В Европе XIX век вообще оказался временем расцвета разнообразных утопий - французских (Огюст Фурье, Клод Сен-Симон), немецких (Карл Маркс, Фридрих Энгельс), английских (Роберт Оуэн), русских (Николай Чернышевский). Иван Карамазов в исторической беседе с Алешей в трактире Скотопригоньевска, городка, где разворачивается действие романа "Братья Карамазовы", замечает, что вопрос о социализме, "о переделке всего человечества по новому штату" - это оборотная сторона вопроса о Боге и бессмертии души. Иван полагает, что это "все те же вопросы, только с другого конца", и в этом есть своя правда.
"Социализм также проникнут мессианским пафосом и претендует нести благую весть о спасении человечества от всех бед и страданий. И социализм возник на юдаистической почве. Он есть секуляризованная форма древне-еврейского хилиазма, упование на чувственное, земное царство и земное блаженство Израиля. И не случайно Маркс был еврей. Он сохранил упование на явление грядущего Мессии, обратного Христу, которого отверг еврейский народ. Избранным народом Божьим, народом мессианским был для него пролетариат" (Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. М., 2009, с.78-79).На связь социальной утопии и хилиазма - учения о тысячелетнем царстве Христовом - указывал также отец Сергий Булгаков (Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм // Булгаков С.Н. Избранные статьи. Т.2. М., 1993, с.423). Если вернуться к Бердяеву, то по его мнению в коммунизме есть совершенно правильные моменты, близкие к религии, а именно усмотрение смысла жизни человека в служении ближнему, а также попытки организовывать социальную и природную жизнь (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с. 125).
Замечу, что в рукописных заметках Достоевского к роману "Бесы" присутствует социалист Успенский. Он утверждает, что человеческое счастье и смысл жизни состоят в том, чтобы жертвовать собой для будущих поколений (Достоевский Ф.М. Полн. cобр. cоч. Т.11. Л., 1974, с.106). В тех же рукописных заметках к "Бесам" Достоевский делает одного из заговорщиков - Виргинского - серьезным социалистом, который готов умереть за свои убеждения (Там же, с.243). Еще один герой Достоевского - Иван Шатов - человек, порвавший с социалистами и примкнувший к православию, все же заявляет: "Социализм - великая идея" и называет крайне левого литературного критика Дмитрия Писарева "умным" и "благородным" человеком (Там же, с.171). К сожалению, в самом тексте романа "Бесы" все оказалось вполне однозначным: там социалисты были выставлены страшными или в лучшем случае комичными персонажами.
Развивая вопрос о сходстве утопий с христианством, замечу, что они тоже обещают человеку счастье. И пусть это счастье перенесено в далекое будущее, но все же речь в случае утопии идет именно о всеобщем счастье людей, и это обстоятельство сближает утопию с чисто религиозной идеей рая. Утопия дает частичное решение экзистенциальных проблем - в ощущении счастья будущего Человечества как бы угасает страх смерти.
Особого внимания заслуживает то, что утопия подобно религии обращается к идеалистическому моменту в человеке, проповедует братство и справедливость. По мнению некоторых авторов, утопия так же как и религия исходит из нереального, иллюзорного представления о человеке. "Воистину у них мечтательной фантазии больше, чем у нас!" - замечает в "Братьях Карамазовых" старец Зосима о социалистах. Христианство, разумеется, невозможно свести к "мечтательной фантазии". Тем не менее, совершенно понятно, что хотел сказать старец Зосима.
Придя к власти, утопия насильственно внедряет в жизнь свой "идеал", проявляя худшие черты теократии - жесткую иерархию, догматизм, насилие, стукачество, нетерпимость к инакомыслию и ханжество. В конечном итоге Бердяев пишет, что "русский атеизм, который оказался связанным с социализмом, есть религиозный феномен" (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с.36), и подчеркивает, что для русской левой интеллигенции "революция всегда была и религией, и философией" (Бердяев Н.А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990, с.263).
Есть мнение, что социальная утопия вообще является побочным продуктом христианства, и именно этим объясняется наличие перечисленных выше параллелей между социальной утопией и христианством. И хотя утопизм - всемирное явление, именно в христианской Европе были созданы наиболее разнообразные и влиятельные ее формы.
Сам Достоевский считал французский утопический социализм результатом банкротства "католической идеи". Он рассуждал примерно так: Римско-Католическая Церковь обрела светскую власть и попыталась насильственно объединить вокруг себя все человечество. Этим самым она оттолкнула от себя думающих и честных людей. Результатом стал отказ от религии, а также попытка воплощения проекта идеального общества, в котором человек вместо обещаемого религией блаженства в раю обрел бы чисто человеческое счастье.
Николай Бердяев обратил внимание на то, что некоторые влиятельные лидеры русского социализма вышли именно из семей священников, в частности, Николай Добролюбов и Николай Чернышевский. По мнению Бердяева, именно в православии русские революционеры могли почерпнуть культ самоотречения (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с.40-42), и вообще, нигилизм - это "вывернутая наизнанку православная аскеза" (Там же, с.38).
К этому всему можно добавить, что сострадание к беднякам в социализме - это тоже рудимент христианского духа. Социализм вообще является реакцией на социальную несправедливость. Это своего рода неоплаченный долг Церкви, которая слишком часто вставала на сторону богатеев и властей предержащих.
"Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой", - сообщает заговорщик Петька Верховенский из "Бесов". Литературовед Людмила Сараскина, автор фундаментальной книги о романе "Бесы", также замечает, что социализм вовсе не сводится к "рабочему вопросу". По ее мнению дело в том, что социализм как идея гораздо шире и пытается подменить собою христианскую доктрину (Сараскина Л. Инстинкт всечеловечности и поиски русской идентичности (к спорам о Достоевском) // XXI век глазами Достоевского: Перспективы человечества. М., 2002, с.55). А в рукописях к роману "Бесы" герой романа Липутин высказывается так: "Социализм ведь это замена христианству, ведь это новое христианство, только без Бога" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.11. Л., 1974, с.361). В этом смысле совершенно понятной становится острая ненависть русских коммунистов к Церкви, которая конкурировала с ними в борьбе за души людей на одном поле.
Когда в России случилась революция, многие вспомнили "Бесов" и заговорили о том, что эта революция произошла "по Достоевскому". Впоследствии роман "Бесы" будут вспоминать еще не раз: по поводу "культурной революции" в Китае; геноцида в Камбодже, устроенном "красными кхмерами"; разгула левого терроризма в Германии, Италии и Латинской Америке во второй половине XX века.
Достоевского особо интересовали аргументы, на которые можно было бы опереться в борьбе с религиозными сомнениями, которые иногда мучили его. Аргумент Достоевского в данном случае состоит в том, что до конца продуманная атеистическая утопия приводит к разрушению общества, и отсюда можно протянуть ниточку к идее того, что атеизм является в принципе порочной и ошибочной доктриной.
Свои соображения на этот счет Достоевский наиболее рельефно высказал в созданной им утопии Шигалева, комичного и одновременно жутковатого персонажа-социалиста из романа "Бесы". Я изложу эту утопию, используя обширные цитаты из романа. Мне кажется, нет смысла скучно пересказывать текст великого писателя, правильнее будет просто привести выдержки из него.
"Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся со своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол".И вот что услышали собравшиеся:
"- Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком... Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы, наконец, собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец желаем действовать, чтоб уж больше не задумываться, то я предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! - стукнул он по тетради. - Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется прибавить еще множество изустных разъяснений, а потому все изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. Кроме того, объявляю заранее, что система моя не оконченная. Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однакож, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.Хромой учитель на сходке следующим образом формулирует основную идею системы Шигалева:Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, малопосвященные гости...
- Если вы сами не смогли слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут что делать?
- Вы правы, господин служащий офицер, - резко обратился к нему Шигалев. - и всего более тем, что употребили слово "отчаяние". Да, я приходил к отчаянию, тем не менее все, что изложено в моей книге, - незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает... Отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ника-ко-го! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся".
"- Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать...Далее шайка решает вопрос о том, как двигаться к "светлому будущему" - постепенно, без большой крови или так скажем "на парах", но при этом снести сто миллионов голов. Удивительно, но практически все решают нестись "на парах". Затем произошел долгожданный скандал, в результате чего Николай Ставрогин, Иван Шатов, Алексей Кириллов и Петька Верховенский покидают сборище заговорщиков. И вот о чем Петька ведет речь со Ставрогиным на пути с собрания шайки:- Неужели вы серьезно? - обратилась к хромому madame Виргинская, в некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его...
- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, - властно заключил Шигалев.
- А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых человечества, если уже некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил только кучку людей образованных, которые бы и начали жить-поживать по-ученому....
- И, может быть, это было бы самым лучшим решением задачи! - горячо обратился Шигалев к Лямшину, - вы, конечно, и не знаете какую глубокую вещь вам удалось сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
- Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского...
- Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто и ждал от него первого слова, чтобы всцепиться. - Почему же именно вздор? Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть много самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их разрешает дело... Он, может быть менее всего удалился от реализма, и его земной рай есть почти настоящий, тот самый о потере которого вздыхает человечество".
"Мы пустим смуту... Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал "равенство"!Многое из приведенного выше диалога, конечно, является фантасмагорией. Ну, скажем, рассуждения на счет папы, который бросит земных владык и обратится к демосу. Эта мысль о том, что папа станет демократом, вообще была очень важна для Достоевского. Однако на самом деле папа проявлял куда большую осмотрительность в "рабочем вопросе", хотя промарксистская "теология освобождения" и движение "рабочих-священников" все же имели место в пределах Римско-Католической Церкви."С ним лихорадка, и он бредит; с ним случилось очень особенное", - посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь.
- У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство. Первым делом понижается уровень образования. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользу; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы ни равенства, но в стаде должно быть равенство и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!..
Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой.
- Слушайте, Ставрогин: горы сравнять хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство... Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина.
- Себя вы исключаете? - сорвалось опять у Ставрогина.
- И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: "Вот, дескать, до чего меня довели!" - и все повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо. Говорите глупо или нет?
- Довольно, - пробормотал Ставрогин с досадой.
- Довольно! Слушайте, я бросил папу! К черту шигалевщину! К черту папу! Нужно злобу дня, а не шигалевщину, потому что шигалевщина ювелирная вещь. Это идеал, это в будущем... Слушайте: папа будет на Западе, а у нас будете вы!
- Отстаньте от меня, пьяный человек! - пробормотал Ставрогин и ускорил шаг.
- Ставрогин, вы красавец! - вскричал Петр Степанович почти в упоении. - Знаете ли вы, что вы красавец! В вас много дороже то, что вы никогда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас чисто с боку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы, должно быть, страдаете, и страдаете искренне, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол!.. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен!.. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк...
Он вдруг поцеловал его руку. Они остановились.
- Помешанный! - прошептал Ставрогин.
- Может и брежу, может, и брежу! Подхватил тот скороговоркой, - но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, только один человек в России изобрел первый шаг и знает, как это делать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стеклянке. Колумб без Америки.
Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.
- Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. - Я уже говорил вам: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уже теперь уж и теперь ужасно сильны?.. Мы провозгласим разрушение... почему, почему опять-таки, эта идея так обаятельна!.. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого?
- Кого?
- Ивана Царевича.
- Кого-о?
- Ивана Царевича; вас, вас!
Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой".
Совершенная фантасмагория - план сделать из Ставрогина Ивана Царевича - царя-самозванца. Но есть детали, которые осуществились с поразительной точностью, скажем, пункт Шигалева о том, что атеистическая утопия начинает с безграничной свободы, а заканчивает безграничным деспотизмом.
От иных догадок Достоевского действительно оторопь берет. Об этом пишет Юрий Карякин в своей книге "Достоевский и канун XXI века" (М., 1989, с.204-205). В рукописных заметках к роману "Бесы" у Достоевского есть такие перлы:
" - Нужен деспотизм - без деспотизма не бывало равенства.Достоевский предвидел будущее революции не только в романе "Бесы", но и в своей публицистике. Приведу один фрагмент из его "Дневника писателя":- Тогда все будут под самым полным равенством, то есть под деспотизмом.
- Но такое равенство есть деспотизм.
- О, нет! Такой деспотизм есть равенство. Да другого и нет. Дураки, мечтающие о колоннах из алюминия, отстали" (Там же, с.272).
"Мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, - то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Одна из современных фальшей" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.132)."Мрак" в самом деле имел место, но распад и агония коммунистической системы затянулась на семьдесят лет. В "Дневнике писателя" Достоевский предсказывает подъем класса пролетариев и его попытки захватить власть. Он утверждает, что "коноводы" этого класса готовы отдать приказ об истреблении "ста миллионов" голов тех, кто стоит на их пути к власти (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, февраль, статья "Злоба дня в Европе" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.60).
В другой статье из того же "Дневника писателя" Достоевский снова предрекает победу коммунистов, опирающихся на "миллионы демоса". Они непременно победят, если тамошние богатеи не уступят вовремя (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1976, март, статья "Мечты о Европе" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22. Л., 1981, с.64). Пророчество о кровавых последствиях реализации коммунистической утопии присутствует в поучениях старца Зосимы из последнего романа писателя - "Братья Карамазовы":
"Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибает мечем. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле".Николай Бердяев признавался, что его охватывало жуткое чувство от совпадения между тем, что было написано в "Бесах", и реальной практикой революции в России. "Почти невероятно, как можно было все так предсказать и предугадать", - писал Бердяев (Бердяев Н.А. Духи русской революции. Рига, 1990, с.18). Вскоре после Октябрьского переворота литературный критик Валериан Переверзев высказался аналогичным образом:
"Все сбылось по Достоевскому... В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас революции не в том, что она имморальна, обрызгана кровью, напоена жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кладов, которое обращается в битые черепки, после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазнительна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революционный соблазн... Но вот из бездны поднимается навстречу, рассеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тирания - и соблазн уступает место отвращению" (цит. по Сараскина Л.И. "Бесы": Роман-предупреждение. М., 1990, с.310).Стоит только учитывать, что перед Достоевским был реальный пример, для того чтобы сформулировать свои пророчества об ужасах пролетарской революции. Это Великая французская революция, деятели которой тоже начинали с прекраснодушных масонских рассуждений о свободе, равенстве и братстве, а закончили гильотиной. Более того, перед Достоевским был вполне реальный персонаж - Виссарион Белинский. На тот момент своей духовной эволюции, когда Достоевский познакомился с ним, критик перешел уже к откровенно революционным идеям и просто бредил гильотиной.
Как пишет Юрий Карякин, его оппонент был "восторженно и непобедимо пьян" от мао-цзе-дуновского цитатника - "красной книжечки". При этом его горящий взгляд становился "то изучающим, то мечтательным и одновременно холодно-непроницаемым и потусторонним" (Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. М., 1989, с.205-206).
В 1973 году в Японии прогремело дело промаоистской группы "Рэнго сэкигун" ("Красная армия"), осуществившей взрывы бомб в общественных местах, ограбления банков и убийства четырнадцати своих товарищей. Многие японские публицисты с ужасом обнаружили в чудовищной практике этой группы слепок с общества Петра Верховенского, а известный японский писатель Кандзабуро Оэ даже написал роман "Записки пинчраннера", который стал своего рода японским вариантом романа "Бесы". К этому можно добавить, что потом в самых различных странах вышли десятки книг, описывающие ужасы революционной деятельности итальянских, французских, немецких, испанских, аргентинских "бесов" (Там же, с.209-210).
Однако самый впечатляющий эксперимент "бесы" совершили в Камбодже, которую они переименовали в Кампучию. Известно, что идейные лидеры "красных кхмеров" Пол Пот и Йенг Сари вовсе не были дремучими неучами, они получили образование во Франции в прославленной Сорбонне. Именно в этом престижном европейском университете они познакомились с ультралевыми троцкистскими идеями.
За две недели до взятия вьетнамцами Сайгона "красные кхмеры" взяли Пномпень. Когда в апреле 1975 года "красные кхмеры" входили в Пномпень, народ ликовал. Однако, как пишет Юрий Карякин, внезапно непонятный ужас сковал ликующих - лица освободителей были холодны, непроницаемы и исполнены какой-то мрачной решимости. Ужас стал всеобъемлющим, когда через мегафоны стали слышны команды: "Немедленно покинуть город! За невыполнение команды - расстрел!" Так "красные кхмеры" стали "сравнивать горы" (Там же, с.297).
Это выглядит малоправдоподобно, однако всего за три-четыре года правления "красные кхмеры" уничтожили по некоторым данным от 1,7 до 2,75 миллионов кампучийцев из восьми миллионов. При этом планировалось истребить гораздо больше - Пол Пот заявил, что для строительства нового общества им достаточно одного миллиона кампучийцев.
Известно, что в черновых заметках к "Бесам" Петр Верховенский говорил: "Если бы возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальное пойдет в материал и составит новый народ". Как замечает Юрий Карякин, когда он показывал такого рода высказывания принцессе Сисоват, двоюродной сестре короля Камбоджи Нородома Сианука, которая чудом спаслась от смерти в государстве "красных кхмеров", она с ужасом вскрикнула: "Не может быть! Не может быть! Откуда он это знал?!" (Там же, с.297-299).
И все же странно, что коммунистические эксперименты, исходящие из прекраснодушных идеалов гуманизма и идеи социальной справедливости, неизменно скатывались к репрессиям и к зверскому уничтожению инакомыслящих. В связи с этим замечу, что все это имело место уже в случае первой пролетарской революции - Парижской Коммуны. История ее недолгой победы овеяна аурой романтики, однако уже коммунары стали брать заложников и расстреляли архиепископа Парижского.
Но почему все произошло именно так? Здесь многое для меня остается неясным. Возможный элемент, приводящий к террору и деспотизму, можно обнаружить в самом учении о классовой борьбе и диктатуре пролетариата, которое было атрибутом утопии Карла Маркса, однако до конца понять массовое уничтожение людей в ходе коммунистических экспериментов все же трудно. Тут явно присутствует некая тайна, злая социальная алхимия, скрытая пружина, присутствующая в коммунистической доктрине. Валериан Переверзев был совершенно прав, когда заметил, что "в революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое" (цит. по Сараскина Л.И. "Бесы": Роман-предупреждение. М., 1990, с.310).
В "Братьях Карамазовых" Достоевский устами старца Зосимы говорит: "Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь". Добавлю, что в своих поучениях старец Зосима предрекает грядущую пролетарскую революцию - бунт рабочего класса против господ жизни, но и он и стоящий за ним Достоевский были уверены, что произойдет это на Западе, а Россию минет чаша сия. В связи с этим старец Зосима замечает:
"В Европе восстанет народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно ведут его к крови и учат, что прав гнев его. Но "проклят гнев их, ибо жесток". А Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его... Спасет Бог Россию, ибо хоть и развратен простолюдин и не может уже отказать себе во смрадном грехе, но все же знает, что проклят Богом его смрадный грех и что поступает он худо, греша".И уже сам писатель в "Дневнике писателя" пишет: "Россия окажется сильнее всех в Европе. Произойдет это от того, что в Европе уничтожатся все великие державы по весьма простой причине: они будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части... В России же этого не может случиться совсем: наш демос доволен, и чем далее, тем более будет удовлетворен, ибо все к тому идет, общим настроением или, лучше, согласием" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, апрель, статья "Нечто о политических вопросах" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22, 1981, с.122).
Но вышло именно так, что богачи там, в прогнившей по мнению Достоевского Европе уступили вовремя, а Россия в прямом соответствии с "Философическими письмами" Петра Чаадаева в очередной раз послужила уроком цивилизованному человечеству. И здесь остается лишь посожалеть, что Достоевский оказался настолько слепым в вопросе о том, какое печальное будущее уготовано России. Бердяев, называя Достоевского пророком, замечает, что он был в чем-то "плохим пророком" (Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923, с.108), а Дмитрий Мережковский в статье "Пророк русской революции" заметил: "Достоевский - пророк русской революции, но как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств" (Мережковский Д.С. Пророк русской революции // "Бесы": Антология русской критики. М., 1996, с.461).
Говоря о "бесах" революции, стоит все же иметь в виду, что члены социалистических кружков на самом деле мало напоминали жутких и одиозных персонажей романа "Бесы". Разумеется, среди социалистов были и отморозки. Примером может служить Сергей Нечаев, создавший организацию "Народная расправа", члены которой за мнимое предательство убили студента Ивана Иванова. Сам Нечаев был известен как автор "Катехизиса революционера", в котором оправдывается аморализм, совершаемый во имя торжества революции. Замечу, что именно эта история с убийством студента Иванова стала фактом, от которого отталкивался Достоевский, создавая роман "Бесы".
В определенном смысле Нечаев был совершенно необыкновенным, уникальным человеком, обладавший маниакальной способностью обращать в революционную веру людей. Он умудрился распропагандировать солдат Петропавловской крепости, где сидел после выдачи его из Швейцарии за убийство Иванова. Да, это был негодяй, но негодяй совершенно нового типа - фанатично уверенный в революционной доктрине. Известно, что организация "Народная воля" в конце своей карьеры строила планы по его освобождению. Но были также совершенно иные социалисты. Так, теоретик анархизма Петр Кропоткин рисует совсем иной облик революционеров:
"Наш кружок оставался тесной семьей друзей. Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка Чайковского. До сих пор горжусь, что был принят в такую семью" (Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966, с.272-273).В царской России вообще нужно было быть подлецом, чтобы не сочувствовать левым партиям и народу, который в результате половинчатых реформ обрел свободу без той земли, на которую рассчитывал. И это при том, что своим тяжелым трудом он обеспечивал роскошную жизнь "высшего света". По этой причине помимо мрази в революционном движении можно было без труда обнаружить немалое число искренних идеалистов.
Проблема, однако, состояла в том, что революции обычно начинают идеалисты, а заканчивают подлецы. И это сейчас, после того, как обнаружилось, чем реально обернулся коммунистический эксперимент в России, легко говорить про "бесов", а тогда все было смутно и непонятно. Было ясно лишь одно: власть действует не в интересах простого народа, а левые партии пытаются его интересы защитить.
Еще было Кровавое воскресение 9 января 1905 года, когда народ, пришедший с иконами и хоругвями к Зимнему дворцу, был просто банально расстрелян. В момент трагедии царя не было в Зимнем дворце. Однако, насколько я понимаю, приказ о расстреле отдали его родственники. И царь-мученик никого из них не наказал за этот бессмысленный и жестокий расстрел. Более того, в его дневнике появляется запись о том, что "надо было стрелять". Между тем по время Кровавого воскресенья погибло по некоторым оценкам несколько сотен человек.
Кроме того, был не менее бессмысленный и жестокий Ленский расстрел, произошедший 4 апреля 1912 года на ленских приисках, в ходе которого погибло 270 человек. И поразительно, что при обсуждении этого события в Государственной Думе министр внутренних дел Александр Макаров заявил: "Так было, и так будет впредь".
Нет никакого смысла идеализировать царскую Россию, а идея коммунизма - это на самом деле великая идея, и Карл Маркс был совершенно прав, когда заметил, что пот и кровь выступают из каждой поры созревающего капитализма. Это заставляло любого совестливого человека сочувствовать классу угнетенных, и нужна была немалая проницательность, чтобы понять, чем все это обернется.
Помимо Достоевского еще одним проницательным человеком был Джордж Оруэлл, автор культовой книги-антиутопии "1984 год". Он понял, чем обернется коммунизм в казалось бы совершенно романтичной ситуации - в условиях гражданской войны в Испании, где он работал в качестве репортера. Он ясно увидел, какими аморальными и бесчестными методами коммунисты боролись со своими идейными противниками в своем же левом лагере.
Кроме того, различия между "социалистической утопией" и утопией либералов-западников состояли в смене акцентов. Социалисты тоже возлагали большие надежды на науку, и все же основу своей утопии они видели в новом социальном порядке - в равенстве, в особой структуре общества, освобожденного от частной собственности. Что же касается "либеральной утопии", то ее сторонники, как уже было сообщено выше, видели спасение от всех проблем в прогрессе науки и развитии предпринимательства.
Тем не менее, на заре своего развития "социалистическая утопия" и "либеральная утопия" были тесно связаны друг с другом. В этом смысле симптоматично, что Огюст Конт, создатель философии позитивизма, видевший спасение от всех бед в развитии науки, был учеником социального утописта Анри Сен-Симона. При этом Конт стал знаковой фигурой также для "либеральной утопии". Он был автором фундаментального труда под названием "Курс позитивной философии" (1830-1842) в шести томах. В нем вслед за Сен-Симоном Конт обосновывал тезис о том, что в истории человеческого общества имели место три периода - младенчество, юность и зрелось, которым соответствуют три стадии - теологическая, метафизическая и позитивная. На первой стадии господствует религия, на второй - философия, на третьей - наука.
Был ли Конт социалистом? Думается, в период тесного общения с Анри Сен-Симоном он им был. Однако позднее обнаружились его разнообразные расхождения с учителем и сообществом сен-симонистов вообще. Он разрабатывал идею сотрудничества между различными социальными классами, в том числе между пролетариями и капиталистами. Тем не менее, Конт всегда оставался утопистом и прожектером. У него была совершенно не реальная идея о том, что его доктрина - позитивизм - победит и радикально изменит всю жизнь общества. Он вообще был не совсем психически здоровым человеком и по меньшей мере один раз лечился в психиатрической больнице. Орден позитивистов он рассматривал в качестве новой церкви, а себя считал фигурой, аналогичной папе Римскому. Конт был уверен в том, что во второй половине XIX века "позитивистская церковь" победит. Его бредням на эту тему посвящены некоторые страницы его многотомного труда под названием "Система положительной политики" (1851-1854).
Что же касается самой философии позитивизма Конта, прославляющей науку, то она, лишенная мистических обертонов и безумных фантазий самого Конта, по понятным причинам стала популярной доктриной среди тех, кто размышлял на тему социального прогресса, в том числе среди тех, кто был настроен вполне буржуазно. Доктрина Конта была известна среди философствующих ученых. Религиозные и метафизические идеи по мнению позитивистов представляли собой измышления людей, и только наука, основанная на эмпирической проверке гипотез, является способной получать достоверное знание о природе. Среди лиц, на которых повлиял позитивизм, были Чарльз Дарвин, отечественные ученые - историк-медиевист Тимофей Грановский, физиолог Иван Сеченов, химик Александр Бутлеров, химик Дмитрий Менделеев и еще многие другие.
При этом культ науки объединял утопистов-либералов и социалистов. Так, в "Дневнике писателя" Достоевский с некоторой иронией пишет о том, что Виссарион Белинский любил в последние годы своей жизни ходить и смотреть на строящийся вокзал Николаевской железной дороги. Эта примета научно-технического прогресса, похоже, утешала литературного критика-социалиста, умирающего от чахотки (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Старые люди" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.12). В заметках к "Дневнику писателя" за 1876 год Достоевский писал:
"Без Америки, без железных дорог еще будет можно жить человечеству, даже без хлеба. Красота важнее хлеба! Человек без красоты не только не может, не должен жить, должен отвергнуть жизнь, потому что нечего делать. Железные дороги портят. Этим не наполнишь жизнь, одна красота есть цель, для которой живет человек" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.24. Л., 1982, с.233).Здесь можно усмотреть явно негативное отношение писателя к технике как таковой, а также и к науке, эту технику сделавшей возможной. К сожалению, Достоевский и многие другие русские моралисты, включая Льва Толстого, проглядели тот экономический и научный рывок, который совершили страны Запада в XIX веке. Если у нас нет соответствующих медицинских технологий, наши дети будут умирать от лейкоза. А если наше общество оказывается откровенно нищим, мы не сможем снабдить переходы пандусами для инвалидов, выплачивать социальные пособия нуждающимся и не сможем сделать еще много чего.
Позитивистской философии, прославляющей науку, следуют некоторые явно одиозные герои Достоевского. Так, в "Преступлении и наказании" Андрей Лебезятников хорошо отзывается о сборнике позитивистов "Общий вывод положительного метода". Характерным примером текста из него является статья французского физиолога и позитивиста Клода Бернара "Прогресс в физиологических науках", в которой автор усмотрел социальный успех наук в развитии физики и химии. Подобные идеи можно встретить и в других статьях этого сборника.
В "Братьях Карамазовых" носителем философии позитивизма является недоучившийся семинарист, крайне неприятный тип, Михаил Ракитин, кумиром которого является Клод Бернар, французский физиолог, член-корреспондент Санкт-Петербургской Академии Наук. Митя Карамазов почему-то особо ненавидит этого ученого: "Ух Бернары! Много их расплодилось!.. Бернар презренный!". Ракитин попытался объяснить Мите некоторые принципы нейрофизиологии. "Задрожат, хвостики... Явится образ", - так резюмирует свои впечатления Митя и добавляет опять же презрительно: "Химия, брат, химия!"
Достоевский относился к науке с иронией, подозрением и даже с презрением. Он видел в ней силу, способную стать соблазном, побуждающим человека самоопределиться в равнодушии к Богу. Более того, наука способна привести человека к краху. Устами Великого Инквизитора Достоевский сообщает: "свободный ум и наука" заведут людей в такие дебри и поставят их перед такими неразрешимыми тайнами", что мало никому не покажется. Великий Инквизитор предрекает: "Никакая наука не даст им хлеба... О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией". И тогда утописты сами приползут к сообщникам Великого Инквизитора, чтобы те навели на земле элементарный порядок.
Все это, однако, не означает, что Достоевский был однозначным и законченным отрицателем науки как таковой. Согласно Книге Бытия человек поставлен выше всех других природных существ и стихий, и он должен учиться управлять ими, разгадывая секреты природы. Для Достоевского, похоже, наука оказывается гуманной силой только в контексте проекта братства всех людей. О святом страннике Макаре Ивановиче Долгоруком Достоевский замечает: "науку уважает очень". Не случайна также пометка в рукописных заметках к роману "Братья Карамазовы": "Тогда не побоимся и науки. Пути даже новые в ней укажем" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.15. Л., 1976, с.250).
Достоевский полагал, что интеллигентное сословие должно будет принести в народ науку, при этом он подчеркнул - именно "науку", а не западную "цивилизацию" (Достоевский Ф.М. Ряд статей о русской литературе // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.18. Л., 1978, с.50). Тем не менее, негативное отношение к науке в ряде мест романов Достоевского все же имеет место быть.
С содержанием позитивизма - "положительной философии" Огюста Конта Достоевский был знаком, в частности, по книге Куно Фишера "История новой философии", переведенной в 1862-1865 годах на русский язык философом Николаем Страховым. Замечу, что ссылки на Конта встречаются в черновиках к ненаписанному роману "Житие великого грешника" и к роману "Бесы" (Белопольский В.Н. Достоевский и позитивизм. Ростов-на-Дону, 1985, с.35).
Достоевского настораживало расширительное понимание науки, а именно потуги позитивистов построить этику на основе научного метода. Его настораживала также утилитарная этика и культ обогащения, которые часто проповедовались вместе с рекламой науки. В частности, в "Преступлении и наказании" Петр Лужин, жених сестры Родиона Раскольникова Дуни, сообщает о своем согласии с "новыми полезными сочинениями", способствующими науке и прогрессу, противопоставляя их сентиментальным сочинениям. "Наука же говорит: возлюби прежде всего одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано", - говорит Лужин. Прогрессист Андрей Лебезятников из того же романа сообщает: "Сострадание в наше время даже наукой воспрещено".
Но наука нигде не говорит о том, что нужно любить только себя одного. Я не знаю, откуда Достоевский почерпнул такого рода суждения. У меня есть только одно соображение на этот счет - возможно, он взял этот тезис у социал-дарвинистов, которые пытались перенести на общество порядки, которые можно обнаружить в мире животных, а именно безжалостную конкуренцию и выживание сильнейшего. На такое подозрение наталкивают, в частности, "Записки из подполья", в которых уже присутствуют инвективы в адрес позитивизма. Например, там присутствует образ стены:
"Какая каменная стена? Ну разумеется законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж нечего морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешается под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте возразить".Но такого рода распространение нравов животных на порядки в обществе не соответствует даже случаю философии позитивизма. Скажем, Огюст Конт развивал вполне альтруистическую этику. Более того, вместо евангельского принципа "возлюби ближнего как себя самого" он выдвинул более радикальный принцип: "Люблю тебя больше, чем себя, и себя люблю только ради тебя". Да и сам термин "альтруизм" (от слова alter, то есть "другой") ввел именно Конт (Белопольский В.Н. Достоевский и философия: Связи и параллели. Ростов-на-Дону, 1998, с.23).
Но дело в другом, а именно в том, что в рамках "либеральной утопии" наука оказалась тесно связанной с этикой утилитаризма, согласно которой человек должен преследовать прежде всего свою собственную пользу, личный интерес, который, как полагал британский философ Иеремия Бентам, есть один из столпов этики утилитаризма, способствует общественному процветанию.
Замечу, что ненавидимый Достоевским Петр Лужин восхваляет не только науку, но и капиталистическое предпринимательство, основанное на культе личного интереса. Лужин рассуждает примерно так: если я отдам нищему половину своего кафтана, мы оба останемся голыми, а потому нужно заботиться прежде всего о личном интересе, и тогда дела пойдут на лад:
"Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы близкий получил несколько больше рваного кафтана и уже не от частных единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния".Лужин - персонаж, презираемый Достоевским. Торгаш, акула капитализма подобно мытарю - собирателю налогов в древности - фигура в тот период времени была в культуре почти всегда одиозной. И все же предприниматели делали и делают огромную работу - они организуют производство товаров, которые очень нам нужны, и апелляции Лужина к рынку, к экономической системе, обеспечивающей экономический прогресс, вполне состоятельны. Но для Достоевского такого рода рассуждения были очень далеки. В письме В.А.Алексееву от 76 июня 1876 года он предложил другой исход, вполне утопичный - пусть люди сначала возлюбят друг друга и тогда они будут свободно работать на своего ближнего (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.29. Кн.2. Л., 1986, с.85).
Карл Маркс справедливо писал, что у созревающего капитализма из каждой поры сочится пот и кровь. И все же здесь присутствовала некая перспектива - капитализм, достигший зрелости и поставленный под контроль народа, способен накормить и обеспечить людей. Вопрос в другом: стоит ли смысл жизни видеть именно в приобретении богатства? Противопоставляя народу образованную часть общества, Достоевский устами старца Зосимы говорит по этому поводу:
"Не то у высших. Те вслед науки хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа... У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай", - вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей?"Дело не в промышленности, а в нравственности", - утверждает в рукописных заметках к роману "Бесы" Князь, прототип Николая Ставрогина (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.11. Л., 1974, с.196). Скепсис Достоевского по отношению к науке и рынку можно проиллюстрировать следующим диалогом из того же тома полного собрания сочинений:У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных - зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение, тем что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу, как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок.
Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить ее. У тех, которые не богаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей, зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: свободен ли такой человек?"
Шатов: "Они говорят в науке сила". Князь же справедливо утверждает: "Наука нравственного удовлетворения не дает; на главные вопросы не отвечает" (Там же, с.177). И с этим вполне можно согласиться. Но это еще не повод для того, чтобы оскорблять науку и свободное предпринимательство. И я не понимаю, почему христианскую веру нельзя совместить с научными изысканиями и свободным предпринимательством? В связи с этим сошлюсь на известную работу немецкого философа и социолога Макса Вебера, который в работе "Протестантская этика и дух капитализма" (1905) связал рождение капитализма с протестантской трудовой этикой.
И совсем уж странным кажется известное признание, сделанное Достоевским консервативному журналисту Александру Суворину. Оказывается, у Достоевского были планы сделать Алешу Карамазова в романе-продолжении революционером и отправить его на эшафот. Есть также мнение, что сама фамилия Карамазов является лишь слегка видоизмененной фамилией террориста Дмитрия Каракозова, стрелявшего в царя (Гроссман Л. Достоевский. М., 1965, с.569).
Игорь Волгин в книге "Последний год Достоевского" (М., 1990) подробно анализирует свидетельство Суворина и приходит к выводу, что оно соответствует действительности. Более того, Суворин, как оказалось, не был единственным человеком, кого Достоевский посвятил в эти свои странные литературные планы (Волгин И. Последний год из жизни Достоевского. М., 1990, с.26).
Интересно, что в своих романах Достоевский сам создал целый набор утопий, в которых отчасти как бы утолялась жажда жизни вечной. Ниже я хотел бы их перечислить.
Клод Лоррен. Пейзаж с Ацисом и Галатеей, 1657 г.
Владимир Днепров полагает, что, глядя на картину Лоррена, Достоевский с необычайной силой пережил образ земного рая, который предстал перед ним не как гадание, а как осуществленная мечта (Днепров В.В. Идеи, страсти, поступки. Из художественного опыта Достоевского. Л., 1978, с.238). Образы этой картины присутствуют далее во Сне Ставрогина ("Бесы"), не вошедшем текст романа, а затем в повторяющем его Сне Версилова ("Подросток"). При этом писатель прямо вставляет в этот Сон минимальное описание картины Лоррена:
"Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон...В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу - "Асис и Галатея"; я же называл ее всегда "Золотым веком", сам не знаю почему… Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль… Точно так, как и в картине - уголок греческого Архипелага, причем время как бы перешло на три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее побережье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце - словами не передашь… Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век - мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть! И все это ощущение я как будто пережил в этом сне; скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца - все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами. Помню, что я был рад. Ощущение счастья, мне еще не известного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь".Замечу, что Достоевский прямо никак описанную выше утопию не дискредитирует, за исключением мягкой негативной оценки - "высокое заблуждение человечества". Стоит иметь в виду, что утопия Золотого века присутствует в дальнейшем творчестве Достоевского, хотя и лишается при этом атеистического содержания.
Герой рассказа - отчасти продолжение и даже завершение Парадоксалиста, героя "Записок из подполья", написанных еще в начале послекаторжной литературной карьеры Достоевского. Это абсолютно отъединенное от мира людей, презираемое и полное мрака существо. Его рассказ сам похож на тягостный и нереальный сон.
И вот однажды ему вдруг стало "все равно" - безразлично, существует мир или нет, безразлично, существуют люди или нет. Более того, ему показалось, что мир скорее не существует, и прежде тоже ничего не было, а только почему-то казалось, и никогда ничего больше не будет. В мрачный и дождливый осенний вечер Смешной человек возвращается домой. В разрыве облаков он видит звезду, и она подсказывает ему мысль убить себя. Он давно уже заготовил револьвер, но, придя домой и сидя в кресле с револьвером в руках, задумавшись, вдруг заснул. Это его и спасает. Смешному человеку снится, что он стреляет в себя, отстраненно он наблюдает собственные похороны и, наконец, оказывается в могиле. Там он вдруг чувствует, что на его закрытый глаз с крышки гроба падает капля воды, потом другая, потом третья. И тогда он воззвал к Властителю всего того, что совершалось с ним:
"Кто бы ты ни был, но если ты есть и если существует что-нибудь разумнее того, что теперь совершается, то дозволь ему быть и здесь. Если же ты мстишь мне за неразумное самоубийство мое - безобразием и нелепостью дальнейшего бытия, то знай, что никогда и никакому мучению, какое бы ни постигло меня, не сравниться с тем презрением, которое я буду молча ощущать, хотя бы в продолжение миллионов лет мученичества!"И вдруг могила разверзлась, и он почувствовал, что Некто несет его к звезде, к той самой звезде которая подсказала ему убить себя. Он видит планету, и она оказывается двойником нашей Земли. На ней он видит знакомые ему очертания материков и Греческого архипелага. Он попадает туда, и там живут счастливые люди.
"Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной. Высокие деревья стояли во всей роскоши своего цвета… Мурава горела яркими ароматными цветами… И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, - о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших в самые первые годы из возраста, можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость... Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди несогрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с той только разницей, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем...Эти люди тоже смертны, но они умирали в живой связи с природой и другими людьми, подобно библейским патриархам, "насыщенные днями" - в благе. Более того, они инстинктивно веровали в бессмертие души, а потому смерть также как и сон не вызывала у них ужаса. Эти люди в нашем смысле не поклонялись Богу, но они жили какой-то особой жизнью единения со всей Вселенной.У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались еще с умершими своими даже и после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих, и для умерших, еще более расширение соприкосновения с Целым вселенной".
Тем не менее, кончилось все тем, что он... развратил их всех. Как смертоносная бацилла он заразил грехом всех, и там настало то же, что и на Земле - ложь, похоть, жестокость и боль. Люди этой планеты пытались создавать политические союзы и даже "религию небытия". Смешной человек в ужасе от того, что он натворил, хотел принести себя в жертву и учил их как сделать крест, но люди лишь смеялись над ним. В момент кульминации ужаса он проснулся, но этот сон стал для него источником убежденности, что рай на земле все же возможен - люди могут быть счастливы, не потеряв при этом способности жить на земле. Он становится Проповедником. Он по-прежнему знает, что смешон, и все же он несет людям благую весть о том, что на земле можно жить безгрешно (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, март, рассказ "Сон смешного человека" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.104).
В этом фантастическом рассказе позднего Достоевского причудливо сплелись языческие, утопические и христианские мотивы. Даже в самом сюжете полета к звезде усматривают аллюзии на известную утопию ученика Шарля Фурье Виктора Консидерана, с которой Достоевский был знаком - по крайней мере она упоминается Достоевским в романе "Бесы" - в ироническом контексте. Заметим также - Смешной человек в своей проповеди ничего не говорит о Боге, он проповедует лишь любовь к ближнему, и в этом смысле "Сон смешного человека" - почти социалистическая утопия.
И все же оценить эту утопию как атеистическую очень трудно. Замечу, что счастливые люди с планеты-двойника не могут вообще обойтись без религии, хотя она приняла у них своеобразные формы. У них нет храмов, но есть "живое и беспрерывное единение с Целым вселенной", а также вера в бессмертие души, что явно выводит эту утопию за пределы чисто атеистических.
"Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкой, - что бой уже кончился, и борьба улеглась. Настало затишье, - и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до пор питавший и гревший их, отходил, как это величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена... И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство... Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в такой мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле - ему как отец и мать. "Пусть завтра последний день мой, - думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, - но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их" - и эта мысль, что они останутся, все также любя и трепеща друг друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть".В другом отрывке, который не был включен в окончательный текст книги, Версилов сообщает:
"Пусть я умру без следа, но останется в них память о том, что я жил и любил их, а когда прейдут и они и настанут совсем другие, то и тысячелетия спустя будут помнить новые люди об нас всех, прежде живших, что мы жили и любили их раньше, чем они пришли на свет, и желали бы видеть их счастье. И пусть под конец кончится вся земля и потухнет солнце, то все же где-нибудь останется мысль, что все это было и послужило чем-то всему, и люди полюбили бы эту мечту" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.17. Л., 1976, с.336).Писательница Людмила Симонова-Хохрякова в беседе с Достоевским заметила, что его атеисты из утопии Андрея Версилова напоминают идеальных христиан. Писатель на это ответил: "Мне бы хотелось, чтобы они были такими, но это мечта. Они без Бога перегрызут горло друг другу, и больше ничего" (Симонова-Хохрякова Л.Х. Из воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском // Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т.2. М., 1990, с.345).
Нужду людей во Христе остро ощущал и сам Версилов. Он долго думал, возможно ли придуманное им единение людей, потерявших веру в Бога. "Сердце мое, - говорит он, - решало всегда, что невозможно, но некоторый период, пожалуй, возможен". И все же Версилов завершает свою утопию явлением Христа:
"Замечательно, что я всегда кончал картину мою видением как у Гейне "Христа на Балтийском море". Я не мог обойтись без Него. Не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним и говорил: "Как могли вы забыть Его?" И тут как бы пелена упадала со всех глаз, и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения".
"Они и не подозревают, что скоро придет конец всему и всем их прогрессам и болтовне. Им и не чудится, что ведь антихрист-то уже родился и идет он... идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, ближе, чем думают!" (Тимофеева В.В. (Починковская О.). Год работы с знаменитым писателем // Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т.2, М., 1990, с.180).Тем не менее, рядом с подобными подспудными страхами в Достоевском жила убежденность в грядущей победе Царства Божия на земле - место фаланстера Шарля Фурье во внутреннем мире Достоевского заняла крестьянская община, объединенная верой во Христа, братское единение всех людей в лоне Церкви.
Не случайно, что отец Сергий Булгаков называл Достоевского "христианским социалистом" (Булгаков С.Н. Неотложные задачи // Булгаков С.Н. Христианский социализм. Новосибирск, 1991, с.44). Симптоматично и то, что Николай Бердяев однажды рискнул назвать писателя "христианским коммунистом" (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с.72). Любопытно, что сам Достоевский по поводу своей утопии иногда использовал термин "русский социализм". Суть этого проекта Достоевский в "Дневнике писателя" описывал так:
"Я не про здания церковные говорю и не про причты, я про наш русский "социализм" теперь говорю, цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее... Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1881 год, январь, статья "Первый корень" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.27, Л., 1984, с.18-19).Замечу, что проект "русского социализма" Достоевского предполагал тесную связь будущей религиозной коммуны с землей, на которой она бы существовала. Эту жизнь в единстве с землей писатель противопоставлял "фабричному разврату". Он утверждал, что дети должны родиться на земле, а не на мостовой. По отношению к своей утопии писатель использовал термин "Сад": "Человечество обновится в Саду и Садом выправится - вот формула" - пишет он в "Дневнике писателя" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, июль и август, статья "Земля и дети" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.23. Л., 1981, с.98).
Мостовую Достоевский связывает с большими городами - продуктом деятельности буржуазии. Свой же идеал он, очевидно, искал в добуржуазном, крестьянском прошлом. "В земле, в почве есть нечто сакраментальное", - пишет Достоевский в "Дневнике писателя" (Там же, с.98). И по контрасту высказывание, которое уже приводилось выше, по поводу того, что можно жить без Америки и железных дорог: "Железные дороги портят. Этим не наполнишь жизнь, одна красота есть цель, для которой живет человек" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.24. Л., 1982, с.233).
При этом нельзя сказать, что Достоевский был законченным антиурбанистом и отрицателем техники. Он видел возможность гармонии крестьянского труда и труда рабочего. В той же статье из "Дневника писателя" за июль-август 1876 года, где Достоевский описывает утопию Сада, он находит возможности для одухотворенности в том числе фабричного труда:
"Фабрика тоже дело законное и родится всегда подле возделанной уже земли: в том ее и закон. Но пусть каждый фабричный работник знает, что у него где-то там есть Сад, под золотым солнцем и виноградниками, собственный, или, вернее, общинный Сад, и что в Саду живет и его жена... И фабрик-то, может, нечего бояться, может - и фабрика-то среди Сада устроится. Одним словом, я не знаю, как это все будет, но это сбудется, но это сбудется, Сад будет. Помяните мое слово хоть через сто лет и вспомните, что я вам об этом в Эмсе, в искусственном саду и среди искусственных людей, толковал. Человек обновится в Саду и Садом выправится - вот формула. Видите, как это было: сначала были замки, а подле замком землянки... В наш век произошла страшная революция, и одолела буржуазия. С ней явились страшные города... Теперь ждут третьего фазиса: кончится буржуазия и настанет обновленное человечество. Оно поделит землю по общинам и начнет жить в Саду" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, июль и август, статья "Земля и дети" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.23. Л., 1981, с.95-96).В "Ряде статей о русской литературе" за 1861 год, которые были опубликованы в издаваемом братьями Достоевскими журнале "Время", излагается несколько иная версия утопии. Там Достоевский развивает проект "Новой Руси", которая возникнет в результате слияния сословий. Произойдет это согласно Достоевскому легко и просто, поскольку "нет у нас сословных интересов, потому что и сословий-то в строгом смысле не было". Народ одарит интеллигенцию своей правдой жизни, а интеллигенция народ - наукой (Достоевский Ф.М. Ряд статей о русской литературе // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.18. Л., 1978, с.50). Но разве это не утопия?
При этом нельзя сказать, что Достоевский не видел пропасти между образованным классом и народом. В одной из статей, опубликованных в журнале "Время" в 1861 году, он пишет именно о "пропасти", и все же далее он сообщает: "Мы оптимисты, мы верим. Русское общество должно соединиться с народною почвою и принять в себя народный элемент" (Достоевский Ф.М. Ряд статей о русской литературе // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.19. Л., 1979, с.6-7). Но куда при этом денутся богатые, то есть те, кого принято считать хозяевами жизни? На этот счет в поучениях старца Зосимы есть некая мысль-исход:
"Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно, наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью, и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру... Буди, буди!"По поводу этой сентенции русский писатель Викентий Вересаев иронизировал: "Вот она, желанная будущая гармония, о которой так безнадежно тоскует Иван Карамазов. Бедный что-то такое поймет, уступит богатому, предоставит своим ребятам по-прежнему чахнуть с голоду, а дочь свою пошлет дорогою Сонечки Мармеладовой. Богатый же останется при своем богатстве да получит в придачу "благолепный стыд"... Хорошо, что святой старец говорит хоть проникновенно, но тихо. А то бы с другого берега пропасти его услышал Иван Карамазов и расхохотался бы так, что святой старец покраснел бы от стыда, весьма мало благолепного" (Вересаев В. Живая жизнь. М., 1991, с.53).
Богач в самом деле едва ли устыдится и уж тем более едва ли захочет серьезно поделиться с бедными деньгами. Даже благотворительность, которой занимаются богатые люди, нередко служит им для получения дополнительных бонусов и самоудовлетворения. Ситуация, описывающая богача и бедного Лазаря, исчезнет лишь за пределами этого мира. Классовый мир невозможен. Возможен только классовый компромисс. И утопия на земле тоже невозможна, она возможна лишь после окончания истории, после Страшного Суда и утверждения Царства Божия.
"Царство Божие внутрь вас есть", - утверждал Иисус Христос (Лк.17:21). Умирающий брат Зосимы Маркел учил: "жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра и стал бы на всем свете рай". Эту же мысль высказал в беседе со старцем Зосимой Таинственный посетитель: "Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во мне кроется, и, захочу, завтра же настанет он для меня в самом деле и уже на всю мою жизнь". Таинственный посетитель также утверждал, что всякий человек за все виноват помимо своих грехов, и когда люди это поймут, мгновенно настанет Царство Божие на земле. Что касается самого старца Зосимы, то он по этому поводу высказался так:
"Господа, посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей".Близкие по смыслу суждения высказывает в тетрадях к ненаписанному роману "Житие великого грешника" его герой Голубев. Он говорит примерно следующее: мир создан совершенным, рай незримо присутствует в этом мире, и все несчастья происходят от нарушения человеком закона, но это можно поправить в одно мгновение (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.114).
Идея, согласно которой правильная мысль человека способна перевернуть не только его бытие, но также общество и мир в целом, похоже, вообще была для Достоевского одной из самых заветных. Вот характерный фрагмент из диалога богоборца Алексея Кириллова с Хроникером из романа "Бесы":
"- Все хорошо.Согласно Кириллову, по крайней мере это следует из приведенного выше диалога, если человек вдруг прозреет и поймет, что он хорош, все мгновенно изменится, и тогда никто с голоду не умрет, и не обесчестит девочку, и тогда наступит рай.- Все?
- Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется. Я вдруг открыл.
- А кто с голоду умрет, кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
- Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им нехорошо. Вот вся мысль, все, больше нет никакой!"
Эту же утопическую мысль о возможности мгновенного скачка в Царство Божие посредством прозрения можно обнаружить в "Дневнике писателя" за январь 1876 года в статье с характерным названием "Золотой век в кармане". Пребывая на балу, кажется в честь Рождества, писателя посетила по его собственному признанию "фантастическая и донельзя дикая мысль":
"Что если б каждый из них узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, - куда ума! - остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них!" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, январь, статья "Золотой век в кармане" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22. Л., 1981, с.12).
Итак, если бы люди могли почувствовать, насколько они хороши, мир бы мгновенно изменился. По крайней мере именно так часто думал сам Достоевский.
"Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекари-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегните зла, что душа человеческая остается та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1977, июль-август, статья "Анна Каренина как факт особого значения" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25, Л., 1983, с.201).Это совершенно верная христианская мысль, поскольку согласно нашей доктрине человек радикально испорчен первородным грехом. В этом смысле утопизм является ересью, не учитывающей онтологическую глубину греховности, сидящей в человеке. В связи с этим стоит признать, что критика утопизма Достоевского со стороны Константина Леонтьева оказалась справедливой. Возражения у Леонтьева вызывала убежденность Достоевского в том, что христианство в будущем победит на всей земле. Леонтьев в связи с этим писал:
"Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы; а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре... Христос пророчествовал не гармонию всеобщую (мир всеобщий), а всеобщее разрушение... Верно только одно, - точно одно, одно только несомненно - это то, что все здешнее должно погибнуть!" (Леонтьев К. Собр. соч. Т.8. М., 1912, с.189).Кроме того, Леонтьев в статье "Над могилой Пазухина" относительно русского народа высказался так: "Через какие-нибудь полвека, не более, он из народа "богоносца" станет мало-помалу, и сам того не замечая "народом-богоборцем" и даже скорее всякого другого народа, быть может" (цит. по Бочаров С.Г. Леонтьев и Достоевский // Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 1996, с.172). Леонтьев подозревал, что революция произойдет именно в России и даже предрекал, что Романовы отрекутся от престола (Адрианов Б. Место и значение К.Н.Леонтьева в русской философии // К.Леонтьев, наш современник. СПб., 1993, с.7). Несовпадение состоит здесь только в том, что отказ от Бога состоялся не постепенно, а одномоментно - в результате катастрофы, именуемой Октябрьским переворотом.
Крах "коммунистической утопии" очевиден, но еще есть "либеральная утопия", которая реализуется сегодня в странах Запада. Европа в значительной мере является сообществом, в котором построено "общество потребления", основанное на демократии, науке, технологиях и рынке. Как уже говорилось выше, Достоевский скептически относился к "либеральной утопии". Может показаться, что он ошибся. Но не будем спешить с выводами. Напомним, что наука, рынок и социальное государство имеют глубокие корни в христианской ментальности.
О христианских корнях новоевропейской науки написано очень много, также как и о протестантских корнях капитализма, а социальное государство уходит корнями в христианскую благотворительность. В связи с этим возникает вопрос: удержатся ли надолго наука, свободное предпринимательство и социальные программы государства, если отрезать их от христианских корней?
А еще возникает вопрос - не перерождается ли "либеральная утопия" Запада в царство антихриста? Ведь если читать Библию, то утопия либералов закончится именно этим. Тема эта не популярна среди европейски настроенных интеллигентов России, и она прочно ассоциируется с конспирологией и искателями жидо-масонского заговора. Тем не менее, нарождающийся "новый мировой порядок", глобализация, единый мир и единый рынок дают пищу для конспирологических идей.
Царство Запада кажется образцом демократии и прав человека, но уже сегодня наблюдаются тенденции к ограничению свободы слова, исходя из соображений о терпимости к различным точкам зрения и нравам. Пример - споры вокруг сексуальных меньшинств. Вам на Западе быстро заткнут рот, если вы будете осуждать, скажем, гомосексуализм. Можно предполагать, что со временем будет запрещено подвергать критике синкретичную религиозность, призванную объединить весь мир. Приверженность своей религии будет рассматриваться как догматизм и опасность для общества.
Общество стало таким, что его жителей стало гораздо легче контролировать благодаря современным технологиям. В этом смысле симптомом стало уничтожение натурального крестьянского хозяйства. Легко контролируемым процессом сегодня становится покупка товара. Современная техника здесь приблизила нас к ситуации, описанной в Апокалипсисе, где утверждается, что в царстве антихриста покупка товаров будет осуществляться благодаря начертанию "зверя" на лбу или на руке (Отк.13,16-17).
В черновых заметках к "Дневнику писателя" Достоевский противопоставил упрекам в утопизме в свой адрес идею тысячелетнего царства Христова, присутствующую в Апокалипсисе (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.26. Л., 1984, с.506). В рукописных заметках к роману "Бесы" он также сообщает, что мы несем человечеству "первый рай", а именно тысячелетнее Царство Христово:
"Никогда еще мир, земной мир, земля - не видели громадной идеи, которая идет теперь от нас с Востока на смену европейских масс, чтобы возродить мир... Мы несем миру единственно, что мы можем дать, а вместе с тем единственно нужное: православие, правое и славное вечное исповедание Христа и полное обновление нравственное Его именем. Мы несем 1-й рай 1000 лет, и от нас выйдут Энох и Илия, чтобы сразиться с антихристом, то есть духом Запада" (Там же, с.167-168).При этом Достоевский развивал тезис о не катастрофическом наступлении этого тысячелетнего царства, причем лидером здесь будет именно Россия (Гачева А.Г. Царство Божие на земле в понимании Ф.М.Достоевского // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Вып.4. Петразаводск, 2005, с.319). Повторюсь, такого рода мечтания носят явно утопичный характер.
Думается, совершенно прав отец Андрей Кураев, который в книге с характерным названием "О нашем поражении" вслед за апостолом Иоанном, автором Апокалипсиса, предрекает временное поражение Церкви. В Апокалипсисе об антихристе написано, что "дано было ему вести войну со святыми и победить их" (Отк.13:7). Победа нам будет дана лишь после последней битвы между антихристом и народом Божиим и за пределами человеческой истории.
Однако для нас в этой статье важно другое, а именно, что чисто атеистические утопии в мире Достоевского потерпели крах. И это является поводом для того, чтобы посомневаться не только в атеистических утопиях, но и в самом атеизме.
Настоящий документ размещен на сайте RussianLutheran.org с согласия автора. Документ нельзя распространять без разрешения автора.