"Религиозное народничество" Федора Достоевского: русский "народ-богоносец" как сакральный организм

Алексеев Вячеслав

Достоевский рассматривал русский народ как некий сакральный организм, как святой источник, к которому интеллигенция должна припасть, чтобы почерпнуть в нем веру в Бога. И это уже есть определенного сорта мистика, а именно перенесение религиозного отношения с Бога на субъект этого мира - на русский народ. Достоевский много сомневался в бытии Бога, однако он видел рядом с собой искренне и наивно верующий русский народ, и это обстоятельство, по-видимому, помогало ему освобождаться от собственных религиозных сомнений.

При этом стоит иметь в виду, что русский народ Достоевский мыслил лишь вместе с землей, на которой этот народ жил. Тесную связь народа с землей хорошо иллюстрирует выразительное и емкое высказывание католического философа Романо Гвардини из книги "Человек и вера" (Брюссель, 1994):

"Народ стоит у истоков бытия. Он сросся в единое целое с землей - той землей, по которой он ходит, на которой трудится и благодаря которой живет. Он органически включен в общий контекст природы, в биологические циклы света и роста. И он ощущает, быть может подсознательно, единство Вселенной. Несмотря на нищету и греховность народа, именно здесь обитает подлинный человек, обладающий, вопреки всей своей "запущенности", здоровым ядром и служащий неотъемлемой частью сущностной структуры бытия" (Гуардини Р. Человек и вера. Брюссель, 1994, с. 12, 14).

Культ простого человека в истории человечества является хоть и относительно редким, но достаточно заметным явлением. Его можно обнаружить уже в Евангелии, где присутствуют следующие слова о вере: "утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам" (Мф.11:25). Эта мысль в дальнейшем повторяется в Первом Послании апостола Павла к Коринфянам:

"Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее" (1 Кор.1:27-28).

Простого человека прославлял Николай Кузанский в "Книгах простеца" (1450). Позднее Жан-Жак Руссо разработал уже чисто светский, безрелигиозный культ "простодушного дикаря". На самом деле культ простого человека в той или иной мере можно найти в разных культурах стран Европы. Но Россия второй половины XIX века в этом смысле совершенно особый пример. Я нашел лишь один сравнимый по влиянию вариант - это культ земли и крестьянина в немецком движении начала XX века "фелькише", которое условно можно перевести как "народники". Замечу, что именно из этой мутной среды выросла позднее Национал-Социалистическая Немецкая Рабочая Партия Адольфа Гитлера. Так что мечтания об особой духовности простого народа далеко не всегда оказываются безобидными.

Даже на фоне немецких "фелькише" русские народники выглядели ярко и самобытно. Вообще говоря, дать точное определение движению народников достаточно трудно в виду его разнообразия. Можно, однако, предложить очень простое и не очень строгое определение - общим для русского народничества было усмотрение в народе источника правды, мудрости и духовности. Немецкие "фелькише" разрабатывали чисто националистическую доктрину "почвы" и "крови". Что же касается русских народников, то они присутствовали в самых различных политических группах, начиная от сторонников социализма и кончая откровенными националистами.

В известном смысле народниками были славянофилы. Однако, народничеством увлекались и многие их оппоненты - сторонники "русского социализма", усматривавшие в русской крестьянской общине ячейку будущего общества, основанного на социальной справедливости. При этом радикальные народники-социалисты вслед за Николаем Чернышевским выступали за революционный путь утверждения социализма в России и стали предтечами русской революции. В некотором смысле народнической, по крайней мере на словах, была и сама идеология царизма. Это проявило себя в известной формуле-триаде министра народного просвещения Сергея Уварова - "православие, самодержавие, народность".

Достоевский в период своего пребывания в обществе Михаила Буташевича-Петрашевского проявлял определенный интерес к идеям французских социалистов и либералов-западников. По-видимому, иногда он по запальчивости склонялся даже к идее насильственного освобождения крестьян. Однако, на каторге по многочисленным заверениям самого Достоевского он радикально пересмотрел свои убеждения и отказался от социалистического народничества. Тем не менее, народником и утопистом он быть не перестал. Просто место фаланстера Шарля Фурье у него заняла крестьянская община, объединенная верой в Иисуса Христа.

"Перерождение убеждений"?

Достоевский неоднократно утверждал, что именно на каторге он обрел веру в "русский народ", "русского Бога" и "русского Христа". По этому поводу он в "Дневнике писателя" высказался так:

"Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился в "европейского либерала" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1880, август, статья "Об одном самом основном деле" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.26. Л., 1984, с.152).

Здесь стоит не упускать из виду, что Достоевский изначально был воспитан как христианин и патриот. К нему и к его брату Михаилу приходили священники, которые наставляли их именно в православном и патриотическом духе. И сами родители Достоевского тоже воспитывали своих детей именно в таком духе. В частности, им читалась "История Государства Российского" Николая Карамзина.

Николай Лосский утверждал, что особо сильное впечатление на Достоевского производили народные рассказы о христианских мучениках и подвижниках, которые он мог услышать от прислуги и от крестьян, а потом - от каторжников (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.37).

Так это или нет, научился ли Достоевским таким легендам от каторжников,- это еще большой вопрос. Вызывает сомнения и влияние прислуги на юного Достоевского. Все-таки основным источником воспитания является семья, а не прислуга. Однако, Достоевский сам писал о соприкосновении с простым народом в детстве. В "Дневнике писателя" он сообщает об устной традиции рассказывания в народе сказаний о жизни святых из Четьи-Минеи:

"Я сам в детстве слышал такие рассказы прежде еще, чем научился читать. Слышал я потом эти рассказы даже в острогах у разбойников и разбойники слушали и воздыхали" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, статья "О безошибочном знании необразованным и безграмотным русским народом главнейшей сущности восточного вопроса" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.215).

Слепо верить во все это нет смысла. Известно, правда, что для Достоевского была очень важна молитва к Богородице: "Все упование на Тебя возлагаю, Матерь Божия, сохрани мя под кровом Своим", которой его еще в трехлетнем возрасте научила няня (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.36). Так что какое-то влияние в детстве на писателя со стороны простого народа, по-видимому было.

Достоевский не раз утверждал, что во время пребывания в Петербурге он отпал от христианства. Однако, как однажды заметил сам писатель, человек не только живет, но также сочиняет свою жизнь. Кроме того, в письме к Эдуарду Тотлебену от 24 марта 1856 года Достоевский сообщил, что способен "искажать самые обыкновенные факты и придавать им другой вид и размеры" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.28. Кн.1. Л., 1985, с.224).

Достоевский в самом деле иногда неосознанно искажал факты и создавал из своей биографии мифы. В частности, как уже говорилось выше, Достоевский неоднократно утверждал, что именно на каторге в его душе произошло "перерождение убеждений", в ходе которого он обрел веру в "русского Бога" и "русского Христа". Одному своему почитателю Достоевский в личной беседе чуть ли не всерьез пожелал самому побывать на каторге, чтобы научиться там вере в Бога (Зеленецкий А.А. Три встречи с Достоевским // Исторический вестник, 1901, № 3, с.1027). Аналогичное признание Достоевский сделал писателю Всеволоду Соловьеву:

"О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно. Ах, если бы вас на каторгу!" (Соловьев Вс. В. Воспоминания о Ф.М.Достоевском // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т.2, М., 1990, с.212).

На каторге писатель действительно приобрел совершенно уникальный опыт, и было бы странным полагать, что с ним в этот период не произошло ничего значительного. Но это еще не значит, что там он отверг социалистические утопии и стал религиозным человеком. На самом деле православным христианином он был еще до каторги, а социалистические иллюзии он не смог изжить до конца своей жизни.

Согласно воспоминаниям соучеников Достоевского по инженерному военному училищу, он был тогда очень религиозен. Что же касается охлаждения Достоевского к вере в годы пребывания в Петербурге, то Николай Лосский на основании анализа использования религиозных терминов в письмах Достоевского замечает, что до середины 1840 года в них часто встречается имя Божие, а также упоминания о Провидении и благодати. Однако далее - где-то после 1841 года, то есть еще до знакомства с Виссарионом Белинским, - в письмах нередко имеет место чисто формальное использование слова "Бог" (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.38). Может быть, это и так, но тогда не понятно - в чем причина такого охлаждения веры?

Особое отпадение Достоевского от веры в Бога, конечно, могло иметь место в результате знакомства писателя с Виссарионом Белинским, начавшегося летом 1845 года и продлившегося до их разрыва в начале 1847 года (Там же, с.40). Но даже тогда, если верить "Дневнику писателя", Достоевский находился под обаянием "сияющей личности самого Христа". В этом он никак не мог сойтись с Белинским, который вообще иногда считал возможным говорить о Христе матом. Реакцию писателя на такого рода эскапады известный критик-радикал описывал так:

"Мне даже умилительно смотреть на него, каждый-то раз, когда я вот помяну Христа, у него все лицо изменяется, точно заплакать хочет" (Достоевский Ф.М Дневник писателя, 1873, статья "Старые люди" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.11).

По мнению Николая Лосского пресловутое отпадение от веры в период знакомства с Белинским могло состоять лишь в утрате церковного учения о Христе как о Богочеловеке при сохранении Его морального авторитета. Кроме того, Лосский утверждает, что в Достоевский в 1846 году не был у причастия, возможно даже, начиная с 1844 года, то есть с момента, когда он вышел в отставку и до знакомства с Белинским (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.40). Но это всего лишь предположения, не подкрепленные ни одним реальным свидетельством.

После разрыва с Белинским Достоевский примкнул к обществу Михаила Буташевского-Петрашевского. Однако, по свидетельству Николая Спешнева, одного из членов этого общества, Петрашевский раздражал писателя, поскольку глумился над религией (Там же, с.43). Врач Степан Яновский в своих воспоминаниях сообщает, что в 1847-1849 гг., то есть еще до ареста писателя, Достоевский был для него примером христианина, называет его "патриотом из патриотов и верующим", всегда опирающимся на "истины Евангелия", а вовсе не на "социал-демократический устав 1848 года". Характерно свидетельство Яновского о Достоевском, что "вернейшим средством у него всегда была молитва" (Яновский С.Д. Воспоминания о Достоевском // Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т.1. М., 1990, с. 245-246). В 1847 и в 1849 году они вместе говели и праздновали Пасху, при этом у Яновского не было впечатления того, что Достоевский делал все это для проформы (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.40).

Лишь один раз в воспоминаниях Яновского промелькнула ссылка на книгу французского социалиста Луи Блана, которую Достоевский сочувственно упомянул в разговоре с братом Михаилом. Самому Яновскому писатель однажды сказал, что ходит к Петрашевскому просто потому, что там можно "полиберальничать" (Яновский С.Д. Воспоминания о Достоевском // Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т.1. М., 1990, с.233, 245, 249).

Между тем, в "Дневнике писателя" Достоевский пишет о том, что после разрыва с Белинским он "страстно принял тогда все учение его", что, очевидно, должно было подразумевать также атеизм Белинского (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Старые люди" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.12). Но это явно противоречит воспоминаниям Яновского, наверное, что-то просто прошло мимо его внимания. Сам Яновский пишет о том, что Достоевский поражал его широтой своих увлечений. Известно, что Достоевский состоял в тайной группе Николая Спешнева - весьма радикального человека, планировавшего организацию тайной типографии.

Тем не менее, и в тот период Достоевский, судя по всему, оставался христианином. В этом убеждает его поведение на эшафоте. Когда был объявлен приговор о казни участников "заговора" петрашевцев путем "расстреляния", Достоевский, подойдя к Спешневу, сказал ему почему-то по-французски: "Мы будем вместе с Христом". "Горстью праха", - иронично отозвался атеист Спешнев (Литературное наследство. Т.63, М., 1956, с.188). И эти слова Достоевского, очевидно, стоили дорого, поскольку писатель был совершенно убежден в том, что через несколько минут он будет казнен.

В "Дневнике писателя" Достоевский пишет о том, что "перерождение убеждений" произошло с ним именно в результате пребывания на каторге. Более того, он рисковал утверждать, что их, петрашевцев, изменило "соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Одна из современных фальшей" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21, Л., 1980, с.134). Но очевидно, что здесь Достоевский просто приписывает собственную перемену убеждений другим своим коллегам по обществу Петрашевского. Судьбы петрашевцев после их выхода из каторги были различными, но к ортодоксальному православию и монархизму пришел, может быть, только один Достоевский.

Николай Лосский методом исключения попытался решить вопрос о том, в чем, собственно говоря, состояло "перерождении убеждений" писателя. Вроде бы Достоевский был религиозен и до каторги. От идеи социализма он не отказался до конца своей жизни. Просто социализм у него стал христианским. В результате, Лосский приходит к мнению, что изменилось лишь отношение писателя к царю и правительству. Он утверждает, что Достоевский "без сомнения" испытывал "припадки фанатического озлобления" против правительства в связи с тем, что крестьяне находились по сути в состоянии рабства (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское мировоззрение // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.72). Из этого следует, что Достоевский на каторге раскаялся именно в злости по отношению к царю. Но такое содержание "перерождения убеждений" выглядит как-то мелко и не очень убедительно.

Суть перемены, которая случилась с писателем на каторге, похоже, была загадкой и для него самого, раз он пишет: "Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Одна из современных фальшей" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.134).

Мне кажется, нет смысла искать в мировоззрении писателя один слишком конкретный элемент, который привнесла в его мировоззрение каторга. Вообще создается ощущение, что в процессе созревания Достоевского как личности углублялись лишь его исходные убеждения и противоречия, между тем как у Льва Толстого каждый следующий шаг в мировосприятии был обретением новых истин и забвением истин старых. Относительно Достоевского такого рода суждение высказал Григорий Померанц в эссе "Каторжное христианство и открытое православие":

"Достоевский не был человеком, способным успокоиться на системе взглядов, его мировоззрение вечно строилось и никогда не могло быть выстроено, всегда находилось в движении pro и contra, за и против, то примиряющихся, то снова враждующих" (Померанц Г. Каторжное христианство и открытое православие // Достоевский и мировая культура. Альманах №13. СПб., 1999, с.25).

Добавлю к этому еще одно признание Достоевского. Уже в 1859 году, то есть после возвращения из Сибири в Тверь Достоевский в беседе со Степаном Яновским, своим старым другом, который специально приехал встретиться с ним, утверждал, что помочь выдержать все испытания каторги ему помогла сильная вера. То есть уже на каторге Достоевский изначально верил в Бога. Это опять же плохо вяжется с развиваемым Достоевским мифом о том, что именно на каторге с ним произошло "перерождение убеждений", в том числе обретение веры в "русского Бога" и в "русского Христа" (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.50).

О том, что на самом деле произошло с Достоевским на каторге, остается лишь гадать, но я все же рискну высказать несколько соображений на этот счет. Русский поэт и приятель Достоевского Аполлон Майков однажды заметил: "Чем глубже скорби, тем ближе Бог" (цит. по Дунаев М.М. Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX веках. М., 2002, с.323). Увы, часто мы вспоминаем о Боге именно тогда, когда оказываемся в состоянии страдания и близости к смерти. Приведу характерное высказывание Дмитрия Карамазова, осужденного на каторгу за мнимое убийство своего отца:

"Как я буду там под землей без Бога?.. Если Бога с земли изгонят, мы под землей его сретим! Каторжному без Бога жить невозможно, невозможнее даже, чем некаторжному! И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн Богу, у которого радость! Да здравствует Бог и Его радость!"

Хотелось бы привести здесь еще одно высказывание Померанца:

"Каторга вызвала неудержимый рывок всего существа к образу Христа, вставшему со страниц Евангелия, к зримому образу Бога, который один мог уравновесить ужас Мертвого дома, не объяснить, не оправдать, а просто уравновесить всем собой, поглотить своей цельностью" (Померанц Г. Каторжное христианство и открытое православие // Достоевский и мировая культура. Альманах № 13. СПб., 1999, с.13).

Лосский справедливо заметил, что именно на каторге у Достоевского произошло существенное углубление его религиозной жизни (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.46-47). Каторга, вероятно, в самом деле существенно углубила веру Достоевского, однако не настолько, чтобы он вообще перестал сомневаться, о чем свидетельствует его письмо декабристке Наталье Фонвизиной, написанное вскоре после выхода с каторги 20 февраля 1854 года. В нем писатель признается, что будет сомневаться в бытии Бога до "гробовой доски" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.28. Кн.1. Л., 1985, с.176).

На каторге писатель столкнулся с откровенно преступными людьми, и, думается, если бы не это обстоятельство, Достоевский никогда бы не вышел за круг сентиментальности и либерального гуманизма, а романы "Преступление и наказание", "Бесы" и "Братья Карамазовы" никогда не были бы им написаны. Виктор Ерофеев в статье "Вера и гуманизм Достоевского (религия и культура)" высказывает мысль о крушении традиционного, либерального гуманизма у Достоевского, которое произошло с ним на каторге. Здесь имеется в виду отказ от сентиментального видения человека и обилие жестокостей в зрелых, послекаторжных романах Достоевского. И вовсе не случайно, что критик-народник Николай Михайловский посвятил Достоевскому свою печально известную статью с характерным названием "Жестокий талант". Здесь имеет смысл привести еще одну мысль Достоевского из "Дневника писателя", которая могла быть инспирирована лишь каторжным опытом:

"Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человеке глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1977, статья "Анна Каренина как факт особого значения" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25, Л., 1983, с.201).

Это явно христианская мысль, поскольку именно христианство настаивает на том, что человек по факту своего рождения уже грешен: он от природы поражен первородным грехом.

Каторга и каторжники

Как уже говорилось выше, причина "перерождения убеждений" писателя согласно его собственным заверениям состояла в "соприкосновении с народом". Причем этим самым "народом" были каторжники. В "Дневнике писателя" Достоевский утверждает, что все они считали себя преступниками, а потому каялись в своих преступлениях, тем самым признавая над собой авторитет Иисуса Христа:

"Я был на каторге и видал преступников, "решенных" преступников. Повторяю, это была долгая школа. Ни один из них не переставал считать себя преступником" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Среда" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.18).

Куражились согласно наблюдениям Достоевского только люди из глупеньких и новеньких, а вообще же среди каторжников не принято было говорить о собственных преступлениях. Вспоминая много позднее выражения лиц каторжников в церкви, Достоевский повторяет свою мысль о том, что все они признавали собственную преступность: "О, поверьте, никто из них не считал себя правым в душе своей!" (Там же, с.18).

Но все это явным образом противоречит "Запискам из Мертвого дома", где описывается целая галерея преступников, в своих преступлениях никак не кающихся. Среди них был Газин - каторжник-татарин, хладнокровно резавший детей и напоминающий писателю "огромного, исполинского паука, с человека величиною". Автор "Записок из Мертвого дома" на пересылке в Тобольске лицезрел еще одну преступную знаменитость - атамана разбойников Корнеева, в котором ужасало именно его духовное отупение. Плоть в нем до того брала верх над духом, что с первого взгляда на его лицо было понятно, что в нем осталась лишь одна дикая жажда чисто телесных наслаждений, сладострастия и плотоугодия. Еще одним примером каторжника, явно не каявшегося в своих поступках, был некий дворянин А-в, который виделся автору "Записок из Мертвого дома" в виде куска мяса, с зубами и желудком и с неутолимой жаждой самых грубых и зверских телесных наслаждений, способный за все это убить.

Однако были в Мертвом доме преступники и совсем иного типа, "дух" которых, напротив, одержал ощутимую победу над плотью. В частности, это был бандит Орлов, преступник из беглых солдат, который подобно Газину тоже хладнокровно резал стариков и детей. В "Записках из Мертвого дома" писатель сообщает о нем следующее:

"Я пробовал с ним заговорить об его похождениях. Он немного хмурился при этих расспросах, но отвечал всегда откровенно. Когда же понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать как с большим. Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо мною самым простодушным смехом, без всякой иронии, и, я уверен, оставшись одни и вспоминая мои слова, может быть, несколько раз он принимался про себя смеяться".

А вот еще одно замечание о каторжниках из "Записок из Мертвого дома":

"Большинство было развращено и страшно исподлилось... Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом".

Достоевский писал, что каторжники не любили говорить о своих преступлениях, но это еще не означало их скрытого раскаяния в содеянном. Писатель отмечал, что знал убийц до того веселых, до того не задумывающихся о своих преступлениях, что можно было биться об заклад, что "никогда совесть не сказала им никакого упрека":

"В продолжение нескольких лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении и что большая часть из них внутренне считает себя совершенно правыми".

С другой стороны, замечает Достоевский, кто мог проникнуть в самую глубину их сердец? Может быть, именно там они каялись в своих преступлениях. Но ведь можно было за столько лет пребывании среди каторжников усмотреть в них хоть какую-нибудь черту, свидетельствующую о внутренней тоске и о раскаянии. "Но этого не было, положительно не было", - сообщает писатель.

Эти признания автора из "Записок из Мертвого дома" лично меня убеждают в следующем: утверждение, что каторжники каялись в своих преступлениях, является позднейшей выдумкой Достоевского. А если это так, то ссылки Достоевского на "соприкосновение с народом" на каторге как на причину "перерождения убеждений" оказываются мифом, который писатель сочинил много лет спустя.

Этот тезис можно подтвердить тем, что какого-то особого "соприкосновения" с каторжниками у Достоевского вообще не было. Попав в острог, он отгородился почти от всех других преступников "железным занавесом". Да и сами каторжники не любили дворян. В связи с этим приведу часто цитируемое письмо Достоевского брату Михаилу от 30 января 1854 года. В нем писатель пересказывает то, что говорили каторжники дворянам:

"Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.28. Кн.1. Л., 1985, с.169).

Но были в каторжном опыте Достоевского и некие положительные моменты. В другом письме брату Михаилу он пишет:

"Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.28. Кн.1. Л., 1985, с.169).

Каторжники иногда просто удивляли Достоевского. Так, в "Записках из Мертвого дома" присутствует следующее наблюдение:

"В остроге было иногда так, что знаешь человека несколько лет и думаешь про него, что это зверь, а не человек. И вдруг приходит случайно минута, в которую душа его невольным порывом открывается наружу, и вы видите в ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственного и чужого страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в первую минуту даже не верится тому, что вы сами увидели и услышали".

Все это говорит о том, что преступники, с которыми жил Достоевский, все же не были одномерными существами. И это тоже был русский народ. Тем не менее, утверждать, что каторжники научили писателя вере в "русского Бога" и "русского Христа", едва ли имеет смысл. Однако существенное углубление религиозной жизни писателя на каторге, по-видимому все же состоялось.

Славянофильство и почвенничество

В общих чертах их доктрина была такова: Царь Петр I, "прорубив окно в Европу", породил разрыв между интеллигентным, дворянским слоем нации, ориентирующимся на культуру Запада, и народом, который остался православным. При этом образованный класс, следуя тренду, имевшему место в Европе, быстро перешел от теизма к скептицизму и атеизму, а единственным носителем веры в Бога и в православие оказался русский народ. Славянофилы настаивали, что у России есть свой самобытный путь развития, основанный на духовных истинах, сохраненных русским народом. Более того, согласно славянофилам именно Россия - страна-Мессия - должна донести православие до стран Запада, погрязших в скептицизме и в безверии.

Известно, что Достоевский начал интересоваться славянофилами еще до каторги (Осповат А.Л. Достоевский и ранние славянофилы // Достоевский: Материалы и исследования. Т.2, Л., 1976, с.175). Хотя, по воспоминаниям своего друга, философа Николая Страхова, Достоевский в начале 60-х годов "был почти вовсе не знаком с славянофилами" (Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М.Достоевского. СПб., 1883, с.204). В одном из писем из-за границы, написанном 8 сентября 1863 года брату Михаилу, Достоевский просит его передать Страхову, что он "с прилежанием" изучает славянофилов и вычитал у них кое-что интересное (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.28. Кн.2. Л., 1985, с.46).

После возвращения в литературную жизнь Достоевский попытался разработать принципиально новую национально-ориентированную концепцию, которую назвал "почвенничеством". Рупором этой концепции стал журнал "Время", который Достоевский стал издавать вместе со своим братом Михаилом. Журнал просуществовал с 1861 по 1863 год. При этом в программном документе, формулирующем идеологию нового журнала, излагалась чисто славянофильская идея о том, что реформа Петра разъединила образованный класс с народом (Штейнберг А.З. Система свободы Достоевского. Париж, 1990, с.83). Любопытно, что в журнале братьев Достоевских появлялись в числе прочих критические статьи в адрес газеты славянофила Ивана Аксакова "День". Такого рода заметки можно найти, в частности, в одном из номеров "Времени" за 1861 год. Однако позднее Достоевский уже счел необходимым поддержать газету Аксакова (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с.52-52).

Достоевский претендовал на оригинальность почвенничества как идеологии. Тем не менее, какого-либо фундаментального отличия почвенничества от славянофильства я так и не ощутил. В рукописных заметках к "Бесам" Достоевский сообщил, что "славянофилы - барская затея" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.11. Л., 1974, с.64). Там же Иван Шатов, герой романа "Бесы", перешедший от нигилизма в православие, утверждает:

"Славянофил думает выехать только свойствами русского народа, но без православия не выедешь, никакие свойства ничего не сделают, если мир потеряет веру" (Там же, с.186).

Между тем, Достоевский видел специфику и уникальность русского народа именно в том, что он один сохранил православие. В рукописных заметках к "Бесам" он писал:

"У нас православие, наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы русские сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего. Если же бы пошатнулась в народе вера в православие, то он тотчас же бы начал разлагаться, и как уже и начали разлагаться на Западе народы" (Там же, с.179-180).

Подобно славянофилам Достоевский считал русский народ Мессией, призванным спасти не только Россию, но и запутавшиеся страны Запада - одарить их нашим православием. Достоевский полагал, что только православие сохранило истину христианства. В связи с этим я хотел бы обратить внимание на программную статью Достоевского "Три идеи", опубликованную в "Дневнике писателя" в январе 1877 года.

По мнению Достоевского в мировой культуре существуют три основные религиозно-культурные идеи - католическая, протестантская и православная. При этом католическая идея исказила облик Христа тем, что соблазнилась светской властью, идеей Римской империи и попыталась насильственно объединить людей в Церкви. Реакцией на эту попытку оказался протестантизм, который Достоевский вообще не воспринимал всерьез, полагая, что это всего лишь ответ на злоупотребления властью со стороны католичества.

Другой реакцией на католическую идею стал социализм, который предложил миру идею социальной справедливости. К социализму Достоевский относился крайне отрицательно по причине атеизма социалистов тех времен. Но у него была также иная претензия к социализму - он считал эту доктрину переряженным вариантом католической идеи, поскольку социалисты тоже предполагали установить на земле царство социальной справедливости насильственным путем. Достоевский при этом предвидел, что без Бога социалисты прольют море крови во имя своих идеалов, что, собственно говоря, и произошло в России, а также в других странах, рискнувших поставить над собой коммунистический эксперимент.

Добавлю к этому, что несколько ранее, уже устами князя Льва Мышкина ("Идиот"), Достоевский оценил католицизм в качестве продолжения римской идеи, а именно идеи насильственного соединения всех людей в единый муравейник. Князь Мышкин утверждает:

"По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение западной Римской империи, и в нем все подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор так и идет".

Далее он по сути повторяет мысли писателя из статьи "Три идеи", согласно которой католицизм является источником социализма:

"Ведь и социализм - порождение католичества и католической сущности... Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! "Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности"".

В результате, единственной состоятельной религиозно-социальной идеей у Достоевского осталось лишь православие, лидером которого в тот период времени была Россия. В связи с этим Достоевский употребляет термин "славянская идея". Странно, однако, что он говорит о православии России как о "нарождающейся" силе. Между тем, к тому времени православие существовало почти тысячу лет (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, январь, статья "Три идеи" // Достоевский Ф.М. Полн. Собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.7).

Александр Долинин отмечает, что "крен" в сторону православия в журнале "Время" обозначился уже в 1863 году (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М. 1994, с.53). Добавлю к этому мысль из рукописных заметок к роману "Бесы", которую Достоевский хотел вложить в уста Ивану Шатову: "Христа может проповедовать лишь одна Россия. Богоносный народ - один только русский" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.11. Л., 1974, с.152). И как апофеоз всего этого учения - утверждение Достоевского, что мы несем человечеству "первый рай" - тысячелетнее Царство Христово:

"Никогда еще мир, земной мир, земля - не видели громадной идеи, которая идет теперь от нас с Востока на смену европейских масс, чтобы возродить мир... Мы несем миру единственно, что мы можем дать, а вместе с тем единственно нужное: православие, правое и славное вечное исповедание Христа и полное обновление нравственное Его именем. Мы несем 1-й рай 1000 лет, и от нас выйдут Энох и Илия, чтобы сразиться с антихристом, то есть духом Запада" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.11. Л., 1974, с.167-168).

Русский народ как тело Бога

В записной книжке за 1880-1881 год Достоевский пишет:

"Русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем у него ничего нет - да и не надо, потому что Православие все. Православие есть Церковь - увенчание здания и уже навеки... Кто не понимает Православия - тот никогда и ничего не поймет в народе" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.27. Л., 1984, с.64).

Дело, однако, в том, что в процессе обдумывания этой идеи у Достоевского, как замечает Дмитрий Мережковский, вместо прежней формулы - русский народ весь в православии, получилась другая - все православие в русском народе (Мережковский Д.С. Пророк русской революции // "Бесы": Антология русской критики. М., 1996, с.472). По этой причине у Достоевского родился культ "народа-богоносца". Я не уверен, был ли Достоевский изобретателем самого термина "народ-богоносец". Вполне возможно, что его стали употреблять еще славянофилы. Тем не менее, использование этого термина в романах "Бесы" и в "Братьях Карамазовых" симптоматично.

Но такое отношение к народу является перенесением мистического отношения на вещи, находящиеся по эту сторону бытия. Можно говорить о мистике народа, присутствующей в мировоззрении Достоевского. В этом смысле характерен диалог между Николаем Ставрогиным и Иваном Шатовым - героем, перешедшим из нигилизма в православие ("Бесы"). Шатов сообщает Ставрогину:

"- Знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ-"богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?

- По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно скорее, что это народ русский...

- Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа. Никогда еще не было, чтоб у всех или многих народов был один общий Бог, но всегда у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них... Чем сильнее народ, тем особливее его Бог...

- ... Уж одно то, что вы Бога низводите до простого атрибута народности...

- Низвожу Бога до атрибута народности? - вскричал Шатов. Напротив, народ возношу до Бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ - это тело Божие. Всякий народ до тех пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов... Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ".

Некоторые авторы, например Николай Бердяев, полагали, что Достоевский здесь не был согласен с Шатовым, что на самом деле он осуждал его взгляды, но я все же подозреваю, что устами Шатова Достоевский высказал свои сокровенные мысли. Такое подозрение основывается на том, что Шатов в известном смысле повторяет судьбу, которую Достоевский приписывал себе - от нигилиста к православному христианину и патриоту. Стоит также заметить, что рассуждения, близкие к тезисам Шатова, можно обнаружить в "Дневнике писателя", например в статье "Примирительная мечта вне науки" за январь 1877 года. Основополагающий тезис этой статьи по замыслу самого писателя состоит в следующем:

"Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщать их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, январь, статья "Примирительная мечта вне науки" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.17).

Из логики Достоевского понятным становится, что люди, отпавшие от народа, теряют также и веру в Бога. В связи с этим Достоевский приводит в "Дневнике писателя" два примера - это Виссарион Белинский и Александр Герцен: "Отделясь от народа, они естественно потеряли и Бога" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Старые люди" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21, 1980, Л., с.8). Добавлю к сказанному выше также выразительный диалог между Иваном Шатовым и Князем - прототипом Николая Ставрогина - из рукописных заметок к роману "Бесы". Шатов говорит:

"- Я, кажется, верую.

- Стало быть, нет, - ответил Князь.

- Это от того, что я оторвался от народа! - кричит Шатов, стукая кулаком по столу" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.11. Л., 1974, с.187).

Особая духовность русского народа

В русском народе было и есть много хорошего, но было и есть также и много плохого. Уважать русский народ можно уже за Победу. Если же обратиться к Достоевскому, то он в своем "Дневнике писателя" приводит некоторые примеры великодушия русского народа. Так, во время Крымской войны раненных французов относили на перевязку раньше русских, говоря: "Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо". В связи с этим Достоевский пишет:

"Разве тут не Христос, и разве не Христов дух в этих простодушных и великодушных, шутливо сказанных словах? Итак, разве не дух Христов в народе нашем - темном, но добром, невежественном, но не варварском. Да, Христос его сила, наша русская теперь сила" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1977, май-июнь, статья "Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, 1528" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.123).

Для Достоевского ключевым в отношении к русскому народу было одно детское воспоминание, которое он описал в очерке "Мужик Марей" из "Дневника писателя". Когда он был маленьким мальчиком, ему в поле привиделся волк. И он кинулся за помощью к пахавшему рядом крестьянину - мужику Марею, который ласково, по-матерински успокоил мальчика и пообещал не дать его в обиду никакому волку (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, февраль, "Мужик Марей" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22. 1981. Л., с.46).

Однако Достоевский видел в русском народе не только добро, но и откровенный грех. Так, в "Дневнике писателя" он описывает зверства, к которому был способен русский крестьянин. В нем присутствует, например, жутковатое описание того, как крестьянин-садист, вынув половицу и засунув туда ноги своей жертвы-жены, начинает мерно и даже как-то сонно бить ее и в конечном счете доводит свою жену до самоубийства. При этом на суде он еще и пытается уверить окружающих в том, что они жили "душа в душу" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1873, статья "Среда" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.21. Л., 1980, с.20).

Еще один случай, поразивший Достоевского. Загорелось село, и целовальник, обслуживавший кабак, крикнул мужикам, чтоб они не тушили церковь, а отстояли кабак. За это он пообещал им выкатить бочку вина. В результате, церковь сгорела, а кабак отстояли (Кирпотин В.Я. Достоевский-художник. Этюды и исследования. М., 1972, с. 210). И все же Достоевский в "Дневнике писателя" утверждает:

"Но пусть народ наш грешен и груб, пусть зверин еще его образ... Но будьте же и справедливы хоть раз, либеральные люди: вспомните, что народ вытерпел во столько веков! Вспомните, кто в зверином образе его виноват наиболее, и не осуждайте!... Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется... А идеал народа - Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал великое общее, всенародное дело свое всегда по-христиански" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1880, статья "Об одном самом основном деле" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.26. Л., 1984, с.152).

Там же Достоевский утверждает, что в глубине души наш народ добр, между тем на Западе в отличие от нас народ почему-то непоправимо испорчен "ожесточением" и "заправским невежеством". Нации Запада согласно Достоевскому вообще потеряли какое-либо различие между грехом и правдой. Но с чего он это взял?

А еще писатель призывает судить русский народ не по мерзостям, которые он творит, а по его великим идеалам. Что же касается тех жутких вещей, к которым были иногда способны русские крестьяне, Достоевский оценивает их как наносное варварство. По мнению писателя нет такого мерзавца в русском народе, который бы не знал, что он подл и есть мерзавец (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, февраль, статья "О любви к народу" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22. Л., 1981, с.43).

И здесь опять же, как и каторжникам, лицам из народа, даже откровенным садистам, Достоевский приписывает некое скрытое раскаяние и почитание Христа. И хотя Достоевский на каторге увидел всю глубину преступности в человеке, позднее, когда писатель стал размышлять о миссии русского народа, он это знание несколько смягчил. На самом же деле едва ли есть смысл полагать, что люди из народа, в том числе и русские, где-то в глубине души всегда раскаиваются в своих грехах. Чаще всего они не раскаиваются ни в чем.

Кроме того, не очень понятно, почему о народе нужно судить не по его наличному состоянию, а по его туманным мечтам и идеалам. В самом деле, какая разница, о чем этот русский человек мечтает, гораздо важнее знать, способен ли он за рубль зарезать вас или нет? Этот вопрос даже стал предметом мини-дискуссии в прессе. Один публицист до предела огрубил взгляды Достоевского и написал с иронией в следующем духе: "Народ, видите ли, ужасная дрянь, но только идеалы у него хорошие. Но не лучше ли было бы если бы идеалы будут дурными, зато действительность хороша?" В связи с этим Достоевский счел нужным подчеркнуть, что без идеалов действительность хорошей не будет, а святость в народе есть, ее нужно только разглядеть (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, март, статья "Верна ли мысль, что "пусть лучше идеалы будут дурными, да действительность хороша?" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22. Л., 1981, с.75).

Рассуждения Достоевского по поводу особой духовности русского народа вполне вписывались в парадигму народничества, доминирующего в тот период. Достоевский был народником-националистом. При этом ему было где печататься. Что же касается писателей, которые изображали народ без прикрас, то к ним как "демократическая общественность", так и царизм были весьма пристрастны. Примером может служить судьба писателя Николая Успенского. Причина того, почему его писательская карьера не сложилась, состояла не только в его неуживчивом характере, но и в том, что он изображал в своих рассказах реальных крестьян.

Замечу, что линия на романтизацию русского народа была продолжена в советский период. Я имею в виду литературу "деревенщиков". В этом смысле яркий пример - книга Василия Белова "Лад: Очерки о народной эстетике" (1982), которая была посвящена феномену "крестьянской культуры". Для Белова существование крестьянина является жизнью в гармоничном Космосе. Он в принципе избегает видеть где-либо разлад, даже когда пишет о похоронах. Даже грубость в семейных отношениях по его мнению носит некий ритуальный характер, подчеркивающий богоданный порядок (Белов В. Избранные произведения в 3 томах. Т.3. М., 1984, с.104). Некий намек на конфликт и нарушение гармонии заметен лишь в отдельных местах книги, например, при описании бытового оккультизма - знахарства, которое Церковь, а также "грамотные" и "глубоко верующие люди" осуждали (Там же, с.44).

Вообще вся литература советских "деревенщиков" - Василия Белова, Валентина Распутина, Виктора Астафьева - была посвящена воспеванию "крестьянской культуры". И как это ни странно, писатели-деревенщики в позднем Советском Союзе почему-то не подавлялись, напротив, прославлялись, и это несмотря на то, что они поднимали неудобную для коммунистов тему коллективизации и раскрестьянивания. Тем не менее, нельзя сказать, что "деревенщики" были исключительно в контрах с советской властью. Подозреваю, что некоторые из них видели в русской крестьянской общине ячейку социалистического общества. И меня поразило то обстоятельство, что Валентин Распутин в конце жизни вообще стал убежденным сталинистом и каким-то загадочным образом совмещал это с любовью к православию. Но вернемся к Достоевскому и обратимся к еще одному высказыванию о духовности русского народа из "Дневника писателя":

"Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, - но это возражение пустое: все знает, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1880, август, статья "Об одном самом основном деле" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.26. Л., 1984, с.150).

Мысль о том, что достаточно "сердечного понимания" доктрины христианства очень сомнительна. Достоевский недолюбливал немцев, нацию не менее великую, чем русская, но у них была Реформация, и знание Евангелия не могло не оставить следа в национальном характере немцев. "Трудись и молись" - вот основная практическая максима протестантизма, благодаря которой протестантские страны достигли своего благополучия.

Капитализм - это прежде всего не жажда наживы, а каждодневный труд. При этом благополучие - вовсе не мещанская категория. В самом деле, если мы не имеем денег и соответствующих медицинских технологий, наши дети будут умирать от лейкоза, несмотря на всю праведность жизни людей, составляющих нашу страну. Однако Достоевский, будучи утопистом, полагал, что главное не "промышленность" и не наука, а этика. Непонятно, однако, почему вообще нужно противопоставлять одно другому? Разве здесь невозможна синергия?

Достоевский полагал, что истины христианства присутствуют незримо в народе благодаря векам страданий. В "Дневнике писателя" он писал об этом так:

"Главная же школа христианства, которую прошел он, это - века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в свою историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся оставался лишь с одним Христом-утешителем, которого и принял тогда в свою душу навеки и который за то спас от отчаяния его душу!" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1880, август, статья "Об одном самом основном деле" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.26. Л., 1984, с.151).

Описывая благородство и высокие моральные идеалы русского народа, Достоевский приходит к мысли о том, что интеллигенция должна преклониться перед ним, как перед сакральным существом:

"Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти и из Четьи-Минеи. Одним словом, мы должны склониться, как блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся, однако же, все-таки русскими" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, февраль, статья "О любви к народу. Необходимый контракт с народом" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22. Л., 1980, с.45).

Более того, русский народ-богоносец по мнению Достоевского способен спасти не только нашу страну, но и гибнущую Европу. Здесь можно сослаться на письмо Достоевского Аполлону Майкову от 9 октября 1870 года, в котором писатель пишет буквально следующее:

"Все назначение России заключается в православии, в свете с Востока, который потечет к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.29. Л., 1986, с.146).

Добавлю к этому характерное место из романа "Братья Карамазовы", а именно фрагмент поучений старца Зосимы:

"От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом... Народ верит по-нашему, а не верующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ - богоносец".

В фильме Андрея Смирнова "Жила-была одна баба" изображается в числе прочего жестокость и мерзость, которые имели место в жизни русских крестьян начала XX века. Тем не менее, усмотрение в простом народе "богоносца" - это распространенная мифологема, свойственная не только одним русским. Апологию народа как такового можно найти, например, в книге Романо Гуардини "Человек и вера" (Брюссель, 1994). Там я обнаружил, например, такие сентенции:

"Народ - это первозданная сфера человеческого бытия, уходящая корнями в глубь истории, могучая, исполненная величия и достоинства",

"Народ - это и та форма человеческого, которая наиболее близка к вечным ценностям и окружена спасительной Божеской любовью",

"Народ, а вместе с ним и каждый отдельный его представитель, живет неподдельной реальностью бытия" (Гуардини Р. Человек и вера. Брюссель, 1994, с.12-13).

Преимущество народа можно усмотреть в его наивности. Но чем так уж хороша эта наивность? Лучше все же быть человеком, лишенным иллюзий, и видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.

Преимущество людей из народа усматривают также в том, что он трудится в отличие от многих представителей "высшего класса". Труд в самом деле облагораживает, а праздность является ненормальным, развращающим человека состоянием. Но разве все представители образованного класса бездельничают? Ученые, врачи и учителя, разве они не трудятся на благо общества? Что касается тяжелого крестьянского труда, то он не только облагораживает, но также подавляет и даже разрушает человека.

Субъект из народа может оказаться таким же лихим и жутким человеком, как и революционер-большевик. Иначе почему в гражданской войне было столько зверства? И откуда тогда взялись у нас после революции многочисленные кадры для репрессивных органов? И почему в архивах сохранилось столь много доносов простых советских граждан друг на друга?

У советского писателя Владимира Зазубрина есть повесть "Щепка", в которой предельно натуралистично рассказывается о том, как в подвалах Чека расстреливали "врагов народа". Перед казнью их зачем-то еще и раздевали донага. Среди чекистов, расстреливавших людей, был один крестьянин - Ефим Соломин, который нежно относился к расстреливаемым. "Мы не убиваем, а казним. А казнь, дорогой мой, дело великая" - рассказывал он им. И "крестьянская культура" в данном случае никак не препятствовала расстрелу людей. В ответ на раздражительное замечание другого чекиста по поводу того, что Ефим зачем-то возится с расстреливаемыми людьми, крестьянин сообщил, что расстреливаемые - не враги. Враг - это когда он не пойманный, а далее наш герой сравнил расстрел с забоем скота:

"А дома, когды по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь, стой, Буренка, стой. Тожно она и стоит. А мне того и надо, половчея потом-то".

Такой крестьянин, конечно, ласково разденет вас перед расстрелом, но в конечном счете все равно пустит вам пулю в затылок.

Нет никакого смысла делать из русского народа монстра - дикого, безграмотного и кровожадного, о чем писали некоторые европейцы, путешествовавшие по России, такие, например, француз Астольф де Кюстин, автор широко известной в свое время на Западе книги "Россия в 1839 году". Однако нет также особых оснований видеть в русском народе "богоносца" и светоч для всех остальных наций. Народ как народ, бывали и хуже. И опять же, повторюсь, христианство говорит о том, что все люди по факту своего рождения являются грешниками - и интеллигенты, и простые работяги.

К сожалению, пророчества старца Зосимы относительно того, что наш народ поборет атеиста, оказались несбывшимися. Мерзость в простом народе Достоевский считал наносной грязью. Однако некоторые рисковали утверждать, что наносной оказалась вовсе не мерзость, а именно православие. В "Апокалипсисе нашего времени" (1918) Василий Розанов написал о русской революции:

"Русь слиняла в два дня. Самое большее - в три... Поразительно, что она разом рассыпалась, вся до подробностей, до частностей... Не осталось Царства, не осталось войска... Что же в сущности произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит, а земля слушает... Бог не захотел больше Руси" (Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. М., 1990, с.5).

Здесь вина возлагается, очевидно, на интеллигенцию, которая "шалила" с левыми идеями. Но это сейчас мы видим, чем обернулся коммунистический эксперимент, а тогда все было мутно и плохо понятно. При этом нужно было быть подлецом, чтобы не сочувствовать угнетенному народу и левым партиям.

Но означает ли это, что православие в русском народе в самом деле было чем-то наносным и случайным? Думается, это не так. Февральская и Октябрьская революции вовсе не были неизбежными, они стали результатом тяжелейшей усталости страны от бессмысленной войны, в которую нас втянул "царь-мученик". И если бы не это обстоятельство, мы бы знали о партии большевиков лишь из специальных исследований по истории революционного движения в России.

Замечу также, что консервативная революция, произошедшая в Германии в январе 1933 года, в результате которой к власти пришел Адольф Гитлер, также не говорит о том, что отношение к христианским истинам среди немцев было чисто формальным. И здесь определяющее значение опять же сыграли социально-экономические причины и прежде всего Первая мировая война, в результате которой немцы были ограблены и унижены.

Если же вернуться в Россию, то можно лишь удивляться той бездумности, с которой правящий класс России во главе с Николаем II втянул нашу страну в совершенно бессмысленную войну. Большевики пролили моря крови, и многие любят считать, сколько жизней было погублено ими в ходе коллективизации и Большого террора, но кто ответит за смерть почти миллиона "нижних чинов" и офицеров, погибших на фронтах Первой мировой войны, без которой и революции не было бы? Добавлю к этому лишь то, что во время Большого террора коммунистами было расстреляно тоже около миллиона человек.

Опрощение или просвещение народа?

В некотором смысле культ простого человека из народа сближает Достоевского со Львом Толстым. В связи с этим поучителен диалог между Иваном Шатовым и Николаем Ставрогиным из романа "Бесы":

"- Слушайте, добудьте Бога трудом; вся суть в этом, или исчезните, как подлая плесень; трудом добудьте.

- Бога трудом? Каким трудом?

- Мужицким. Идите, бросьте ваши богатства... А! Вы смеетесь, вы боитесь, что выйдет кунштик?

Но Ставрогин не смеялся".

Этот культ простеца, занятого физическим трудом, рельефно выражен в рассказе Николая Лескова "О куфельном мужике", в котором описываются споры Достоевского с Юлией Засецкой, дочерью известного партизана Дениса Давыдова, дамой из высшего света, которая первой открыто перешла в протестантизм.

Юлия Денисовна была писательницей и переводчицей, активно занималась благотворительностью. Именно Засецкая первой открыла в Петербурге ночлежный приют, который, вообще говоря, должен был быть открыт православными партнерами. Засецкая известна также тем, что пригласила в Россию протестантского проповедника лорда Редстока. Достоевский уважал ее за мужество и искренность, и ему было особенно жаль, что такая горячая душа ушла от своих и пристала к немцам. Достоевский часто приходил и спорил с ней, желая вернуть ее в лоно православия. В связи с этим приведу ниже фрагмент из статьи Лескова:

"Споры у них были жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале недоставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов. Достоевский же знал Священное Писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности".

Было бы, однако, ошибкой полагать, что Достоевский последовательно выступал за опрощение интеллигенции. Это поразительно, но почти на каждое "да" в его высказываниях можно найти столь же убедительное "нет". Как уже сообщалось выше, писатель полагал, что необходимо преклонение интеллигенции перед народом. Однако далее Достоевский замечает, что оно должно быть лишь в том случае, если интеллигенция сама даст этому самому народу нечто очень важное (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, февраль, статья "О любви к народу. Необходимый контакт с народом" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.22, Л., 1981, с.45):

"Все же эти старания "опроститься" - лишь одно переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее. Вы слишком "сложны", чтобы опроститься, да и образование ваше не позволит вам стать мужиком. Лучше мужика вознесите до вашей "осложненности". Будьте только искренни и простодушны; это лучше всякого "опрощения"" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, февраль, статья "Русское решение вопроса" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т.25. Л., 1983, с.61; Зеленецкий А.А. Три встречи с Достоевским // Исторический вестник, 1901, №3, с.1027).

"Русская идея" и Европа

В "Идиоте" князь Мышкин утверждает, что обновление всего человечества и воскресение его может быть осуществлено только "русским Богом" и "русским Христом". Странным здесь является убежденность в том, что мир обновится именно "русским Богом". Вообще говоря, универсальная религия должна быть в определенной степени свободна от менталитета нации, в пределах которой она возникла. И все же Достоевский неоднократно утверждал, что Россия и Европа будут спасены именно "русским Христом". При этом он полагал, что дать что-то Европе мы будем в состоянии лишь в том случае, если до предела разовьем в себе нечто свое, национальное:

"И действительно: чем сильнее и самостоятельнее развились бы мы в национальном духе нашем, тем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы тотчас ей понятнее. Тогда не отвертывались бы от нас высокомерно, а выслушивали бы нас" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, январь, статья "В Европе мы лишь стрюцкие" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1983, с.23).

При этом Достоевский вовсе не был упертым националистом. Иначе он не написал бы в своем "Дневнике писателя": "У нас - у русских - две родины: наша Русь и Европа, даже в том случае, если мы называемся славянофилами" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1876, июнь, статья "Смерть Жорж Занда" // Достоевский Ф.М. Полн. cобр. cоч. Т.23. Л., 1981, с.30). Кроме того, в статье с характерным названием "Признание славянофила" из "Дневника писателя" Достоевский высказался так:

"О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы - эта самая Европа, эта страна "страна святых чудес"... Никогда вы, господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, июль-август, статья "Признание славянофила" // Достоевский Ф.М. Полн. cобр. cоч. Т.25. Л., 1983, с.195).

Приведу еще одну цитату Достоевского из "Дневника писателя":

"Нам от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество, - я первый страстно исповедую это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия; в ней все Афетово племя, а наша идея - объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше, до Сима и Хама" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, 1877, январь, статья "В Европе мы лишь стрюцкие" // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1983, с.23).

То, что Достоевский, будучи националистом, не отрицал культурного наследия Европы, прекрасно. Многие сегодняшние православные русские националисты в этом смысле гораздо уже. Вообще вся эта традиция мусолить "русскую идею" способна вызвать сегодня иронию и грусть. Именно этой теме посвящена работа философа-неформала, "петербургского фундаменталиста" Александра Секацкого "Тайна Кащея Бессмертного".

Секацкий отмечает, что начиная от "Философических писем" Петра Чаадаева тянется наезженная колея, в которой оставил след чуть ли не каждый значительный русский философ и писатель. И этот след - речитатив о "судьбах России" - есть некий род песни для механического пианино. Но почему предпочтительнее размышлять о "судьбах России", а не о схемах чистого разума или о чем-то другом, представляющем подлинный интерес для философии? Почему эти стереотипные, скучные разглагольствования о "соборности", "софийности" и "всеединстве" важнее разработки иных, гораздо более насущных философских проблем?

Сам термин "русская идея" уже стал своего рода клише, и каждый сколько-нибудь значимый русский философ считал своим долгом высказаться по этому поводу. О русской идее писали такие известные философы как Владимир Соловьев, Евгений Трубецкой, Вячеслав Иванов, Семен Франк, Николай Бердяев, Иван Ильин, Николай Данилевский, Лев Карсавин, Георгий Федотов и многие другие.

По мнению Секацкого философские песни о судьбах России напоминают сегодня звуки шарманки или непрерывное повторение мантры, и всякий, кто сочтет возможным присоединиться к этим звукам, автоматически считает себя русским философом.

Русскому человеку, как известно, прежде всего надо мысль разрешить, и это вызывает невольное уважение, но когда проходит две сотни лет, а наш мыслитель сидит в одной и той же позе и разрешает все ту же самую мысль, уважение постепенно сменяется ужасом (Секацкий А. Тайна Кащея Бессмертного // Секацкий А. Сила взрывной волны. СПб.-М., 2005, с.5-6).

Но что мы можем дать Европе? Как европейская страна мы, разумеется, можем дать очень многое. Вклад России в европейскую и мировую культуру вообще огромен. В каждой стране примерно одинаковый процент индивидуумов одарен в науках и искусствах, и именно их творчество может быть интересным иным европейским народам. Однако стоит ли пытаться примерять на себя роль Мессии, призванного спасти "гибнущую" Европу и весь остальной, более благополучный мир?

Православие, конечно, является великой религиозной традицией, однако разглагольствования на тему особой духовности русского народа мне кажутся скучными и совсем далекими от действительности. Я вообще не понимаю, как может спасти "гибнущую" Европу нация, погрязшая в алкоголизме и коррупции, нация, которая стоит в первых рядах среди стран по числу на душу населения абортов и отказов от детей?

Замечу также, что эта убогость России никак не мешала самым высоколобым деятелям русской культуры петь песни об ее особой духовности и особливости. Приведу в связи с этим хрестоматийное четверостишье хорошего русского поэта Федора Тютчева:

"Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить".

"Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,-
Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет,-
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одной заботой боле -
Одной слезой река шумней,
А ты все та же - лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!.."

Близкие по содержанию чувства вызывает у меня стихотворение Федора Тютчева "Эти бедные селенья":

"Эти бедные селенья,
Эта скудная природа -
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!"

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной".

И я тут опять не пойму, зачем русской нищете нужно умиляться? Сам Тютчев был далеко не бедным человеком, а потому умиляться всему этому ему было совсем не трудно.

Посмотрите на Китай. Ведь эта страна после Большого скачка находилась гораздо в большей дыре, чем Россия. Но почему китайцы смогли вырулить на дорогу прогресса, а мы, русские, нет? При этом замечу, что китайские руководители вовсе не были обременены каким-то либо особым образованием. Они были в определенном смысле неучами без ученых степеней по экономике. Но все же они смогли, потому что обладали здравым смыслом.

Скажу в заключение еще одну "пошлую" вещь - нашей стране нужна не "национальная идея", а демократические институты, квалифицированная медицина, функционирующая судебная система и компетентная полиция, которая не пытала бы подозреваемых. Я вообще не очень понимаю, зачем нам нужна "национальная идея", ведь большинство наций, в том числе крупных, успешно обходятся без нее. Почему нельзя без всякой "национальной идеи" заниматься любимым делом, жить с любимой женщиной и веровать в Бога?

Замечу также следующее - хотя с момента полемики Достоевского с западниками-либералами прошло больше века, точки зрения оппонентов совсем по Секацкому странным образом воспроизводятся. Сошлюсь на воспоминания Варвары Тимофеевой, работавшей одно время вместе с Достоевским. В одной из бесед писатель вспоминал о том, что во время пребывания в Риме и Неаполе его просто шокировали приставания на улицах молодых людей, почти мальчиков, которые предлагали приезжим свои сексуальные услуги. Тимофеева возражала в том смысле, что Европа несет нам вовсе не "эту" цивилизацию. На что Достоевский возражал - именно "эту", другой нет (Тимофеева В.В. (Починковская О). Год работы с знаменитым писателем // Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т.2. М., 1990, с.179-180).

Достоевский совершенно прав - Запад несет нам в том числе и "это", а именно грех содомии, с которым Церковь, если она не встала на путь оппортунизма, никогда не сможет смириться и разделить европейскую либеральную толерантность. Но ведь дело по большому счету вовсе не в "этом". Дело в том, что Запад продвинулся далеко вперед благодаря науке и технологиям. В связи с этим они могут позволить себе пандусы для инвалидов на улицах, пособия нуждающимся, эффективные медицинские технологии и еще много чего. Обратите внимание также на то, что лечить больных детей часто приходится именно на этом самом проклятом Западе.

К сожалению, нереальная сотериологическая претензия, претензия на спасение всего человечества по-прежнему остается распространенным мотивом в среде православных коллег в России. И это касается не только малограмотных православных мирян, свято верующих в жидо-масонский заговор, но также признанных православных интеллектуалов. Эту претензию на духовное спасение всего мира я обнаружил, в частности, в книге очень известного православного филолога, доктора богословия, в прошлом профессора Московской Духовной Академии Михаила Михайловича Дунаева.

Он написал книгу "Вера в горниле сомнения: Православие и русская литература в XVII-XX веках" (М., 2002). Это хорошая книга, однако в ее заключении я обнаружил банальную приверженность конспирологическим теориям и русскому мессианизму. В частности, я нашел там ссылку на евангельский текст: "Ибо тайна беззакония уже в действии, только не свершится до тех пор, пока не будет взят из среды удерживающий теперь" (2 Фес. 2:7). Согласно интерпретации Дунаева "удерживающий" - это православие. Он также утверждает, что Промыслом на Россию возложена великая ответственность за весь остальной мир. А далее он ссылается на известную концепцию старца Филофея относительно того, что Москва - это Третий Рим, противостоящий "тайне беззакония".

Сегодня среди православных партнеров нетрудно заметить взгляд на Россию как на осажденный град. Такой взгляд можно найти также в заключении к книге Дунаева, в которой сообщается, что только мы сохранили истинную версию христианства - Православие. Именно потому все силы зла теперь направлены на то, чтобы разрушить нашу Церковь, нашу ментальность, нашу страну. Дунаев упоминает "мировую закулису", имея в виду, наверное, подобно многим другим православным коллегам евреев и масонов. Далее Дунаев ставит вопрос ребром: либо ты за "Удерживающего", то есть за Православие, либо против, ссылаясь при этом на известное изречение Христа: "Кто не со Мною, тот против Меня" (Мф.12:30). Тем самым автор делает из слов Спасителя религиозно-политическую доктрину, исходящую из превосходства православия.

Вопрос, однако, состоит в том, как России осуществить свою историческую миссию? Неужели мы в состоянии сделать православными китайцев, папуасов или негров? Пределы плана Достоевского по спасению человечества доходили в том числе и до "Сима" и "Хама", то есть до евреев и негров. Но сделать это в принципе невозможно. Я также не представляю того, что католическая Испания, или протестантская Америка, или буддийская Бирма могут вдруг взять и перейти в православие. Здесь возможны лишь отдельные прозелиты.

Как-то раз, листая американский Christian Research Journal, я наткнулся на заметку, сообщающую о том, что в 90-е годы Америке группа известных протестантских церковных лидеров и теологов перешла в одну из православных церквей, и это вызвало скандал в протестантском мире. Кроме того, я держал в руках книгу французского православного теолога Оливье Клемана "Смысл земли" (М., 2005). Насколько я понимаю, в православие он мигрировал из католичества. Добавлю к этому еще и то, что отец Серафим Роуз - по семейным корням протестант - был канонизирован в качестве святого Русской Православной Церковью За Границей.

Некоторое время назад католики открыли на западе России и Украины ряд приходов. Реакция православных была очень болезненной. Утверждалось, что прозелитизм на "канонической территории" нашей Церкви недопустим. И все это, насколько я понимаю, стало одной из причин не-приезда папы Римского в Россию. Но здесь явно присутствует двойной стандарт - Россия есть страна-Мессия и переходить в православие можно и даже нужно, вместе с тем прямо противоположный процесс является глубоко предосудительным делом.

Вряд ли можно отрицать, что на мировой арене идет борьба наций. Просто раньше она выражалась в открытых войнах и интервенции, а сегодня - в экономической конкуренции и в пропаганде идей. Но никто ведь не мешает православным вести проповедь своего варианта христианства. И многие активно трудятся на этом поприще. Однако в часто высказываемую православными партнерами версию о кем-то специально задуманном заговоре против России и ее православия мне лично верится очень плохо.

Замечу также, что в книге Дэниэла Пайпса "Заговор" (М., 2008), посвященной анализу конспирологических теорий, утверждается, что к таким теориям прибегают прежде всего слабые нации, испытывающие комплекс неполноценности. В частности, многие чернокожие в Америке полагают, что правительство Соединенных Штатов намеренно способствует распространению наркомании среди афроамериканцев, чтобы погубить их (Пайпс Д. Заговор. М., 2008, с.13). Увы, но причины наших бед стоит искать в нас самих, а не в евреях и тем более не в мифических масонах.

Если же вернуться к Достоевскому, то мы должны брать у него не его неприязнь к евреям, полякам, немцам и другим инородцам, не сомнительные идеи спасти Европу. Взять нужно признание ценности культуры Европы для каждого образованного русского человека. Мы не в состоянии спасти Европу, напротив, нам стоит в очередной раз "задрав штаны" бежать за обогнавшим нас Западом. Мы сильно отстали. Некоторые вообще полагают, что мы отстали "навсегда" и теперь вечно будем сырьевой провинцией Запада. Но для того, чтобы обустроить Россию, мы должны прежде всего стать подлинно христианской нацией, и помочь нам в этом может именно творчество Федора Достоевского.

Настоящий документ размещен на сайте RussianLutheran.org с согласия автора. Документ нельзя распространять без разрешения автора.