулъ всецѣло довѣриться дѣлу истины. Они не имѣли вождя, тогда какъ разсѣянная по всей странѣ партiя кавалье [Роялисты при Карлѣ I] имѣла своего предводителя въ лицѣ Монтроза, самаго доблестнаго кавалье, человѣка благовоспитаннаго, блестящаго, храбраго, въ своемъ родѣ кавалье-героя. Теперь посмотрите: на одной сторонѣ есть подданные, но нѣтъ короля, а на другой - есть король, но нѣтъ подданныхъ. Подданные безъ короля не могутъ ничего сдѣлать, а король безъ подданныхъ можетъ сдѣлать кое-что... Монтрозъ съ горстью ирландцевъ и дикихъ горцевъ, изъ которыхъ немногiе умѣли держать ружье въ рукахъ, устремляется, подобно бѣшенному вихрю, на хорошо обученные пуританскiе отряды, поражаетъ ихъ ударъ за ударомъ, пять разъ разбиваетъ и гонитъ передъ собою съ поля битвы. Одно время,- правда, на короткiй мигъ,- онъ завладѣлъ даже всей Шотландiею. Одинъ человѣкъ, но это былъ человѣкъ и передъ нимъ оказался безсильнымъ цѣлый миллiонъ преданныхъ своему дѣлу людей, среди которыхъ не нашлось однако такого человѣка! Изъ всѣхъ людей, принимавшихъ участiе въ пуританской борьбѣ отъ начала до конца, быть можетъ, одинъ только Кромвель былъ неизбѣжно необходимымъ человѣкомъ, необходимымъ, чтобы видѣть, дерзать и рѣшать, быть нерушимой скалой среди водоворота разныхъ случайностей,- королемъ среди боровшихся, а какъ называли его послѣднiе, королемъ или протекторомъ,- это неважно.
Precisely here, however, lies the rub for Cromwell. His other proceedings have all found advocates, and stand generally justified; but this dismissal of the Rump Parliament and assumption of the Protectorship, is what no one can pardon him. He had fairly grown to be King in England; Chief Man of the victorious party in England: but it seems he could not do without the King's Cloak, and sold himself to perdition in order to get it. Let us see a little how this was.
Однако въ этомъ именно обстоятельствѣ и видятъ самое тяжелое преступленiе Кромвеля. Всѣ прочiя его дѣйствiя нашли себѣ защитниковъ и по общему признанiю такъ или иначе оправдываются, но распущенiе парламента... и присвоенiе протекторской власти,- этого никто не можетъ ему простить. Онъ благополучно достигъ уже королевской высоты, онъ былъ вождемъ побѣдоносной партiи; но онъ не могъ, повидимому, сдѣлать своего послѣдняго шага безъ королевской мантiи и, чтобы добыть ее, пошелъ на вѣрную гибель. Посмотримъ, какъ все это случилось.
England, Scotland, Ireland, all lying now subdued at the feet of the Puritan Parliament, the practical question arose, What was to be done with it? How will you govern these Nations, which Providence in a wondrous way has given up to your disposal? Clearly those hundred surviving members of the Long Parliament, who sit there as supreme authority, cannot continue forever to sit. What is to be done? - It was a question which theoretical constitution-builders may find easy to answer; but to Cromwell, looking there into the real practical facts of it, there could be none more complicated. He asked of the Parliament, What it was they would decide upon? It was for the Parliament to say. Yet the Soldiers too, however contrary to Formula, they who had purchased this victory with their blood, it seemed to them that they also should have something to say in it! We will not "for all our fighting have nothing but a little piece of paper." We understand that the Law of God's Gospel, to which He through us has given the victory, shall establish itself, or try to establish itself, in this land!
Англiя, Шотландiя, Ирландiя лежатъ побѣжденныя у ногъ парламента. Что дѣлать дальше,- вотъ практическiй вопросъ, поставленный самою жизнью? Какъ управлять всѣми этими народами, судьбы которыхъ Провидѣнiе столь чудеснымъ образомъ отдало въ ваше распоряженiе? Ясно, что сто человѣкъ, оставшихся отъ долгаго парламента и продолжавшихъ засѣдать въ качествѣ высшаго, верховнаго учрежденiя, не могли вѣчно сохранять за собою власть. Какъ же слѣдуетъ поступить? Для конституцiоналистовъ-теоретиковъ подобный вопросъ не представлялъ-бы никакихъ затрудненiй; но для Кромвеля, прекрасно понимавшаго практическую, реальную сторону дѣла, не могло быть вопроса болѣе сложнаго. Онъ обращается съ запросомъ къ парламенту, предоставляя ему самому отвѣтить, какъ думаетъ онъ поступить въ данномъ случаѣ. Однако солдаты, своею кровью купившiе побѣду, находили, вопреки всякимъ формуламъ, что и имъ также должно быть предоставлено право высказать свое мнѣнiе! Мы не желаемъ, чтобы всѣ понесенные нами труды увѣнчались "какимъ-нибудь ничтожнымъ лоскутомъ бумаги". Мы полагаемъ, что евангельскiй законъ, которому Господь доставилъ теперь черезъ насъ торжество, долженъ быть осуществленъ на землѣ или должно по крайней мѣрѣ попытаться осуществить его!
For three years, Cromwell says, this question had been sounded in the ears of the Parliament. They could make no answer; nothing but talk, talk. Perhaps it lies in the nature of parliamentary bodies; perhaps no Parliament could in such case make any answer but even that of talk, talk! Nevertheless the question must and shall be answered. You sixty men there, becoming fast odious, even despicable, to the whole nation, whom the nation already calls Rump Parliament, you cannot continue to sit there: who or what then is to follow? "Free Parliament," right of Election, Constitutional Formulas of one sort or the other, - the thing is a hungry Fact coming on us, which we must answer or be devoured by it! And who are you that prate of Constitutional Formulas, rights of Parliament? You have had to kill your King, to make Pride's Purges, to expel and banish by the law of the stronger whosoever would not let your Cause prosper: there are but fifty or threescore of you left there, debating in these days. Tell us what we shall do; not in the way of Formula, but of practicable Fact!
Втеченiе трехъ лѣтъ, говоритъ Кромвель, этотъ вопросъ неизмѣнно предлагался членамъ засѣдавшаго парламента. Но они не могли дать никакого отвѣта; они только говорили и говорили... Быть можетъ, такова ужъ сущность парламентскихъ учрежденiй; быть можетъ, всякiй парламентъ въ подобномъ случаѣ оказался бы безсильнымъ и занимался бы только разговорами. Тѣмъ не менѣе на вопросъ нужно же и должно же было отвѣтить.- Васъ тутъ засѣдаетъ шестьдесятъ мужей; вы стали ненавистны и презрѣнны въ глазахъ народа, обозвавшаго васъ уже "огузкомъ" парламента (Rump-parliament); вы не можете долѣе оставаться на вашихъ мѣстахъ. Кто же или что же въ такомъ случаѣ замѣнитъ васъ? "Свободный парламентъ", избирательное право, какая-либо конституцiонная формула въ такомъ или иномъ родѣ? Но вѣдь мы имѣемъ дѣло не съ формулами, а съ грознымъ фактомъ, который пожретъ насъ всѣхъ, если мы не сумѣемъ отвѣтить на него! И кто это вы, болтающiе о конституцiонныхъ формахъ, парламентскихъ правахъ? Вы убили своего короля, произвели Прайдову чистку, изгнали особымъ закономъ болѣе сильныхъ, изгнали тѣхъ, кто не хотѣлъ содѣйствовать вашему дѣлу, а теперь васъ осталось всего пятьдесятъ или шестьдесятъ человѣкъ и вы продолжаете заниматься дебатами. Скажите намъ, что мы должны дѣлать, но говорите не о формулахъ, а о дѣйствительномъ, живомъ дѣлѣ!
How they did finally answer, remains obscure to this day. The diligent Godwin himself admits that he cannot make it out. The likeliest is, that this poor Parliament still would not, and indeed could not dissolve and disperse; that when it came to the point of actually dispersing, they again, for the tenth or twentieth time, adjourned it, - and Cromwell's patience failed him. But we will take the favorablest hypothesis ever started for the Parliament; the favorablest, though I believe it is not the true one, but too favorable.
Какой отвѣтъ, въ концѣ-концовъ, дали они,- остается темнымъ до сихъ поръ. Даже обстоятельный Годвинъ и тотъ признается, что онъ не можетъ этого выяснить себѣ. Вѣроятнѣе всего, нашъ бѣдный парламентъ все еще не хотѣлъ, а на самомъ дѣлѣ и не могъ добровольно закрыть себя и разойтись, а когда насталъ дѣйствительный моментъ закрытiя, онъ снова въ десятый или двѣнадцатый разъ отсрочилъ его. Кромвель потерялъ наконецъ терпѣнiе. Но остановимся на объясненiи самомъ благопрiятномъ, какое только выдвигалось въ защиту этого парламента, даже слишкомъ благопрiятномъ, хотя я не скажу, чтобы оно вмѣстѣ съ тѣмъ было и правильнымъ объясненiемъ.
According to this version: At the uttermost crisis, when Cromwell and his Officers were met on the one hand, and the fifty or sixty Rump Members on the other, it was suddenly told Cromwell that the Rump in its despair was answering in a very singular way; that in their splenetic envious despair, to keep out the Army at least, these men were hurrying through the House a kind of Reform Bill, - Parliament to be chosen by the whole of England; equable electoral division into districts; free suffrage, and the rest of it! A very questionable, or indeed for them an unquestionable thing. Reform Bill, free suffrage of Englishmen? Why, the Royalists themselves, silenced indeed but not exterminated, perhaps outnumber us; the great numerical majority of England was always indifferent to our Cause, merely looked at it and submitted to it. It is in weight and force, not by counting of heads, that we are the majority! And now with your Formulas and Reform Bills, the whole matter, sorely won by our swords, shall again launch itself to sea; become a mere hope, and likelihood, small even as a likelihood? And it is not a likelihood; it is a certainty, which we have won, by God's strength and our own right hands, and do now hold here. Cromwell walked down to these refractory Members; interrupted them in that rapid speed of their Reform Bill; - ordered them to begone, and talk there no more. - Can we not forgive him? Can we not understand him? John Milton, who looked on it all near at hand, could applaud him. The Reality had swept the Formulas away before it. I fancy, most men who were realities in England might see into the necessity of that.
По этой версiи дѣло происходило такимъ образомъ. Въ самый трудный моментъ кризиса, когда Кромвель съ своими офицерами рѣзко обособились въ одну группу, а пятьдесятъ или шестьдесятъ членовъ парламентскаго "огузка" составляли другую, Кромвель вдругъ узнаетъ, что эти послѣднiе въ отчаянiи рѣшаются на весьма рискованный шагъ, что подъ влiянiемъ зависти и мрачнаго отчаянья они готовы, лишь-бы только отстранить армiю, провести въ палатѣ следующаго рода билль о реформѣ: парламентъ избирается всею Англiею, страна дѣлится на равные избирательные участки, устанавливается всеобщая подача голосовъ и т.д. Весьма и весьма спорное рѣшенiе, для нихъ-же въ сущности вполнѣ безспорное... Билль о реформѣ, всеобщая подача голосовъ? Какъ, но вѣдь роялисты только примолкли, они вовсе не уничтожены, они, быть можетъ, даже превосходятъ насъ своей численностью; громадное численное большинство англiйскаго народа всегда относилось безучастно къ нашему дѣлу, оно ограничивалось лишь ролью зрителя и затѣмъ подчинялось общему ходу вещей. Мы составляемъ большинство не по числу нашихъ головъ, а по своей силѣ и значенiю.
Такимъ образомъ, благодаря вашимъ формуламъ и биллямъ, все добытое нами кровавой борьбой, съ оружiемъ въ рукахъ должно снова погрузиться въ пучину забвенiя, должно изъ факта снова превратиться въ одну лишь надежду, въ одну лишь возможность и притомъ въ какую маленькую возможность? Но, нѣтъ! То, за что мы боролись, не только возможное дѣло, но и достовѣрное; эту достовѣрность мы завоевали милостью Господа и силою своихъ собственныхъ рукъ, и держимъ теперь ее вотъ здѣсь. Кромвель отправился въ упорствующiй парламентъ; тамъ спѣшили провести свой билль; онъ прервалъ пренiя, приказалъ разойтись и не вступать больше ни въ какiя обсужденiя. Вѣрно-ли, что мы не можемъ простить ему этого поступка? Развѣ мы не можемъ понять его? Джонъ Мильтонъ, на глазахъ котораго все это совершалось, нашелъ возможнымъ даже апплодировать Кромвелю. Дѣйствительность смела прочь всякiя формулы. Я полагаю, что большинство людей въ Англiи не могли не признавать всей неизбѣжности такого исхода.
The strong daring man, therefore, has set all manner of Formulas and logical superficialities against him; has dared appeal to the genuine Fact of this England, Whether it will support him or not? It is curious to see how he struggles to govern in some constitutional way; find some Parliament to support him; but cannot. His first Parliament, the one they call Barebones's Parliament, is, so to speak, a Convocation of the Notables. From all quarters of England the leading Ministers and chief Puritan Officials nominate the men most distinguished by religious reputation, influence and attachment to the true Cause: these are assembled to shape out a plan. They sanctioned what was past; shaped as they could what was to come. They were scornfully called Barebones's Parliament: the man's name, it seems, was not Barebones, but Barbone, - a good enough man. Nor was it a jest, their work; it was a most serious reality, - a trial on the part of these Puritan Notables how far the Law of Christ could become the Law of this England. There were men of sense among them, men of some quality; men of deep piety I suppose the most of them were. They failed, it seems, and broke down, endeavoring to reform the Court of Chancery! They dissolved themselves, as incompetent; delivered up their power again into the hands of the Lord General Cromwell, to do with it what he liked and could.
Такимъ образомъ сильный и рѣшительный человѣкъ возстановилъ противъ себя всѣхъ людей, придерживающихся безжизненныхъ формулъ и пустыхъ логическихъ выкладокъ. Онъ имѣлъ дерзость обратиться къ непосредственному факту, къ самой дѣйствительности и спросить: будетъ-ли она поддерживать его или нѣтъ? Любопытно, какъ онъ старался управлять Англiею, не отступая отъ конституцiонныхъ обычаевъ, какъ онъ пытался составить парламентъ, который оказывалъ-бы ему поддержку, но безуспѣшно. Его первый парламентъ представлялъ собою, такъ сказать, конвокацiю нотаблей. Въ каждомъ округѣ главныя должностныя лица изъ пуританъ или священники указывали людей наиболѣе достойныхъ, религiозныхъ, пользовавшихся лучшей репутацiею, влiянiемъ и отличавшихся преданностью великому дѣлу, и эти избранники собрались, чтобы начертать общiй планъ дѣйствiй. Они санкцiонировали то, что совершилось, и начертали, какъ умѣли, планъ дальнѣйшихъ дѣйствiй. Они были презрительно названы Бэрбоунскимъ парламентомъ ("кости да кожа" парламента) по имени одного изъ членовъ; но послѣдняго звали не Бэрбоунъ (Barebone), а Барбоунъ (Barbone), и это, повидимому, былъ довольно хорошiй человѣкъ.
Пуританскiе нотабли собрались дѣлать великое серьезное дѣло,- удостовѣриться, насколько дѣйствительно было возможно осуществить въ то время евангельскiй законъ въ Англiи. Между ними были люди умные и выдающiеся; большинство изъ нихъ, я полагаю, отличалось глубокимъ благочестiемъ. Но они потерпѣли, повидимому, крушенiе въ своихъ попыткахъ реформировать канцлерскiй судъ! Они закрыли собранiе, какъ не компетентное въ подобныхъ дѣлахъ, и разошлись, передавъ свою власть снова въ руки главноначальствующаго генерала Кромвеля, предоставляя ему поступить, какъ онъ хочетъ и какъ можетъ.
What will he do with it? The Lord General Cromwell, "Commander-in-chief of all the Forces raised and to be raised;" he hereby sees himself, at this unexampled juncture, as it were the one available Authority left in England, nothing between England and utter Anarchy but him alone. Such is the undeniable Fact of his position and England's, there and then. What will he do with it? After deliberation, he decides that he will accept it; will formally, with public solemnity, say and vow before God and men, "Yes, the Fact is so, and I will do the best I can with it!" Protectorship, Instrument of Government, - these are the external forms of the thing; worked out and sanctioned as they could in the circumstances be, by the Judges, by the leading Official people, "Council of Officers and Persons of interest in the Nation:" and as for the thing itself, undeniably enough, at the pass matters had now come to, there was no alternative but Anarchy or that. Puritan England might accept it or not; but Puritan England was, in real truth, saved from suicide thereby! - I believe the Puritan People did, in an inarticulate, grumbling, yet on the whole grateful and real way, accept this anomalous act of Oliver's; at least, he and they together made it good, and always better to the last. But in their Parliamentary articulate way, they had their difficulties, and never knew fully what to say to it - !
Что же станетъ дѣлать онъ, лордъ-генералъ Кромвель, "главнокомандующiй всѣхъ возставшихъ и долженствующихъ возстать силъ" въ виду такого безпримѣрнаго обстоятельства? Онъ видитъ, что онъ - единственный авторитетъ, имѣющiй еще силу въ Англiи, что онъ одинъ только своею личностью удерживаетъ Англiю отъ анархiи. Таково было несомнѣнно взаимное отношенiе между нимъ и Англiею въ ту пору и при тѣхъ обстоятельствахъ. Что-же онъ станетъ дѣлать? Послѣ раздумья онъ рѣшается принять созданное положенiе, рѣшается формально и громогласно съ подобающею торжественностью заявить: "да, таково положенiе дѣла; я сдѣлаю все, что могу!" и поклясться въ этомъ передъ Богомъ и людьми. Протекторатъ, правительственный регламентъ, все это - внѣшнiя формы, формы, какiя только могли быть выработаны при наличности данныхъ условiяхъ и которыя были санкцiонированы судьями и администраторами, "совѣтомъ изъ администраторовъ и влiятельныхъ лицъ въ народѣ". Принимая во вниманiе всю безвыходность положенiя, мы должны сказать, что Англiя въ ту пору дѣйствительно должна была выбрать между анархiею и кромвелевскимъ протекторатомъ, что другихъ выходовъ для нея не было. Пуританская Англiя могла признать и не признать протекторатъ; но безспорно, благодаря только ему, она была спасена отъ самоубiйства! Я убѣжденъ, что пуританское населенiе, ворча, а скорѣе просто молчаливымъ образомъ, вполнѣ одобрило столь несогласное съ установленными порядками поведенiе Оливера; по крайней мѣрѣ обѣ стороны дѣйствовали всегда согласно и согласiе ихъ все болѣе и болѣе укрѣплялось до самаго конца; но въ парламентѣ, гдѣ имъ приходилось сознательно формулировать свои отношенiя, такъ сказать отчеканить ихъ, они наталкивались на непреодолимыя затрудненiя и никогда не знали хорошенько, что имъ говорить!..
Oliver's second Parliament, properly his first regular Parliament, chosen by the rule laid down in the Instrument of Government, did assemble, and worked; - but got, before long, into bottomless questions as to the Protector's right, as to "usurpation," and so forth; and had at the earliest legal day to be dismissed. Cromwell's concluding Speech to these men is a remarkable one. So likewise to his third Parliament, in similar rebuke for their pedantries and obstinacies. Most rude, chaotic, all these Speeches are; but most earnest-looking. You would say, it was a sincere helpless man; not used to speak the great inorganic thought of him, but to act it rather! A helplessness of utterance, in such bursting fulness of meaning. He talks much about "births of Providence:" All these changes, so many victories and events, were not forethoughts, and theatrical contrivances of men, of me or of men; it is blind blasphemers that will persist in calling them so! He insists with a heavy sulphurous wrathful emphasis on this. As he well might. As if a Cromwell in that dark huge game he had been playing, the world wholly thrown into chaos round him, had foreseen it all, and played it all off like a precontrived puppet-show by wood and wire! These things were foreseen by no man, he says; no man could tell what a day would bring forth: they were "births of Providence," God's finger guided us on, and we came at last to clear height of victory, God's Cause triumphant in these Nations; and you as a Parliament could assemble together, and say in what manner all this could be organized, reduced into rational feasibility among the affairs of men. You were to help with your wise counsel in doing that. "You have had such an opportunity as no Parliament in England ever had." Christ's Law, the Right and True, was to be in some measure made the Law of this land. In place of that, you have got into your idle pedantries, constitutionalities, bottomless cavillings and questionings about written laws for my coming here; - and would send the whole matter into Chaos again, because I have no Notary's parchment, but only God's voice from the battle-whirlwind, for being President among you! That opportunity is gone; and we know not when it will return. You have had your constitutional Logic; and Mammon's Law, not Christ's Law, rules yet in this land. "God be judge between you and me!" These are his final words to them: Take you your constitution-formulas in your hand; and I my informal struggles, purposes, realities and acts; and "God be judge between you and me!" -
Собрался второй парламентъ Оливера или собственно его первый очередной парламентъ, избранный согласно правиламъ, изложеннымъ въ правительственномъ регламентѣ, собрался и принялся за работу; но вскорѣ онъ запутался въ безконечныхъ вопросахъ о правѣ протектора, объ "узурпацiи" и т.п. и въ первый же законный срокъ былъ распущенъ. Замѣчательна рѣчь Кромвеля, произнесенная при закрытiи этого парламента, равно какъ и рѣчь его, обращенная при подобныхъ-же обстоятельствахъ къ третьему парламенту. И въ первомъ и во второмъ случаѣ Кромвель жестоко нападаетъ на педантизмъ и упорство народныхъ представителей. Какъ грубы и хаотичны всѣ эти его рѣчи, но вмѣстѣ съ тѣмъ какой серьезностью дышатъ онѣ. Вы сказали бы, что это говоритъ искреннiй, но безпомощный человѣкъ, не умѣющiй выражать словами великой, неорганической мысли, воодушевляющей его, а привыкшiй скорѣе проводить ее на дѣлѣ. Васъ поражаетъ безпомощность въ выраженiяхъ рядомъ съ глубочайшими мыслями, прорывающимися какими-то взрывами. Онъ много говоритъ о "порожденiяхъ Провидѣнiя": всѣ эти перевороты, многочисленныя побѣды и важныя событiя представляютъ вовсе не заранѣе разсчитанныя дѣйствiя, не комедiантскiя затѣи людей,- тотъ, кто думаетъ такъ, слѣпецъ и богохульникъ! Онъ настаиваетъ на этомъ съ неистовымъ, удушливымъ, точно сѣрный газъ, упорствомъ и напряженностью. Онъ высказываетъ свои мысли, какъ умѣетъ. Какъ будто какой-то Кромвель, очутившись среди мiра, поверженнаго въ безпросвѣтный хаосъ, могъ напередъ все предвидѣть въ смутной, неимовѣрно громадной роли, выпавшей на его долю, и разыграть ее подобно марiонеткѣ, которую заставляютъ продѣлывать посредствомъ проволоки заранѣе разсчитанныя движенiя! Нѣтъ, говоритъ онъ, всѣ пережитыя нами событiя не могли быть предусмотрѣны ни однимъ человѣкомъ; никто не могъ сказать, что принесетъ завтрашнiй день; событiя эти были "порожденiями Провидѣнiя"; перстъ Божiй указывалъ намъ, мы шли и достигли наконецъ лучезарной вершины побѣды, и дѣло Господа восторжествовало среди населяющихъ нашъ островъ народовъ. И вотъ для васъ представилась возможность собраться въ парламентъ и сказать, какимъ образомъ все это должно быть организовано, превращено въ разумную практику. Вы должны были своимъ мудрымъ советомъ облегчить дѣло. "Вы имѣли такой удобный случай, какого никогда не встрѣчалось въ парламентской жизни Англiи". Дѣло шло о томъ, чтобы сдѣлать законъ Христа, правду и истину до извѣстной степени закономъ нашей страны. А вы вмѣсто этого занялись пустыми педантическими препирательствами о конституцiи, безконечными каверзами и запросами относительно писанныхъ законовъ, давшихъ мнѣ право быть здѣсь, и снова повергли все дѣло въ прежнее состоянiе хаоса, такъ какъ у меня нѣтъ никакого нотарiальнаго документа на право быть президентомъ среди васъ, а только благоволенiе Господа, выведшаго меня изъ водоворота борьбы и сраженiй! Этотъ удобный случай упущенъ теперь вами и мы не знаемъ, когда онъ снова настанетъ. Вы слѣдовали своей конституцiонной логикѣ; и не законъ Христа, а законъ Мамоны царитъ попрежнему въ нашей странѣ. "Пусть Господь будетъ судьею между вами и мною". Таковы его послѣднiя слова, обращенныя къ членамъ парламента: берите свои конституцiонныя формулы, а я - свои неформулируемыя сраженiя, планы, дѣйствiя и поступки, и "пусть Господь будетъ судьею намъ!".
We said above what shapeless, involved chaotic things the printed Speeches of Cromwell are. Wilfully ambiguous, unintelligible, say the most: a hypocrite shrouding himself in confused Jesuitic jargon! To me they do not seem so. I will say rather, they afforded the first glimpses I could ever get into the reality of this Cromwell, nay into the possibility of him. Try to believe that he means something, search lovingly what that may be: you will find a real speech lying imprisoned in these broken rude tortuous utterances; a meaning in the great heart of this inarticulate man! You will, for thc first time, begin to see that he was a man; not an enigmatic chimera, unintelligible to you, incredible to you. The Histories and Biographies written of this Cromwell, written in shallow sceptical generations that could not know or conceive of a deep believing man, are far more obscure than Cromwell's Speeches. You look through them only into the infinite vague of Black and the Inane. "Heats and jealousies," says Lord Clarendon himself: "heats and jealousies," mere crabbed whims, theories and crotchets; these induced slow sober quiet Englishmen to lay down their ploughs and work; and fly into red fury of confused war against the best-conditioned of Kings! Try if you can find that true. Scepticism writing about Belief may have great gifts; but it is really ultra vires there. It is Blindness laying down the Laws of Optics. -
Мы замѣтили уже выше, какую безформенную, хаотическую груду представляютъ печатанныя рѣчи Кромвеля. Большинство читателей видитъ въ нихъ преднамѣренную двусмысленность и непонятность и находитъ, что лицемѣръ съ цѣлью говорилъ темнымъ, iезуитскимъ языкомъ, чтобы такимъ образомъ маскировать себя. Я не согласенъ съ этимъ. Напротивъ, для меня рѣчи Кромвеля были первымъ лучемъ, бросившимъ надлежащiй свѣтъ на всю его фигуру, освѣтившимъ его внутреннiй миръ. Согласитесь и повѣрьте, что онъ дѣйствительно хотѣлъ что-то сказать, и затѣмъ попытайтесь съ добрымъ чувствомъ къ нему выяснить, чтобы это такое могло быть. Вы найдете тогда дѣйствительную, настоящую рѣчь, заваленную грудой безсвязныхъ, грубыхъ, неправильныхъ выраженiй; дѣйствительное намѣренiе въ великомъ сердцѣ этого человѣка, не умѣвшаго отчеканивать своихъ мыслей! И вы увидите тогда въ первый разъ въ немъ человѣка, а не какую-то загадочную химеру, невозможный и невѣроятный для насъ фантомъ. Исторiи и бiографiи Кромвеля, написанныя поверхностными скептиками послѣдующихъ поколѣнiй, людьми, которые не признавали и вообще не понимали глубоковѣрующаго человѣка, въ сущности отличаются гораздо большей неясностью, чѣмъ всѣ эти рѣчи протектора. Онѣ заводятъ васъ прямо въ безпросвѣтныя дебри мрака и пустой суеты. "Воспаленное воображенiе и зависть", говоритъ самъ лордъ Кларендонъ, однѣ угрюмыя причуды, теорiи и всякая дурь,- вотъ что заставило медлительныхъ, здравомыслящихъ и хладнокровныхъ англичанъ бросить свои плуги и свои дѣла и съ дикимъ неистовствомъ ринуться въ непонятную борьбу съ наилучшимъ изъ королей! Попробуйте, если можете, признать такое объясненiе правильнымъ. Скептикъ, пишущiй о вѣрѣ, можетъ обладать большими талантами, но онъ окажется во всякомъ случаѣ въ положенiи ultra vires такъ же, какъ слѣпецъ, излагающiй законы оптики.
Cromwell's third Parliament split on the same rock as his second. Ever the constitutional Formula: How came you there? Show us some Notary parchment! Blind pedants: - "Why, surely the same power which makes you a Parliament, that, and something more, made me a Protector!" If my Protectorship is nothing, what in the name of wonder is your Parliamenteership, a reflex and creation of that? -
Третiй парламентъ Кромвеля разбился о тотъ же подводный камень, что и второй. Вѣчно эта конституцiонная форма и вопросъ: какимъ образомъ вы пришли сюда? Покажите намъ вашъ документъ! Слѣпые педанты: "Вѣдь та же сила, которая привела васъ въ парламентъ, та же самая конечно сила и даже нѣчто еще большее сдѣлало меня протекторомъ!" Если мой протекторатъ - ничто, то что же такое, скажите пожалуйста, вашъ парламентъ, это отраженiе и созданiе моего протекторатства?
Parliaments having failed, there remained nothing but the way of Despotism. Military Dictators, each with his district, to coerce the Royalist and other gainsayers, to govern them, if not by act of Parliament, then by the sword. Formula shall not carry it, while the Reality is here! I will go on, protecting oppressed Protestants abroad, appointing just judges, wise managers, at home, cherishing true Gospel ministers; doing the best I can to make England a Christian England, greater than old Rome, the Queen of Protestant Christianity; I, since you will not help me; I while God leaves me life! - Why did he not give it up; retire into obscurity again, since the Law would not acknowledge him? cry several. That is where they mistake. For him there was no giving of it up! Prime ministers have governed countries, Pitt, Pombal, Choiseul; and their word was a law while it held: but this Prime Minister was one that could not get resigned. Let him once resign, Charles Stuart and the Cavaliers waited to kill him; to kill the Cause and him. Once embarked, there is no retreat, no return. This Prime Minister could retire no-whither except into his tomb.
Итакъ парламенты терпятъ неудачу. Теперь остается одинъ путь - путь деспотизма. Въ каждый округъ назначается свой военный диктаторъ, чтобы держать въ повиновенiи роялистовъ и другихъ противниковъ; чтобы управлять ими, если не именемъ парламентскаго акта, то силой оружiя. Формалистика безсильна, пока дѣйствительность за насъ! Я буду по прежнему во внѣшнихъ дѣлахъ покровительствовать протестантамъ, угнетаемымъ въ другихъ государствахъ, а во внутреннихъ - назначать справедливыхъ судей, мудрыхъ администраторовъ, содѣйствовать истиннымъ пастырямъ и проповѣдникамъ Слова Божiя; я буду дѣлать все зависящее отъ меня, чтобы Англiя стала христiанскою Англiей, болѣе величественной, чѣмъ древнiй Римъ, чтобы она стала царицею протестантскаго христiанства. Я говорю о себѣ, такъ какъ вы не захотѣли поддержать меня. Я буду дѣйствовать, доколѣ Господу угодно будетъ хранить жизнь мою!- Почему онъ не бросилъ своего дѣла; почему онъ не стушевался, послѣ того какъ законъ отказался признать его? кричатъ многие. Вотъ тутъ-то и обнаруживается все заблужденiе обвиняющихъ. Для Кромвеля не было никакой возможности удалиться отъ дѣлъ! Первые министры, Питтъ, Помбаль, Чонсель, управляли поочередно страной, и слово каждаго изъ нихъ оставалось закономъ независимо отъ происходившихъ перемѣнъ. Но Кромвель былъ единственнымъ первымъ министромъ, который не могъ отказаться отъ своихъ обязанностей. Откажись онъ, Стюарты и кавалье не преминули бы тотчасъ же убить его, не преминули бы погубить все дѣло и его самого. Разъ онъ вступилъ въ борьбу, для него не было уже ни возврата назадъ, ни отступленiя. Этотъ первый министръ не могъ никуда удалиться, развѣ только въ свою могилу.
One is sorry for Cromwell in his old days. His complaint is incessant of the heavy burden Providence has laid on him. Heavy; which he must bear till death. Old Colonel Hutchinson, as his wife relates it, Hutchinson, his old battle-mate, coming to see him on some indispensable business, much against his will, - Cromwell "follows him to the door," in a most fraternal, domestic, conciliatory style; begs that he would be reconciled to him, his old brother in arms; says how much it grieves him to be misunderstood, deserted by true fellow-soldiers, dear to him from of old: the rigorous Hutchinson, cased in his Republican formula, sullenly goes his way. - And the man's head now white; his strong arm growing weary with its long work! I think always too of his poor Mother, now very old, living in that Palace of his; a right brave woman; as indeed they lived all an honest God-fearing Household there: if she heard a shot go off, she thought it was her son killed. He had to come to her at least once a day, that she might see with her own eyes that he was yet living. The poor old Mother! - What had this man gained; what had he gained? He had a life of sore strife and toil, to his last day. Fame, ambition, place in History? His dead body was hung in chains, his "place in History," - place in History forsooth! - has been a place of ignominy, accusation, blackness and disgrace; and here, this day, who knows if it is not rash in me to be among the first that ever ventured to pronounce him not a knave and liar, but a genuinely honest man! Peace to him. Did he not, in spite of all, accomplish much for us? We walk smoothly over his great rough heroic life; step over his body sunk in the ditch there. We need not spurn it, as we step on it! - Let the Hero rest. It was not to men's judgment that he appealed; nor have men judged him very well.
Взгляните на Кромвеля въ пору его старости, и вы невольно почувствуете къ нему скорбную симпатiю. Онъ постоянно жалуется на тяжесть бремени, возложеннаго на него Провидѣнiемъ; тяжесть, которую онъ долженъ нести на себѣ до могилы. Дряхлый полковникъ Хочисонъ, его старинный сотоварищъ по боямъ, пришелъ однажды, какъ разсказываетъ жена его, къ Кромвелю по какому-то неотложному дѣлу, пришелъ не-хотя, несмотря на крайнее нежеланiе. Кромвель "провожаетъ его до двери" и обращается съ нимъ самымъ братскимъ, радушнымъ образомъ; онъ проситъ, чтобы тотъ примирился съ нимъ, какъ старинный братъ по оружiю; говоритъ, какъ онъ опечаленъ, что лучшiе сотоварищи-воины, близкiе сердцу его по старымъ дѣламъ, покидаютъ его, что они не понимаютъ его. Однако суровый Хочисонъ, замкнувшiйся въ своей республиканской формулѣ, остается глухъ и угрюмо удаляется. Но вотъ и голова человѣка сѣдѣетъ, а сильная рука слабѣетъ отъ слишкомъ долгаго труда! Я всегда вспоминаю при этомъ его бѣдную мать, глубокую уже старуху въ ту пору, жившую вмѣстѣ съ нимъ во дворцѣ. Прекрасная, отважная женщина. Они вели честный, богобоязненный образъ жизни; при всякомъ выстрѣлѣ ей казалось, что это убили ея сына. Онъ навѣдывался къ ней по крайней мѣрѣ разъ на день, чтобы она могла видѣть его своими собственными глазами и убѣдиться, что онъ живъ еще. Бѣдная старуха-мать.
Что же выигралъ этотъ человѣкъ? Что выигралъ онъ, спрашиваю я васъ? Его жизнь до послѣдняго дня была наполнена тяжелой борьбой и трудомъ. Слава, честолюбiе, почетное мѣсто въ исторiи? Его трупъ былъ повѣшенъ въ цѣпяхъ; его "мѣсто въ исторiи",- ужъ доподлинно мѣсто въ исторiи!- заклеймено позоромъ, обвиненiемъ, безчестiемъ и гнусностью; и, кто знаетъ, не безразсудно ли съ моей стороны выступать сегодня въ качествѣ одного изъ первыхъ его защитниковъ, дерзнувшихъ отнестись къ нему не какъ къ плуту и лжецу, а какъ къ честному и искреннему человѣку! Мiръ праху его! Наперекоръ всему,- развѣ онъ мало поработалъ для насъ? Мы осторожно пройдемъ поверхъ его великой, суровой героической жизни; мы осторожно перешагнемъ черезъ трупъ его, брошенный тамъ, во рву. Мы не дадимъ ему пинка!.. Пусть герой почиваетъ безмятежно! Не къ суду человѣческому онъ аппелировалъ и нельзя сказать, чтобы люди судили о немъ очень хорошо...
Precisely a century and a year after this of Puritanism had got itself hushed up into decent composure, and its results made smooth, in 1688, there broke out a far deeper explosion, much more difficult to hush up, known to all mortals, and like to be long known, by the name of French Revolution. It is properly the third and final act of Protestantism; the explosive confused return of mankind to Reality and Fact, now that they were perishing of Semblance and Sham. We call our English Puritanism the second act: "Well then, the Bible is true; let us go by the Bible!" "In Church," said Luther; "In Church and State," said Cromwell, "let us go by what actually is God's Truth." Men have to return to reality; they cannot live on semblance. The French Revolution, or third act, we may well call the final one; for lower than that savage Sansculottism men cannot go. They stand there on the nakedest haggard Fact, undeniable in all seasons and circumstances; and may and must begin again confidently to build up from that. The French explosion, like the English one, got its King, - who had no Notary parchment to show for himself. We have still to glance for a moment at Napoleon, our second modern King.
Ровно черезъ сто одинъ годъ послѣ того, какъ пуританское возстанiе поулеглось и приняло болѣе покладистыя формы (въ 1688 г.), разразился новый, еще болѣе могущественный взрывъ, который оказалось гораздо труднѣе утушить и который сталъ извѣстенъ всѣмъ смертнымъ и, повидимому, долго еще будетъ памятенъ подъ именемъ французской революцiи. Французская революцiя составляетъ третiй и вмѣстѣ съ тѣмъ послѣднiй актъ протестантизма, этого смутнаго и проявившагося рядомъ взрывовъ поворота человѣчества къ дѣйствительности и факту, послѣ столь губительной жизни призраками и подлогами. Мы считаемъ англiйскiй пуританизмъ вторымъ актомъ. "Итакъ, въ Библiи - истина; будемъ же руководиться Библiею"! "Въ церковныхъ дѣлахъ", говорилъ Лютеръ; "въ церковныхъ и государственныхъ дѣлахъ", говорилъ Кромвель, "будемъ руководиться тѣмъ, что есть дѣйствительно истина Господа Бога". Люди должны возвратиться къ дѣйствительности; они не могутъ жить призраками. Французскую революцiю, этотъ третiй актъ, мы съ полнымъ правомъ можемъ назвать финаломъ; ибо пойти дальше дикаго санкюлотизма люди не могутъ. Они стоятъ теперь лицомъ къ лицу съ дикимъ въ своей полной обнаженности фактомъ, котораго нельзя отринуть и который приходилось признавать во всѣ времена и при всякихъ обстоятельствахъ; исходя изъ него, люди могутъ и должны снова взяться довѣрчиво за созидательную работу. Французская революцiя, подобно англiйской, нашла своего короля, не обладавшаго никакими документами на королевское званiе. Мы скажемъ нѣсколько словъ о Наполеонѣ, нашемъ второмъ королѣ въ современномъ духѣ.
Napoleon does by no means seem to me so great a man as Cromwell. His enormous victories which reached over all Europe, while Cromwell abode mainly in our little England, are but as the high stilts on which the man is seen standing; the stature of the man is not altered thereby. I find in him no such sincerity as in Cromwell; only a far inferior sort. No silent walking, through long years, with the Awful Unnamable of this Universe; "walking with God," as he called it; and faith and strength in that alone: latent thought and valor, content to lie latent, then burst out as in blaze of Heaven's lightning! Napoleon lived in an age when God was no longer believed; the meaning of all Silence, Latency, was thought to be Nonentity: he had to begin not out of the Puritan Bible, but out of poor Sceptical Encyclopedies. This was the length the man carried it. Meritorious to get so far. His compact, prompt, every way articulate character is in itself perhaps small, compared with our great chaotic inarticulate Cromwell's. Instead of "dumb Prophet struggling to speak," we have a portentous mixture of the Quack withal! Hume's notion of the Fanatic-Hypocrite, with such truth as it has, will apply much better to Napoleon than it did to Cromwell, to Mahomet or the like, - where indeed taken strictly it has hardly any truth at all. An element of blamable ambition shows itself, from the first, in this man; gets the victory over him at last, and involves him and his work in ruin.
Я никоимъ образомъ не могу считать Наполеона равнымъ по своему величiю Кромвелю. Его громкiя побѣды, наполнившiя шумомъ всю Европу (тогда какъ Кромвель оставался преимущественно дома, въ нашей маленькой Англiи), подымаютъ его на слишкомъ высокiя ходули; но настоящiй ростъ человѣка отъ этого вѣдь нисколько не измѣняется. Я ни въ коемъ случаѣ не могу признать за нимъ такой же искренности, какъ за Кромвелемъ; его искренность значительно болѣе низкаго разбора. Наполеонъ не оставался долгiе годы въ молчаливомъ общенiи со всѣмъ грознымъ и невыразимымъ, присущимъ вселенной; онъ не "оставался съ Богомъ", какъ выражался Кромвель, а между тѣмъ въ такомъ только общенiи - залогъ вѣры и силы: скрытыя мысль и отвага, безропотно пребывающiя въ своемъ скрытомъ состоянiи, когда настанетъ время, разражаются свѣтомъ и блескомъ, подобно небесной молнiи! Наполеонъ жилъ въ эпоху, когда въ Бога уже болѣе не вѣрили, когда все значенiе безмолвности и сокровенности было превращено въ пустой звукъ. Ему приходилось взять за свою точку отправленiя не пуританскую Библiю, а жалкую, проникнутую скептицизмомъ, энциклопедiю. И вотъ мы видимъ крайнiй предѣлъ, до котораго этотъ человѣкъ доводитъ ее. Достойно похвалы, что онъ пошелъ такъ далеко. По самому складу своего характера, такъ сказать, компактнаго, во всѣхъ отношенiяхъ законченнаго, быстраго, онъ представляется человѣкомъ маленькимъ сравнительно съ нашимъ величественнымъ, хаотическимъ, не укладывающимся ни въ какiя опредѣленныя рамки Кромвелемъ. Вмѣсто "молчаливаго пророка, напрягающаго всѣ силы, чтобы высказать свою мысль", мы видимъ какую-то чудовищную помѣсь героя съ шарлатаномъ! Юмовская теорiя о фанатикѣ-лицемѣрѣ, по скольку она заключаетъ въ себѣ истину, съ гораздо большимъ успѣхомъ можетъ быть примѣнена къ Наполеону, чѣмъ къ Кромвелю, Магомету и подобнымъ имъ людямъ, по отношенiю къ которымъ, строго говоря, она оказывается совершенно неправильной. Презрѣнное честолюбiе съ первыхъ же шаговъ даетъ себя чувствовать въ Наполеонѣ; подъ конецъ оно одерживаетъ надъ нимъ полную побѣду и приводитъ, какъ его самого, такъ и его дѣло къ гибели.
"False as a bulletin" became a proverb in Napoleon's time. He makes what excuse he could for it: that it was necessary to mislead the enemy, to keep up his own men's courage, and so forth. On the whole, there are no excuses. A man in no case has liberty to tell lies. It had been, in the long-run, better for Napoleon too if he had not told any. In fact, if a man have any purpose reaching beyond the hour and day, meant to be found extant next day, what good can it ever be to promulgate lies? The lies are found out; ruinous penalty is exacted for them. No man will believe the liar next time even when he speaks truth, when it is of the last importance that he be believed. The old cry of wolf! - A Lie is no-thing; you cannot of nothing make something; you make nothing at last, and lose your labor into the bargain.
Выраженiе "лживый, какъ рапортъ" - стало общей поговоркой во времена Наполеона. Онъ старается оправдываться; онъ говоритъ, что необходимо вводить въ заблужденiе непрiятеля, поддерживать бодрость духа въ рядахъ своихъ и т.д. Но въ концѣ-концовъ тутъ не можетъ быть никакого оправданiя. Человѣкъ ни въ какомъ случаѣ не располагаетъ правомъ говорить ложь. И для Наполеона было бы также лучше, если бы только онъ думалъ не объ одномъ завтрашнемъ днѣ, не говорить вовсе лжи. Дѣйствительно, если человѣкъ преслѣдуетъ цѣль, которая имѣетъ отношенiе не только къ данному часу и дню, но которая разсчитана и на послѣдующiе дни, въ такомъ случаѣ что же хорошаго можетъ получиться изъ распространенiя лжи? Со временемъ ложь раскрывается, и гибельная кара ожидаетъ человѣка; никто ужъ болѣе не повѣритъ ему, не повѣритъ даже въ томъ случаѣ, когда онъ говоритъ правду и когда для него въ высшей степени важно, чтобы ему повѣрили. Повторяется старинный разсказъ о волкѣ и пастухѣ! Ложь есть ничто, вы не можете изъ ничего создать что-нибудь; въ концѣ-концовъ вы получаете тоже ничто, да въ придачу теряете еще попусту время и трудъ.
Yet Napoleon had a sincerity: we are to distinguish between what is superficial and what is fundamental in insincerity. Across these outer manoeuverings and quackeries of his, which were many and most blamable, let us discern withal that the man had a certain instinctive ineradicable feeling for reality; and did base himself upon fact, so long as he had any basis. He has an instinct of Nature better than his culture was. His savans, Bourrienne tells us, in that voyage to Egypt were one evening busily occupied arguing that there could be no God. They had proved it, to their satisfaction, by all manner of logic. Napoleon looking up into the stars, answers, "Very ingenious, Messieurs: but who made all that?" The Atheistic logic runs off from him like water; the great Fact stares him in the face: "Who made all that?" So too in Practice: he, as every man that can be great, or have victory in this world, sees, through all entanglements, the practical heart of the matter; drives straight towards that. When the steward of his Tuileries Palace was exhibiting the new upholstery, with praises, and demonstration how glorious it was, and how cheap withal, Napoleon, making little answer, asked for a pair of scissors, clips one of the gold tassels from a window-curtain, put it in his pocket, and walked on. Some days afterwards, he produced it at the right moment, to the horror of his upholstery functionary; it was not gold but tinsel! In St. Helena, it is notable how he still, to his last days, insists on the practical, the real. "Why talk and complain; above all, why quarrel with one another? There is no result in it; it comes to nothing that one can do. Say nothing, if one can do nothing!" He speaks often so, to his poor discontented followers; he is like a piece of silent strength in the middle of their morbid querulousness there.
Однако Наполеонъ былъ искрененъ. Мы должны различать поверхностное и существенное въ искренности. Въ ворохѣ всѣхъ этихъ внѣшнихъ маневрированiй и шарлатанскихъ продѣлокъ Наполеона, правда многочисленныхъ и заслуживающихъ самаго горячаго порицанiя, мы не должны проглядѣть и того, что этотъ человѣкъ понималъ дѣйствительность какимъ-то инстинктивнымъ, непреложнымъ образомъ и опирался на фактъ, пока онъ вообще опирался на что-либо. Его инстинктивное чутье природы было сильнѣе его образованности. Во время египетской экспедицiи, разсказываетъ Бурiеннъ, его ученые дѣятельно занялись разсужденiями на тему о невозможности существованiя Бога и къ своему удовольствiю подтвердили свой тезисъ всевозможными логическими доводами. Наполеонъ же, глядя на звѣзды, сказалъ имъ: "Вы разсуждаете, господа, весьма остроумно, но кто создалъ все это?" Всякая атеистическая логика сбѣгала съ него, какъ съ гуся вода; величественный фактъ сiялъ передъ нимъ въ своемъ блескѣ. "Кто создалъ все это?" Точно такъ же и въ практическихъ дѣлахъ: онъ подобно всякому человѣку, который можетъ стать великимъ человѣкомъ или одержать побѣду въ этомъ мiрѣ, смотритъ, минуя всякаго рода внѣшнiя запутанности, въ самое сердце практическаго дѣла и прямо направляется къ нему. Когда управляющiй Тюльерiйскимъ дворцомъ показывалъ Наполеону новую обстановку и, расхваливая ее, обращалъ его вниманiе на роскошь и вмѣстѣ съ тѣмъ дешевизну всего, Наполеонъ слушалъ больше молча и, потребовавъ ножницы, отрѣзалъ золотую кисть отъ оконной гардины, положилъ ее себѣ въ карманъ и вышелъ. Нѣсколько времени спустя, воспользовавшись подходящей минутой, онъ вынулъ, къ ужасу своего управляющаго, эту кисть: она оказалась не золотой, а изъ фольги! Замѣчательно, какъ даже на островѣ Св. Елены, въ послѣднiе дни своей жизни, онъ постоянно обращалъ вниманiе на практическую, реальную сторону событiй. "Къ чему разговоры и сѣтованiя, а главное, зачѣмъ вы пререкаетесь другъ съ другомъ. Это не приведетъ ни къ какимъ результатамъ, ни къ какому дѣлу. Лучше не говорите ничего, если вы ничего не можете дѣлать". Онъ часто разговариваетъ подобнымъ образомъ со своими злополучными, недовольными сотоварищами; и онъ выдѣляется между ними подобно глыбѣ, таящей въ себѣ дѣйствительную силу, среди болѣзненно-раздражительныхъ iеремiадъ.
Жакъ-Луи Давидъ. Императоръ Наполеонъ въ рабочемъ кабинетѣ въ Тюильри (1812)
And accordingly was there not what we can call a faith in him, genuine so far as it went? That this new enormous Democracy asserting itself here in the French Revolution is an unsuppressible Fact, which the whole world, with its old forces and institutions, cannot put down; this was a true insight of his, and took his conscience and enthusiasm along with it, - a faith. And did he not interpret the dim purport of it well? "La carriere ouverte aux talens, The implements to him who can handle them:" this actually is the truth, and even the whole truth; it includes whatever the French Revolution or any Revolution, could mean. Napoleon, in his first period, was a true Democrat. And yet by the nature of him, fostered too by his military trade, he knew that Democracy, if it were a true thing at all, could not be an anarchy: the man had a heart-hatred for anarchy. On that Twentieth of June (1792), Bourrienne and he sat in a coffee-house, as the mob rolled by: Napoleon expresses the deepest contempt for persons in authority that they do not restrain this rabble. On the Tenth of August he wonders why there is no man to command these poor Swiss; they would conquer if there were. Such a faith in Democracy, yet hatred of anarchy, it is that carries Napoleon through all his great work. Through his brilliant Italian Campaigns, onwards to the Peace of Leoben, one would say, his inspiration is: "Triumph to the French Revolution; assertion of it against these Austrian Simulacra that pretend to call it a Simulacrum!" Withal, however, he feels, and has a right to feel, how necessary a strong Authority is; how the Revolution cannot prosper or last without such. To bridle in that great devouring, self-devouring French Revolution; to tame it, so that its intrinsic purpose can be made good, that it may become organic, and be able to live among other organisms and formed things, not as a wasting destruction alone: is not this still what he partly aimed at, as the true purport of his life; nay what he actually managed to do? Through Wagrams, Austerlitzes; triumph after triumph, - he triumphed so far. There was an eye to see in this man, a soul to dare and do. He rose naturally to be the King. All men saw that he was such. The common soldiers used to say on the march: "These babbling Avocats, up at Paris; all talk and no work! What wonder it runs all wrong? We shall have to go and put our Petit Caporal there!" They went, and put him there; they and France at large. Chief-consulship, Emperorship, victory over Europe; - till the poor Lieutenant of La Fere, not unnaturally, might seem to himself the greatest of all men that had been in the world for some ages.
И потому не въ правѣ ли мы также сказать, что Наполеонъ былъ человѣкомъ вѣрующимъ, искренне вѣрующимъ, насколько о томъ можетъ быть рѣчь въ данномъ случаѣ? Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что эта новая чудовищная демократiя, заявившая о своемъ существованiи французской революцiею, представляетъ непреодолимый, безспорный фактъ, котораго не можетъ низложить весь мiръ со всѣми своими древними учрежденiями и силою; и это убѣжденiе наполняло энтузiазмомъ его душу, оно составляло его вѣру. И развѣ онъ неправильно истолковывалъ смутную тенденцiю всего этого движенiя? "La carrière ouverte aux talents ["Дорога, открытая талантамъ"], орудiя должны принадлежать тому, кто можетъ владѣть ими": это дѣйствительно истина, даже полная истина; въ ней заключается все, что только можетъ означать французская и вообще всякая иная революцiя. Въ первый перiодъ своей дѣятельности Наполеонъ былъ истиннымъ демократомъ. Но, благодаря своему природному чутью, а также военной профессiи, онъ понималъ, что демократiя въ истинномъ смыслѣ этого слова не можетъ быть отожествляема съ анархiею. Этотъ человѣкъ ненавидѣлъ въ глубинѣ сердца своего анархiю. Въ знаменитое 20-го iюня (1792 г.) Бурiеннъ и онъ сидѣли въ кофейнѣ, когда чернь волновалась вокругъ, при чемъ Наполеонъ высказывался самымъ презрительнымъ образомъ о властяхъ, не сумѣвшихъ смирить "этой сволочи". Десятаго августа онъ удивляется, какъ это не находится человѣка, который сталъ бы во главѣ бѣдныхъ швейцарцевъ: они побѣдили бы, если бы такой человѣкъ нашелся. Вѣра въ демократiю и ненависть къ анархiи, вотъ что воодушевляло Наполеона во всѣхъ его великихъ дѣлахъ. Въ перiодъ блестящихъ итальянскихъ компанiй до Леобенскаго мира онъ, можно сказать, былъ воодушевленъ стремленiемъ доставить торжество французской революцiи; защитить и утвердить ее въ противоположность австрiйскимъ "призракамъ", которые стараются представить ее, французскую революцiю, въ видѣ "призрака"! Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ понималъ, и былъ правъ, что сильная власть необходима, что помимо такой власти невозможно дальнѣйшее существованiе и развитiе самой революцiи. И развѣ онъ, хотя отчасти, не стремился дѣйствительно къ этому, какъ къ истинной цѣли своей жизни; нѣтъ, болѣе того, развѣ онъ не успѣлъ на самомъ дѣлѣ укротить французскую революцiю настолько, что могъ обнаружиться ея настоящiй внутреннiй смыслъ, при чемъ она стала органической и получила возможность существовать среди другихъ организмовъ и формъ не какъ одно только опустошительное разоренiе? Ваграмъ, Аустерлицъ, побѣда за побѣдой, и онъ съ трiумфомъ достигаетъ этой цѣли. Въ немъ былъ провидящiй глазъ и дѣятельная, отважная душа. Онъ естественно выдвинулся, чтобы стать королемъ. Всѣ люди видѣли, что это такъ. Простые солдаты разсуждали въ походахъ: "Ужъ эти болтливые адвокаты, тамъ, въ Парижѣ, на верху дѣлъ: имъ бы все одни разговоры и никакого дѣла. Что же удивительнаго, если все идетъ такъ плохо? Намъ нужно отправиться туда и посадить на ихъ мѣсто нашего маленькаго капрала!" Они пошли и посадили его тамъ: они и Францiя съ ними. Затѣмъ консульство, императорство, побѣда надъ Европой, и невѣдомый лейтенантъ полка La Fère, въ силу естественнаго хода событiй, могъ дѣйствительно смотрѣть на самого себя, какъ на величайшаго человѣка, какой только появлялся среди людей въ послѣднiе вѣка.
But at this point, I think, the fatal charlatan-element got the upper hand. He apostatized from his old faith in Facts, took to believing in Semblances; strove to connect himself with Austrian Dynasties, Popedoms, with the old false Feudalities which he once saw clearly to be false; - considered that he would found "his Dynasty" and so forth; that the enormous French Revolution meant only that! The man was "given up to strong delusion, that he should believe a lie;" a fearful but most sure thing. He did not know true from false now when he looked at them, - the fearfulest penalty a man pays for yielding to untruth of heart. Self and false ambition had now become his god: self-deception once yielded to, all other deceptions follow naturally more and more. What a paltry patchwork of theatrical paper-mantles, tinsel and mummery, had this man wrapt his own great reality in, thinking to make it more real thereby! His hollow Pope's-Concordat, pretending to be a re-establishment of Catholicism, felt by himself to be the method of extirpating it, "la vaccine de la religion:" his ceremonial Coronations, consecrations by the old Italian Chimera in Notre-Dame, - "wanting nothing to complete the pomp of it," as Augereau said, "nothing but the half-million of men who had died to put an end to all that"! Cromwell's Inauguration was by the Sword and Bible; what we must call a genuinely true one. Sword and Bible were borne before him, without any chimera: were not these the real emblems of Puritanism; its true decoration and insignia? It had used them both in a very real manner, and pretended to stand by them now! But this poor Napoleon mistook: he believed too much in the Dupability of men; saw no fact deeper in man than Hunger and this! He was mistaken. Like a man that should build upon cloud; his house and he fall down in confused wreck, and depart out of the world.
Но съ этого момента, какъ я думаю, фатальный элементъ шарлатанства беретъ верхъ. Наполеонъ становится вѣроотступникомъ; онъ отказывается отъ своей прежней вѣры въ фактъ и начинаетъ вѣрить въ призраки; старается связать себя съ австрiйской династiей, папствомъ, съ отжившимъ фальшивымъ феодализмомъ, со всѣмъ, что, какъ онъ нѣкогда ясно видѣлъ, представляло ложь; думаетъ, что онъ долженъ основать свою собственную династiю, однимъ словомъ, находитъ, что весь смыслъ чудовищной французской революцiи заключался именно въ этомъ! Такимъ образомъ человѣкъ впалъ въ страшную иллюзiю, которую онъ долженъ былъ бы считать ложью; ужасное, но вполнѣ достовѣрное дѣло. Онъ не умѣетъ теперь различить истинное отъ ложнаго, когда ему приходится имѣть дѣло съ тѣмъ и другимъ,- жесточайшее наказанiе, какое только постигаетъ человѣка за то, что онъ позволяетъ неправдѣ заполонить свое сердце. "Я" и ложное честолюбiе становится теперь его богомъ; разъ человѣкъ дозволилъ себѣ впасть въ самообольщенiе, всѣ другiя обольщенiя совершенно естественно и все больше и больше завладѣваютъ имъ. Въ какiе жалкiе лохмотья актерскаго бумажнаго плаща, маскараднаго наряда, фольги облекаетъ этотъ человѣкъ свою великую реальность, думая сдѣлать ее такимъ образомъ еще болѣе реальной! А этотъ его пресловутый конкордатъ съ папой, съ цѣлью якобы возстановленiя католицизма, который, однако, какъ онъ самъ видѣлъ, велъ къ уничтоженiю его, былъ въ своемъ родѣ "la vaccine de la religion"; эта коронацiонная церемонiя, это посвященiе въ королевскiй санъ древней итальянской химерой въ соборѣ Богоматери, гдѣ, какъ говоритъ Ожеро, "все было сдѣлано, чтобы поразить пышностью,- не доставало только пятисотъ тысячъ человѣкъ, погибшихъ въ борьбѣ противъ всего этого!" Иначе происходило дѣло съ Кромвелемъ: его посвятила шпага и Библiя, и это посвященiе мы должны признать неподдѣльно истиннымъ. Передъ нимъ несли шпагу и Библiю, тутъ не было никакихъ химеръ; и дѣйствительно, не представляютъ ли онѣ настоящихъ эмблемъ пуританизма, его украшенiя и знаковъ отличiя? Онъ вполнѣ реальнымъ образомъ пользовался ими и во все послѣдующее время старался устоять также при помощи ихъ! Но бѣдный Наполеонъ заблуждался: онъ слишкомъ вѣрилъ въ людскую глупость, онъ не видѣлъ въ людяхъ ничего болѣе существеннаго, чѣмъ голодъ и глупость! Онъ заблуждался. Онъ походилъ на человѣка, который выстроилъ свой домъ на облакѣ; онъ самъ и его домъ погибли въ безпорядочной кучѣ развалинъ и исчезли въ безпредѣльномъ пространствѣ мiра.
Alas, in all of us this charlatan-element exists; and might be developed, were the temptation strong enough. "Lead us not into temptation"! But it is fatal, I say, that it be developed. The thing into which it enters as a cognizable ingredient is doomed to be altogether transitory; and, however huge it may look, is in itself small. Napoleon's working, accordingly, what was it with all the noise it made? A flash as of gunpowder wide-spread; a blazing-up as of dry heath. For an hour the whole Universe seems wrapt in smoke and flame; but only for an hour. It goes out: the Universe with its old mountains and streams, its stars above and kind soil beneath, is still there.
Увы, подобнаго рода шарлатанство есть въ каждомъ изъ насъ, и оно можетъразвиться, если искушенiе слишкомъ велико. "Не введи насъ во искушенiе!" Но, говорю я, обстоятельства складываются такъ фатально, что шарлатанство неизбѣжно развивается. Всякое дѣло, въ которомъ оно играетъ сознательную роль, становится во всѣхъ отношенiяхъ преходящимъ, временнымъ, и какъ бы такое дѣло ни было повидимому громадно, оно въ сущности маленькое дѣло. И дѣйствительно, что такое собственно эти подвиги Наполеона съ ихъ громкимъ шумомъ? Вспышка пороху, распространившаяся, такъ сказать, на большомъ пространствѣ; пламя какъ бы отъ горящаго сухого вереска. Кажется, что дымъ и огонь охватываютъ всю вселенную, но это только на одинъ часъ. Все проходитъ и вы снова видите ту же вселенную съ ея горами и рѣками, съ звѣздами въ вышинѣ и доброй землей подъ ногами...
The Duke of Weimar told his friends always, To be of courage; this Napoleonism was unjust, a falsehood, and could not last. It is true doctrine. The heavier this Napoleon trampled on the world, holding it tyrannously down, the fiercer would the world's recoil against him be, one day. Injustice pays itself with frightful compound-interest. I am not sure but he had better have lost his best park of artillery, or had his best regiment drowned in the sea, than shot that poor German Bookseller, Palm! It was a palpable tyrannous murderous injustice, which no man, let him paint an inch thick, could make out to be other. It burnt deep into the hearts of men, it and the like of it; suppressed fire flashed in the eyes of men, as they thought of it, - waiting their day! Which day came: Germany rose round him. - What Napoleon did will in the long-run amount to what he did justly; what Nature with her laws will sanction. To what of reality was in him; to that and nothing more. The rest was all smoke and waste. La carriere ouverte aux talens: that great true Message, which has yet to articulate and fulfil itself everywhere, he left in a most inarticulate state. He was a great ebauche, a rude-draught never completed; as indeed what great man is other? Left in too rude a state, alas!
Веймарскiй герцогъ обыкновенно говорилъ своимъ друзьямъ, что не слѣдуетъ терять мужества, что весь этотъ наполеонизмъ былъ несправедливъ, ложенъ и не могъ долго просуществовать. И онъ правильно разсуждалъ. Чѣмъ безпощаднѣе Наполеонъ попиралъ весь мiръ, чѣмъ больше угнеталъ его, тѣмъ свирѣпѣе должно было быть возмущенiе мiра противъ него, когда настанетъ день. Несправедливости приходится платиться ужасающими процентами на проценты за свои дѣянiя. Я не знаю, право, не лучше ли было бы для Наполеона потерять свой лучшiй артиллерiйскiй обозъ или цѣлый полкъ своихъ лучшихъ солдатъ въ волнахъ моря, чѣмъ разстрѣлять бѣднаго нѣмецкаго книгопродавца Пальма! Это была вопiющая, смертельная несправедливость тирана, несправедливость, которую никто и ничто не въ силахъ смягчить, какимъ бы толстымъ слоемъ румянъ ни прикрывать ее. Подобно раскаленному желѣзу, она, какъ и всякая такая несправедливость, глубоко вонзилась въ сердца людей и воспламеняла яркимъ пламенемъ глаза ихъ всякiй разъ, когда они возвращались къ мысли о ней, выжидая своего дня! И день насталъ: Германiя поднялась.
Изъ всего совершеннаго Наполеономъ останется въ концѣ-концовъ только то, что было совершено имъ справедливо, что санкцiонировала природа своими законами, что исходило изъ его реальности; только это и больше ничего. Все остальное дымъ и разрушенiе. "La carrière ouverte aux talens",- таково великое и истинное дѣло, которое онъ оставилъ въ крайне несовершенномъ, незаконченномъ видѣ и которому надлежитъ и въ настоящее еще время развиваться и совершенствоваться во всѣхъ отношенiяхъ. Онъ представляетъ собою величественный абрисъ, грубый набросокъ, никогда не доведенный до конца. Но развѣ не то же слѣдуетъ сказать въ сущности о всякомъ великомъ человѣкѣ? Увы, да,- набросокъ, оставленный въ слишкомъ грубыхъ очертанiяхъ!
His notions of the world, as he expresses them there at St. Helena, are almost tragical to consider. He seems to feel the most unaffected surprise that it has all gone so; that he is flung out on the rock here, and the World is still moving on its axis. France is great, and all-great: and at bottom, he is France. England itself, he says, is by Nature only an appendage of France; "another Isle of Oleron to France." So it was by Nature, by Napoleon-Nature; and yet look how in fact - HERE AM I! He cannot understand it: inconceivable that the reality has not corresponded to his program of it; that France was not all-great, that he was not France. "Strong delusion," that he should believe the thing to be which is not! The compact, clear-seeing, decisive Italian nature of him, strong, genuine, which he once had, has enveloped itself, half-dissolved itself, in a turbid atmosphere of French fanfaronade. The world was not disposed to be trodden down underfoot; to be bound into masses, and built together, as he liked, for a pedestal to France and him: the world had quite other purposes in view! Napoleon's astonishment is extreme. But alas, what help now? He had gone that way of his; and Nature also had gone her way. Having once parted with Reality, he tumbles helpless in Vacuity; no rescue for him. He had to sink there, mournfully as man seldom did; and break his great heart, and die, - this poor Napoleon: a great implement too soon wasted, till it was useless: our last Great Man!
Въ мысляхъ, высказываемыхъ Наполеономъ на островѣ Святой Елены по поводу мiровыхъ событiй, звучитъ что-то почти трагическое. Онъ испытываетъ повидимому вполнѣ неподдѣльное удивленiе, что все совершилось такимъ образомъ, что онъ выброшенъ на эту голую скалу, а мiръ продолжаетъ вращаться вокругъ своей оси. Францiя - могущественна и всемогуща, а, въ сущности, вѣдь онъ есть Францiя. Даже Англiя, говоритъ онъ, составляетъ, въ сущности, всего лишь принадлежность Францiи, "другой островъ Олеронъ для Францiи". Такъ выходило по сущности, по наполеоновской сущности, и, однако, что же случилось въ дѣйствительности: гдѣ я? Онъ не могъ понять этой метаморфозы; для него было непостижимо, какимъ образомъ дѣйствительность оказалась не соотвѣтствующей его программѣ: Францiя - не всемогущей Францiей, а онъ - не Францiей. "Страшная иллюзiя": онъ долженъ былъ вѣрить въ то, чего, по его мнѣнiю, не существуетъ! Его сосредоточенная, проницательная, рѣшительная натура итальянца, нѣкогда сильная и искренняя, погрузившись, такъ сказать, полураспустилась въ мутной средѣ французскаго фанфаронства. Люди оказались вовсе не расположенными къ тому, чтобы ихъ попирали ногами, чтобы ихъ связывали вмѣстѣ и сколачивали, какъ онъ того хотѣлъ, для пьедестала Францiи и Наполеона,- люди имѣли въ виду совершенно другiя цѣли! Удивленiе Наполеона было чрезмѣрно. Но, увы, какъ помочь дѣлу? Онъ шелъ своимъ путемъ, а природа - своимъ. Отказавшись разъ отъ дѣйствительности, онъ очутился въ безнадежной пустотѣ. Для него не было возврата. Ему оставалось уныло и печально погрузиться въ эту пустую пучину, съ чѣмъ рѣдко примиряется человѣкъ,- разбить свое великое сердце и умереть... Бѣдный Наполеонъ! Великое орудiе, слишкомъ рано заброшенное, раньше, чѣмъ оно стало негоднымъ! Нашъ послѣднiй великiй человѣкъ!
Our last, in a double sense. For here finally these wide roamings of ours through so many times and places, in search and study of Heroes, are to terminate. I am sorry for it: there was pleasure for me in this business, if also much pain. It is a great subject, and a most grave and wide one, this which, not to be too grave about it, I have named Hero-worship. It enters deeply, as I think, into the secret of Mankind's ways and vitalest interests in this world, and is well worth explaining at present. With six months, instead of six days, we might have done better. I promised to break ground on it; I know not whether I have even managed to do that. I have had to tear it up in the rudest manner in order to get into it at all. Often enough, with these abrupt utterances thrown out isolated, unexplained, has your tolerance been put to the trial. Tolerance, patient candor, all-hoping favor and kindness, which I will not speak of at present. The accomplished and distinguished, the beautiful, the wise, something of what is best in England, have listened patiently to my rude words. With many feelings, I heartily thank you all; and say, Good be with you all!
Да, послѣднiй въ двоякомъ смыслѣ: на немъ мы должны также покончить наши скитанiя по разнымъ отдаленнымъ мѣстамъ и временамъ въ поискахъ героевъ и изученiи ихъ. Дѣлаю это съ грустью, ибо подобное занятiе доставляло мнѣ наслажденiе, хотя оно было сопряжено также и съ немалымъ трудомъ. Почитанiе героевъ - великiй предметъ, самый серьезный и самый обширный, какой я только знаю и который я обозначаю этими словами, не желая быть ужъ слишкомъ серьезнымъ. Почитанiе героевъ, по моему мнѣнiю, глубоко врѣзывается въ тайну путей, которыми идетъ человѣчество въ этомъ мiрѣ, и въ тайну его самыхъ жизненныхъ интересовъ; и оно вполнѣ заслуживаетъ въ настоящее время обстоятельнаго изученiя и истолкованiя. Конечно, въ шесть мѣсяцевъ мы сдѣлали бы гораздо больше въ этомъ отношенiи, чѣмъ въ шесть дней. Я обѣщалъ подготовить эту почву; но не знаю, успѣлъ ли я даже въ этомъ. Мнѣ пришлось взрыть землю самымъ грубымъ образомъ, чтобы сдѣлать что-нибудь и проникнуть хотя бы немного въ интересующiй насъ предметъ. Признаюсь, я слишкомъ часто испытывалъ своими отрывочными, несвязными, недостаточно мотивированными выраженiями ваше терпѣнiе, довѣрчивость и снисходительность, о которыхъ не стану распространяться въ настоящее время. Люди образованные и избранные, мудрые и прекрасные, принадлежащiе къ лучшей части англiйскаго общества, приходили сюда и терпѣливо выслушивали мои неотдѣланныя, грубыя рѣчи. Преисполненный глубокаго чувства, сердечно благодарю васъ всѣхъ и говорю: благо да будетъ всѣмъ вамъ!
Переводъ на русскiй языкъ: В.И. Яковенко. Книга имѣла три изданiя (1891, 1898 и 1908 гг.). Первыя два назывались - "Герои и героическое въ исторiи", а третье - "Герои, культъ героевъ и героическое въ исторiи".
Свѣрено по изданiю: Т.Карлейль. Герои и героическое въ исторiи. Второе изданiе.- С.Петербургъ: Товарищество "Общественная польза", 1898.- 340 с.
Сѣрымъ цвѣтомъ в текстѣ выдѣлены примѣчанiя и комментарiи, краснымъ - возстановленные отрывки, изъятые цензурой или пропущенные.
Добавлены некоторыя иллюстрацiи, а также англiйскiй текстъ оригинала, взятый изъ проэкта Gutenberg.
Текстъ русскаго перевода является общественнымъ достоянiемъ. Редакторскiя примѣчанiя, переводъ пропущенныхъ кусковъ текста: Ф.Занько. Какъ и весь текстъ книги ихъ можно свободно распространять и использовать для любыхъ цѣлей, въ томъ числѣ коммерческихъ.
О замеченныхъ ошибкахъ, неточностяхъ, опечаткахъ просьба сообщать по электронному адресу:
russianlutheran@gmail.com
